Галина Ицкович
Маленькое среднековидное путешествие
…Ездок недалекий, в далекий собрался ты путь
А. Кискачи
Охота к перемене мест, удовлетворение любопытства, поиск травы позеленее — всё это осталось в докоронавирусной эре. “Нет ли у вас другого глобуса?” — спрашивает диссидент из анекдота советских времен. Нет ли у нас направления, в котором можно было бы отправиться в путешествие, так же тщетно спрашивали все мы друг друга начиная с весны 2020-го. Некоторым удалось попутешествовать невзирая на реальность, но цена любой поездки измеряется нынче в часах карантина, способности перенести неопределённость и в целом упражняться в негативных способностях. Это Джон Китс запустил такой термин: “негативная способность”. Я давненько уже начала качать мускул этой способности жить, не предугадывая и не планируя будущее, и, знаете, во времена ковида сработало! Если выживание засчитывается за успех; если отчаянная, как в последний день, работа приносит парадоксальное удовлетворение; если по всем запрограммированным в телефоне номерам продолжают отвечать живые голоса, то год двадцатый оказался совсем неплохим! Что до путешествий, то подготовка к ним стала суетливой и тревожной, а сами они из многослойных батальных полотен превратились в акварельки, миниатюрки, незначащие безделушки.
Самой крупной из этих акварелек оказался штат Мэн, куда в августе двадцатого я устремилась при первом жe ослаблении ковидных правил. Как раз за несколько недель до поездки отменили требования к ковидному тестированию для жителей Нью-Йорка, поэтому в теории можно ехать и просто останавливаться в понравившемся придорожном отеле – но не всё оказалось просто, так как Мэн в том году пользовался необычайным (впрочем, легко объяснимым) спросом.
Мэн — это в первую очередь океан, а потому прибрежные его городки — это живой памятник миру до изобретения домашних кондиционеров, когда все, ну абсолютно все горожане каждое лето устремлялись вдоль побережья на север, прочь со сковороды нью-йоркского лета. Итак, по дороге 95, вверх по карте. Чопорный Род-Айленд, снисходительный к неотёсанным нью-йоркцам Массачусетс – мы проезжаем их за несколько часов. С магистрали видно немногое, а потому города и городишки сводятся до маленьких, размером с почтовую марку, отпечатков в памяти: Уотербери, где на горе крест, а над горой – парящая надо всем в недосягаемой вышине реклама ресторана “Нино”; пробка у Вернона; массачусетские поместья; купола коннектикутских соборов; скрещенье многополосных скоростных, при приближении к центру городов превращающееся в чуть не плотную вышивку “крестиком”…
Наконец-то сходим с магистралей на более узкую, медленную дорогу, позволяющую рассматривать традиционные новоанглийские дома-“солонки”. Посмотрите, как всё поменялось! – уже не виднеются нигде облицованные камнем “под готику” поместья; вместо них – солью подведенные глазки́ на старой древесине домов, такой архитектурный стиль называется “солонка” (если повернуть двухэтажный домик к дороге задом, то можно обнаружить, что с другой стороны он одноэтажный, формы старомодной солонки, так и кажется, что сейчас крыша распахнется, как крышка, а оттуда если не соль, то хотя бы сувенирный дурашливый чёртик). А наверху – “widow’s walk”, “вдовий променад”, по сути перпендикулярный балкон, неизменный капитанский мостик местных Ярослав. Дома пре- и ранневикторианские. Купить бы такой деревянный дом, перетащить старинным трактором подальше от дороги и зажить лесной жизнью… ну хватит же лгать себе, прерываю я фантазии. Здесь от тоски взвоешь через неделю.
С левой стороны дороги смешанные леса (и до чего ж хороши они осенью, когда начинается цветомузыка листвы!), с правой – океанское побережье. Мэн знаменит своими лесами. Здесь же находится самый большой национальный парк Восточного побережья, Акадия. Но до Акадии ещё ехать и ехать, а пока – наслаждающиеся мимолетной славой низких показателей ковида курортные городки, наполненные измученными изоляцией нью-йоркцами и нью-джерсийцами, а может, и дальнобойщиками-техасцами, радуют своими прохладными пляжами, кормят до отвала знаменитыми местными омарами и непременными черничными пирогами (как раз в августе самый сезон и для тех, и для других, но фестиваль омаров отменен, и везёт нам, что рестораны вообще открыты, – хотя омаров надо есть именно, что на открытом воздухе, в непритязательных ресторанчиках-“лачугах”, рассыпанных повсюду). За очередной рощицей открываются дома с обеих сторон дороги, а это значит, что мы приехали и можно начинать отдых, что бы ни крылось за этим словом.
