София Юзефпольская-Цилосани
Крым
Я была в Крыму, как маленький хазар,
вся в песке, в полосочку панамка.
Как и всем, мне в детстве снился флаг
из артековской дешевой красной тряпки.
Но луна входила в детский рай,
завораживала кровью неизбежность
там, где мальчик вне времен Марине знак —
сердолик — дарил:
собачью верность — за безбрежность.
Берег детства, крабов и медуз,
лунное огниво, сторож пьяный.
От луны и мне не улизнуть:
наизусть — ее молитвы ураганам,
поездам: как страшно, душно — вспять,
нет, не в Крым — в российские тенета,
снежные, как саван и петля.
Всё раздать, чтобы вернуть себя!
Нет. К чему, к кому теперь — об этом?
Грач
Где каждый звук — удар меча,
где мысль любая — только звук,
там имя ландыш — для грача,
там руки — хруст, любовь — испуг,
где только звук, где мир ослеп,
другое зрение дано:
там видится астральный смех,
там из бельканто — полотно,
и абрис душ, что, как свеча,
как лист пустой, как шелест, — тих.
Проснись скорее, на грача
взгляни: он всех чернее их!
Но там, где только звук гудит,
сбирают душу, да в поход:
душа в кoтомочке сидит
и видит все наоборот.
И видит: звезды на руках
по лужам шлепают, поют,
и слышит души, что никак
владельцы их не обретут.
И так вот ты глядишь на них
из слепоты, из бездн седых
и видишь: ходят люди-сны,
себе не снящиеся в них.
***
Иногда от лжи спасает плоскость,
дня сухого серая холстина.
Заглянула в комнату Марина
и сказала: знаю все про мира косность.
Здесь ни музыки, ни слов, ни роз.
Здесь все это умирает, чтобы снова
ты услышала, как безутешно прост
плач ребенка, брошенного Богом.
Здесь поскребыши всего, что пело «Свят»,
вспоминают, как любить без фальши.
Знаю все. А на Марине платье
черное, до самых звездных пят.
Облако от Марины
Как смерть – на свадебный обед,
Я – жизнь, пришедшая на ужин.
Из последнего стихотворения Цветаевой,
посвященного Арсению Тарковскому.
Мне нравится, что вы больны не мной,
мне нравится, что я больна не вами,
что светлым тихим облаком давно
все, что болело, стало между нами.
А там – внизу: Елабуги сыр-бор,…
Жизнь вспоминает,
как в последний раз пришла на ужин,
и не нашла на скатерти прибор.
К Елабуге – уже он не был нужен.
Мне нравится безмолвность наших встреч.
А та, что третьей сами мы позвали,
нам жар давала – Жизни речь и смерч.
Но смерч стал ангелом, а ангел – облаками.
***
Мандельштам Цветаевой в эмиграции писем не писал.
Ты слово позабыл. Я забываю лица.
Сережки на ветвях. Бренчание росы.
Бревенчатость домов и вопли вещей птицы.
Любовь саму в бессмыслице весны.
Живая ласточка, я позабыла горе,
и снег, и Город – Петербурга фонари,
Россию, где поземкой синей полю —
как морю — отвечали январи
твоей дюймовочке — на лодочке из писем…
– Цветаева в Париже..и жива?
Мне писем нет.. я собираю листья
в Нью-Йоркском скверике — небесная душа
болит-болит под под толщей немоты.
Тебя зову опять, но как ответишь ты?…
Ты слово позабыл….
Пять ангелов
Пять ангелов посланы в мир были
в век сапога и печей:
Марина — дорогу из глины месить голой пяткой
и кликать коней;
Борис, чтобы пульс и дождей, и капелей
не стих в злачном теле земли;
кровавую бритву,
как телом,
укутать сияньем сирени —
Арсений,
осенний, весенний
и ниточкой жизни
к рогатой стреле притороченной,
будто бы плугом
вскопать для посевов иных
и землею спасти;
oгромную Анну, размером — для веры,
как крепость прощенья в аду,
как горлицу света — на серые дыры в тюремной стене
и в тюремном снегу;
и Осипа — первенца, ангела детства —
сусальным веслом
моря раздвигать и снега ворошить, как архангельским ломом, —
на взлом
коросты и гнили ледовой. О Боже, о боже —
как эта любима земля!
Пять ангелов, сосланных в мир
для него, для меня, для тебя.
На последнем фото: Марина Цветаева и Сергей Эфрон за чайным столом в доме Максимилиана Волошина в Коктебеле