В Кеннебанке
Мы (то есть я, мой муж и Лилибелль, силихэмский терьер двух лет от роду, обладательница энергичного белого хвоста и любопытного чёрного носа) въезжаем в Кеннебанк к обеду. Здесь царит другая Америка, немножко задержавшаяся в прошлом веке, но абсолютно очаровательная. Америка отцов-кормильцев в тёмных костюмах и ожидающих их с обедом матерей-домохозяек, a-la “I Love Lucy”. Вся прелесть Кеннебанкa– это главная улица, она же дорога вдоль океана, приводящая в город и ведущая из города, a через десять минут приводящая в следующий растянувшийся вдоль побережья город; дорога, кишащая ресторанами, магазинами сувениров, пекарнями. Все перпендикулярные улицы ведут к остро пахнущему водорослями и солью, ветренному пляжу. Курортники облепили мелкую лагуну. Словно зазубренные, края ракушек впиваются в ступни не хуже недавних своих обитателей. Пока родители судачат на берегу, не решаясь окунуться в ледяную воду, дети ловят юрких крабиков в ведёрки и подолы. Лилибелль, бросившаяся было в эпицентр весёлой суеты, ужасается при виде камня с ногами. По крайней мере, теперь я могу не переживать за сохранность её носа.
Быстренько заселившись в гостиницу, отправляемся на разграбление города. Центр Кеннебанкa — это мост через лагуну, мачты, мачты, гомон чаек, толпы желающих купить хоть какую-то безделушку, кулёчки креветок, поедаемые при свете вовремя подгрёбшей свой челн к самой живописной из предлагаемых мачт луны. Насладившись видами, а также проехав мимо “достопримечательности”, огромного, живописно расположенного, но намеренно сторонящегося дороги летнего дома, принадлежащего семейству Бушей, мы бредём по остывшей кромке океана, ориентируясь на свет маяка. Можно представить себя матросом или пилигримом второй волны, когда в мире только вода, ты и далёкий свет, обещающий безопасность…
На другое утро спешим снова туда же, к океану, но уже по другой дороге. Солнечно-тенистая, как полосатый купальник времён немых фильмов, улица Morning Walk Drive ведёт прямо к воде. Всё здесь кончается тупиками, маяками, прибрежным песком. Океан то справа, то слева, не уследить.
В Кеннебанке здорово быть собакой, или хотя бы быть с собакой. Гуч Бич безоговорочно, о чем свидетельствует название, отдан четвероногим. На других пляжах существует расписание для собак как для граждан второго сорта, но всё-таки и туда их пускают. Не то что в других штатах, где власти не понимают, что собаки тоже люди. Лилибелль как-то тушуется в этой кутерьме, боевой хвост, съёжившись, прячется между ног. Это дома она смелая и гроза квартала… Но зато, утомившись и нанервничавшись, она не возражает против переездов. Вообще она цирковая по натуре: её бы в вагончик с окошком, она бы ехала сутками.
Пожилая пара, примеченная ещё вчера на том же месте, на том же парапете, она в тугом платочке, напоминающем о той самой Первой Леди, и огромных тёмных очках, он в бейсбольной кепке, из-под которой свисает проводок старомодного плеера, тихонько переговаривается. Возможно, и они меня узнали. Пробежав по берегу, на глазах поедаемому приливом, руководствуясь принципом “говори лишь тогда, когда молчать невозможно”, оборачиваюсь к ним:
— Как часто вы приходите сюда?
— Каждый день, — женщина даже приподнимает плечи, удивляясь моему наивному вопросу. — Все восемнадцать лет, что живем тут.
— Не надоедает?
— Как может надоесть океан? — это вступает он.
Они правы, конечно. Если люди не надоели друг другу за восемнадцать лет, океан тем паче не наскучит. Это я мельчу, гоняюсь за чем-то маловажным. А у них каждый день океан.
Мы решаемся оставить собаку в номере гостиницы и отправляемся поужинать. Подумать только, что каких-то сто лет назад омарами, как дешевой, доступной и калорийной едой, кормили заключенных! Впрочем, на Дальнем Востоке для тех же целей когда-то использовали икру, не правда ли? Мне хочется верить, что Лилибелль к трем годам жизни абсолютно потеряла интерес к коврам, ножкам мебели, проводам, предметам из пластика и прочему пригодному для разгрызания ассортименту, доступному ей в данный момент, , но на новом месте наверняка найдутся новые соблазны. К счастью, собака она норная, невысокая, а потому на мебель никогда не запрыгивала, но и на полу в номере можно найти немало увлекательных объектов для подробного исследования.
В лачужкe-развалюшкe, кормящей посетителей сегодняшним уловом, в том числе омарами, обслуживают быстро. Вернувшись в номер, обнаруживаем, что Лилибелль сдала экзамен на “отлично” и соблазнам не поддалась. Точнее, устала до состояния полного безразличия и беспробудно спит, как и полагается усталому спутнику. Разве что храпит как матрос.
Портленд: Дикси Булл на рейде и Лилибелль в импровизированной переноске
Крен при заходе в гавань увеличивает осадку.
Устав от омаров, забежали в непопулярный рыбный.
При виде меню раззуделись брюшные плавники.
То-то радовалась пилигримы,
добравшись до ознобной Новой Англии,
явившейся явным апгрейдом.
Зависали, наверно, в восторге на рейде,
но в путеводителе об этом ни слова…
— Нет ли у вас чего мясного?
Шотландские haggie и ирландские мясные пироги — необходимые блюда в мэнских ресторанах. Надо есть мясо, а не то сил не будет. Так нас учили в индустриальную эпоху, как минимум до середины прошлого века. Здесь земля моряков и рыбаков, а на растительной диете пусть сидят отдыхающие и работники умственного труда.
Пилигримы попали сюда в 1620-х именно с целью разведения мясных пород скота, и только потом расцвело рыболовство. Первая рыболовецкая деревня этих мест была основана на острове Мохиган, потом возникли деревни на Дамарискове, на острове Саутпорт и на Матиникусе. Постепенно пилигримы-рыболовы добрались до бухты Бусбэй и основали город Фалмут (переименованный в Портленд в 1786-м). К рыболовецкому бизнесу со временем прибавился пиратский. Море кормило. “Когда воротимся мы в Портленд, нас примет Родина в объятья…” — напеваю я без конца, хотя нет консенсуса по поводу того, какой из трёх Портлендов имел в виду Окуджава, здешний, орегонский или же английский. За мэнский Портленд— хоккейная команда “Пираты Портленда” и легенды о знаменитом Дикси Булле, пирате-предпринимателе, чьи сокровища до сих пор ищут на острове Дамарисков.
Добравшись до Портленда, мы паркуем машину в каком-то закоулке-спуске и пешком сбегаем под уклон, в порт. Честно говоря, город похож на замок Спящей Красавицы, a редкие прохожие действительно напоминают поиздержавшихся пиратов: то ли одичали в карантине, то ли остались без крова, то ли спились на пособии по безработице и правительственных чеках-стимулусах. Портленд кажется оставленным в спешке городом, и только на дальнем берегу в парке вокруг форта Вильямс, где с 1791 года не прекращает мигать, предупреждая о навигационных опасностях, маяк Портленд-Хед, гуляют по тропкам взрослые и беспечно играют дети.
Поэтому, не особо глазея по сторонам, мы прямиком отправляемся в единственное место, где, как оказалось, кипит жизнь: в здание морского вокзала. Потому что в планах у нас прогулка на шхуне. Такое впечатление, что подобные же планы у большинства жителей (или таких же, как мы, отпускников?). К счастью, билеты куплены заранее, и шхуна, настоящая шхуна конца XIX века с пока смирными, приспущенными парусами, уже сверкает белыми боками на выглянувшем ради такого случая солнце. Человек десять выстроились на пирсе, готовые к плаванию вдоль побережья.
Поскольку в последний момент выяснилось, что мы не успеваем отвезти собаку в гостиницу, я пытаюсь договориться с тётенькой в матросской шапке, , единственным человеком, охраняющим все четыре пришвартованные шхуны.
—Собачку придется посадить в сумку.
Ну что ж, и на том спасибо. Запихиваем недоумевающую собаку в одну из сумок, срочно опорожнённую для такого дела, и садимся на любовно сохраняемую и вполне даже на ходу шхуну. Пассажиры все сидят рядком, как чайки, крепко держась за скамейку посредине. При выходе из акватории порта поднимаются паруса, и капитан начинает демонстрировать, на что способно судно: ложится на воду почти горизонтально то одним, то другим бортом, разворачивается за ветром… Когда шхуна ложится на “наш” борт, мы с мужем съезжаем со скамьи на залитую водой палубу. Чуть было не покормили акул (кстати, они что-то этим летом совсем распоясались и провели несколько удачных операций по поеданию туристов прямо у берега), но благодаря тому, что собака мужественно, как юнга в мачту, вцепилась в нутро сумки и всё-таки не сползла вслед за нами в моток канатов, удержались за нее и за те самые канаты.
Ни киты, ни орлы, ни черепахи не заинтересовались нашим предприятием, хоть и мелькали в глубине чьи-то мощные плавники и блестящие спины. А вообще за два часа качки и борьбы за то, чтобы не свалиться за борт, проникаешься романтикой нелегкой пиратской жизни, и прямо-таки жаждешь взять на абордаж хоть какой-нибудь другой корабль, побольше размером и, пожалуйста, с бортиками!
Под вечер мы выезжаем из города, направляясь в сторону Акадии. Сдавшая экзамен на юнгу Лилибелль храпит теперь с полным правом. “Больны? Сообщите патрульному офицеру, “— светится табло на обочине.
Кэмден, Рокленд, штатный кот и черничный пирог
HDR photography image from two exposure processed using Photomatix Pro. Photo taken at Fort Williams Park in Maine at the Portland Head Light.
Ягоды Новой Англии — это само по себе язычески поэтично.
Клюква, клюква, клюква. Это Массачусетс. Промышленное производство и предмет поклонения. Ежевика, ежевика, ежевика. Она растёт везде, она навязчиво и бесцеремонно цепляется за одежду, оставляет следы на запястьях и лодыжках – как будто колёсики из разломанного часового механизма прокатились по рукам и ногам. Столица её, пожалуй, в Северной Каролинe, но и до Коннектикута добирается эта приставучая дикая ягода.
Ежевику и сбор её воспела Сильвия Платт:
Никого на тропе, ничего, кроме ежевики.
Ежевика с обеих сторон, хоть и погуще справа.
Ежевичная тропка петляет, спеша, а в конце,
Внизу, дышит море. Ежевика крупна,
как подушечки пальцев, беззвучна –
глаза, чернеющие в зарослях,
пухлые от красно-синего сока. Сок расточительно брызжет на пальцы.
Я не просила этого кровного сестринства; они, видно, любят меня…*
Но чем дальше на север, тем больше власти забирает черника. Она присутствует в пирогах, а пироги в сезон (сейчас – самый сезон!), из слоёного, песочного, дрожжевого теста, закрытые с дырочкой в центре, открытые с румяной косичкой, едва удерживающей горячие потоки черничной начинки, присутствуют везде. Как минимум один кусище в день, иначе обидишь хозяев. Это дело чести, это квест поклонения Мэну.
А вот с другим символом Мэна увидеться ни разу не удалось. Даже как-то обидно. Но, видимо, диких мейнкунов уже нигде не найдёшь, а домашние, наоборот, распространены где угодно, но только не в Мэне. Самцы мейнкуна весят до 8,2 кг (кастрированные — до 12 кг), самки до 5,4 кг (стерилизованные — до 8 кг). Высота в холке у взрослых кошек достигает от 25 до 41 см, а общая длина, включая хвост, до 120 см… Какой ещё штат может похвастаться гигантским котом, названным в его честь?
В Рокпортe, городке, состоящем из одной, но вполне презентабельной улицы, осматриваем бухту, а рыбаки и передающие друг другу какие-то канаты мореманы в это же время пристально осматривают нас: туристы как правило сюда не забираются.
Вообще-то мы расположились стратегически: на полдороге между Кэмденом, родным, можно сказать, городом поэта Эдны Ст. Винсент Миллей (хотя это как посмотреть, можно ведь и Нью-Йорк считать городом, ассоциирующимся с ней – но в Кэмдене она родилась как поэт), и местом её фактического рождения, культурной столицей здешних мест Роклендом, A Кэмден очень даже ничего, городок с претензиями на культурную жизнь. Кэмденский оперный театр функционирует даже сейчас, когда закрыт Бродвей и ушли в астрал крупнейшие театры всего мира — купить билетик, что ли? Но мы решаем ограничиться беглым осмотром очаровательной бухты и визитом к памятнику Миллей. Вот оставим Лилибелль в мотеле, и вернёмся на ужин в чопорный “Уайтхолл Инн”.
Зарезервированный мотель мы увидели ещё издалека: его окружали красно-синие, по-рождественски праздничные огни пожарных, полицейских и рэнджерских машин.
– А у нас сегодня утечка газа! – радостно, как героиня известного детского стишка, сообщила консьержка. – Подождите немного, полиция вот-вот уедет, и вы сможете подъехать к вашей комнате, она уже готова.
Не решившись оставить собаку в комнате (поди знай, какие ещё катастрофы у них намечены на сегодня!), мы срочно пересмотрели планы на вечер и поехали прочь от Кэмдена, в Рокленд. Видимо, силихэмские терьеры давно не заезжали с гастролями в город: на пустынной улице вокруг нас стали образовываться группы поклонников, нас (спросив разрешения, правда) фотографировали и всячески выражали восторг. Надо сказать, что Лилибелль оживила главную улицу даже с учетом ковидного опустошения.
Atlantic coast from Cadillac Mountain, Acadia National Park, Maine
Собак в Мэне пускают почти всюду, но вот беда, большинство магазинов на пыльном замке, с табличками “Помещение на съём”, “До встречи следующим летом” и “Вышел из бизнеса”.
В прошлом году, бывало,
Дотронешься до побережья
На атласе в старой лавке –
Бухты пристанут к пальцам.
Но букинист разорился
Или умер весною.
Волны клокочут, о камни
Названий в пыль разбиваясь.
А волны и вправду тут, за углом. Океан присутствует, дышит, перехлестывает даже тогда, когда кажется, что отъехал от него на порядочное расстояние. Таково уж это Среднее Побережье.
На подъезде к Рокленду можно завернуть на могилу к художнику Эндрю Уайэтту. О визите к Миллей я уже писала, но о визите к Эндрю Уайэтту, о вхождении в картину “Мир Кристины” не упомянуть нельзя.
Поле стекает по склону патокой. За домом –
невидимое, маленькое море. Когда стемнеет и дом расцветет огнями,
покажется, что он отходит от пристани поля,
что ж теперь, не бросаться ведь вплавь.
Кристина, увидишь ещё – ненасытен ржи его желтый сплав.
Расти и выхаживай побеги, выйди замуж, нарожай детей, отведи их в поле,
лги без надобности, что за ним ещё расстилается что-то, поболе,
но ты-то помнишь детский секрет – поле непреодолимо:
селит под ногти червоточину чернозема.
Кристина Ольсон, соседка, жертва мускульной дистрофии, позировала Уайэтту на фоне его же летнего дома. Через пятнадцать минут, с асфальтовой на проселочную, мы подъезжаем к знакомому по Музею Современного Искусства пейзажу. Уайэтт был самоучкой, художником-одиночкой, ничего про стили и школы не знал, просто писал, как видел. Ближе всего к реализму, конечно. Я плюхаюсь на пока ещё зелёное поле, это на картине уже осень… Потом мы спускаемся к протоку, на берегу которого находятся неприметные могилы. Все участники лежат здесь – и Кристина, и художник, и даже жена художника, частично позировавшая для “Мира Кристины”. Благоухает клевер, шелестит камыш. Покой…
Поле, Плутоново семя, пожрет твои руки натруженные,
с пальцев сотрет папилляры, ступор, как корабельный канат,
захлестнет колени.
Кристина, оно неодолимо, нетленно.
… Ползком через стебли и комья земли,
возвращаешься в оранжерею дома до ужина.
Господин Кадиллак, человек и гора
Прощай, прекрасное, совсем даже не суровое Среднее Побережье! Мы движемся на северо-восток, к парку Акадия и прилегающему к нему городку Бар-Харбор.
Чем ближе к Акадии, к островку Маунт Дезерт (“горная пустыня” в переводе), тем меньше деревушки, тем гуще лес, тем беспокойней океан. Так обещали нам те знакомые, что бывали в Мэне доковидном. Увы, нынче многое изменилось. Парадоксально, но все эти толпы, наводняющие Бар-Харбор, примчались сюда за уединением! Но мы всё равно пытаемся общаться с природой в прекрасном парке, на крутых горных подъёмах и в пересохших руслах, на берегу океана…
Акадия – парк перенаселённый и слишком окультуренный. Размечены подъезды к горе Кадиллак и к прибрежной пещере под названием Грохочущая Дыра, к пруду, к пляжу с уникальным песком, к мысу Сомес, к озеру… Как мы тосковали по людям в дни тотального карантина! Как они раздражают нас сейчас! Интересен всё-таки этот внутренний конфликт, эта любовь-ненависть. Ну уж, сразу и ненависть. Здоровое раздражение при виде себе подобных, сказала бы я после сорока минут ожидания в машине на въезде в парк.
К мотелю, расположенному на выезде из парка и на въезде в город, подъезжаем после заката. Прекрасны ночи в американской глубинке, увековеченные в фильме “Мой кузен Винни”, когда дикий рёв проходящего поезда взрывает сон и ночную тьму. “Бар-” названия — это всего лишь песчаный мыс, но народ-то думает о барах… и баров здесь тоже немало, как и производителей пива. Популярны в Мэне также местные сорта мальта и медовухи. Мы тихо радуемся тому, что ковидные запреты сдерживают хотя бы молодёжь, так и рвущуюся порезвиться где угодно, хоть и в Бар-Харборе, и основная масса встречающихся нам отпускников—люди более не менее солидные или семейные.
Кроме того, мы стратегически расположились в мотеле на полдороге между Бар-Харбором и Акадиeй. Воистину, это лучший из миров, поскольку шум ночного гулянья до нас не долетает, но при желании можно пешком дойти до центральной улицы. Тaм мне особенно нравится ресторан “Галин” – неужто неведомая тёзка, американизировав окончание имени, открыла здесь ресторан? А еда в нём, надо сказать, великолепная. Тем более, что август — это сезон молодых крабов и омаров. Бедные глупые, любопытные омары набиваются в тесные красные ящики с погремушками. Штабеля таких ящиков украшают задние дворы абсолютно всех мэнских ресторанов. “Галин”– место посолиднее: официанты в перчатках, вина выдержанные, но и они, думаю, держат собственную шхуну. Вон их сколько в заливе– можно увидеть из окна.
Да, а что там за история с Кадиллаком? Антуан де ла Мот, француз, сделал неплохую карьеру в Новом Свете, занимая различные административные должности. В конце 1600-х годов сам Людовик XIV передал ему во владение остров Маунт Дезерт. Также Людовик дал ему титул (так к имени де ла Мот прибавился Кадильяк, в честь города в Жиронде). Позже Кадиллак продвинулся вглубь континента, основав Детройт. Именно в честь него назвали известный автомобиль. Ну, заодно и самую восточную гору континента.
На другое утро просыпаемся до рассвета: рассвет встретим уже на вершине Кадиллака. Первые люди континента, встречающие рассвет этого дня в самой высокой восточной точке Америки. Мы едем по абсолютно тёмной, никак себя не обозначающей дороге. Ни подсветок тебе, ни указателей. К счастью, ехать несложно – других дорог нет. Главное, повернуть вовремя к парку, а не то укатим назад в Нью-Йорк. Но пропустить поворот невозможно, потому что туда, к вершине Кадиллака, поворачивают абсолютно все машины, оказавшиеся на дороге в этот ранний час.
Собака выходить из машины благоразумно отказалась. На морде осуждение: “Куда это вы, люди, собрались? Сейчас ка-aк скатитесь!” Но мы всё-таки рискнули. Выйдя из безопасного чрева машины на вершине, стоя на пронзающем ветре, на каменистом выступе, чувствуешь себя древним человеком, потерявшим надежду на рассвет. Но мы были не одни, нет, не одни. Другие тени, чёрные на чёрном, карабкались в одном направлении, останавливаясь на облюбованных ими холмиках неподалеку от вершины, ища укрытия от вездесущего ветра. Постепенно становилось ясно, что та чернота, куда с таким напряжением смотрят все собравшиеся, – это океан. Она развалилась на клубы черного тумана на фоне черного же берега, окаймляющего светло-черную воду. Нет, светло-черную…серую… Но тут над океаном вспыхнула голубая искра, и серое развалилось на воду и небо. Так, наверное, выглядел первый день творенья. Потом всё покатилось по нарастающей, крещендо света, и наконец tutti всего поднебесного оркестра, и разлив золота не только по небу-морю-земле, но и по лицам.
И тут мы услышали пение. За кустом на кочке стоял мужчина в талесе. Он пел и раскачивался в молитве. Это зрелище и вправду получалось – от Божьей щедрости, от Европы на востоке в подарок нам, задержавшимся в ночи часового пояса на своём Западе…
Подремав часок и позавтракав, мы возвращаемся в парк, чтобы влиться в автоколонну тех, кто проспал рассвет. Кто знает, может, это и хорошо, что мы здесь не одни.
Мы успели спуститься на пляж минут за сорок до дневного прилива.
Сюда приходят послушать местный феномен, ракушечный вой пещеры.
Во-он парочка, молодо-зелено, штурмует скалу впереди. Мы же
предусмотрительно карабкаемся на камень поближе к лесу.
Солнце выгребает из клубящейся тучи,
заплывает в надбрежное пространство прямо над ними,
небрежно огладив надбровные дуги берега,
треплет по холке спину белую и спину защитного цвета –
они не шевелятся. Медитируют?
Поднимаясь, опадая не до конца,
море облизывает мохнатый берег
и выступ скалы, исчезающий, как леденец.
Молодость обживает любое место мгновенно.
Какие заносчивые, это у них от юности:
верят, что океан отступит в нужный момент,
что им ничего не будет, что им никогда ничего не будет,
а мир подчинен их идее мира.
Всё-таки с неким злорадством мы наблюдаем за пульсом прилива.
Подруга отшатывается от языка волны, пацан не спешит прикрыть её от нападения.
Может, это римейк “Американской трагедии”? Она – бедная девушка
в интересном положении, он тяготится ею?
Или – “Смерть на Ниле”? Она – богатая наследница,
уже отписавшая ему все свои акции Майкрософта?
Или совсем уж оригинальная драма скуки и отвращения,
сценарий, где она пытается утопить его?
Ни белая, ни защитная спины не оборачиваются посмотреть,
как там окрестные камни, по которым они взобрались полчаса назад
на то, что теперь – островок в океане.
Мы уходим, не переставая оглядываться.
Прилив – феномен времени, как любой вдох и выдох.
До самой высокой точки ждать ещё и ждать.
Мы никогда не вернемся к высокомерию юности.
Никогда.
Здесь движение в одном направлении, оказывается.
Проезжайте по стрелке, внимательней.
Ладно, поехали.
На обратном пути: последняя попытка нащупать другой глобус
Мэн, конечно, состоит не только из береговой линии. Возьмём, например, Поланд Спрингс – это в прямом смысле слова “household name”, имя, звучащее в каждом доме: именно эта питьевая вода заполонила рынок Восточного побережья. А городок с таким названием, где находится собственно источник, – здесь, в Мэне. Но, кроме завода, распределяющего родник по бутылкам, здесь также был модный курорт. Этакие Ессентуки позапрошлого века. А нынче – зачем ехать так далеко, если воду “Poland Springs” можно купить в любом супермаркете или аптеке?
Мы сворачиваем в сторону, на дорогу, перпендикулярную океану. Тем более, что в пяти минутах от Поланд Спрингс находится также городок шейкеров, последних шейкеров на Земле. Основанная в 1783-м году колония, Саббатдэй Лэйк состоит из семнадцати домов (последний возвели в 1950-м). Здесь прячутся от остального мира трудолюбивые и одинокие, давшие обет безбрачия шейкеры, апологеты натурального хозяйства и святого отшельничества. Википедия утверждает, что членов общины на сегодняшний день всего трое.
Всё меньше машин попадается навстречу, а в нашем направлении так и вообще никто не едет. Разгадка элементарна: курорт мёртв, остались только величественные здания на пустынном Презервейшн-Уэй (среди них выделяется здание, построенное в 1894 году для всемирной ярмарки в Чикаго и возвращённое в Мэн разбогатевшей “на воде” семьей Рикерс), прекрасный и слегка зловещий в своей заброшенности отель на Мэйн-стрит, огромные пустующие поля для гольфа и Зал Славы на собственно фабрике…
Мы беспрепятственно въезжаем на территорию, паркуемся на пустой стоянке, заглядываем в окна. Мы здесь абсолютно, совершенно, идеально одни. Пройдя немного дальше по тропке через прекрасный лесопарк, мы попадаем в царство хвои, подсвеченное берёзками, и нас просто-таки обступают никем не собираемые, заполонившие тропинки ягоды и грибы. Подозреваю, в глубинах нашего подсознания таится иррациональная надежда, что где-то в чаще (не у шейкеров ли?) стоит дом, обитатели которого не подозревают о ковиде и живут полной жизнью.
Поправочка к фантазии: полная в их понимании жизнь может разительно отличаться от того, что составляло полную жизнь для нас (может, за исключением Лилибелль, чья жизнь стала гораздо насыщенней во время локдаунов и карантинов, поскольку обожаемая семья оказывалась дома в полном составе в неурочные часы, а что еще нужно для собачьего счастья?). Захотели ли бы мы стать отшельниками? Сомневаюсь. Разве что войти во второй раз в воды прежней жизни – но это-то как раз не здесь!
Но всё равно хочется найти эту нетронутую безковидную зону.
…Вполне естественно, шейкеры не пожелали принимать визитёров во время ковида. Человек, опознанный нами как старший из двух проживающих в общине братьев, брат Арнольд, устало машет нам: “Не паркуйтесь, всё закрыто до конца пандемии “. Кто знает, может, как раз он-то и знает что-то о планах Бога, и уже планирует конец пандемии.
Тем не менее, о новых рекрутах что-то не слыхать. Что там предложили цивилизации шейкеры? Изобрели прищепки? Что ж, их вклад не впечатляет, их изоляция может показаться высоколобым грехом высокомерия, но всё равно немного грустно: вряд ли мы ещё когда вернемся сюда, а если и вернёмся, будет ли кто населять колонию? Нам ведь надо всё потрогать и обнюхать, жить в мире не виртуально, а всеми восемью чувствами. Да-да, современная наука подтверждает, что чувств восемь, и они в большинстве ситуаций не приспособлены к существованию в замкнутом пространстве. Если не выходить из комнаты, мы потеряем ветви нейродерева, делающих человеческий мозг и самоё человека уникальными.
***
Рисовать в дороге просто. Проведи черту синим маркером, под ней другую жёлтым, будет песок. Много вертикальных линий – лес, одна темно-зелёная под углом 45◦ – гора. Чёрточки, точки, кружки и треугольники – вот и сложилось путешествие. Но стоит населить схематичную картинку людьми и событиями человеческих жизней, как вся эта геометрия становится объёмной и запоминающейся.
Нынче модно ничего не делать. Тренд такой. Наблюдать, к примеру, за спинкой скамейки; в самом крайнем случае, за муравьем, ползущим по этой самой спинке. В планетарном масштабе поездка через три штата была по сути путешествием в никуда. Но, может, именно в таких недальних поездках можно пережить, переждать кризис доверия своей планете? Рисовать и рассказывать по-детски просто. Объявлять вотум доверия почве, каждому отдельному камешку. И просто заново учиться ходить, как завещал муравей.
08.2020 – 08.2021
* перевод Г. Ицкович
