Литературные пятницы
Татьяна Шереметева
Готовиться к ужину нужно основательно. Во-первых, заранее наесться дома, чтобы в ресторане снисходительно водить вилкой по тарелке и демонстрировать интерес исключительно к интеллектуальной составляющей мероприятия.
Во-вторых, подумать о красоте. В моем случае она должна была стать страшной силой: душ, кремы, дезодоранты, свежий маникюр. Педикюр можно оставить и старый, под сапогами вполне сойдет. Не собираюсь же я голая при луне танцевать на столах.
Теперь намазаться. Хотелось бы просто хорошо выглядеть, не обнаруживая излишнюю старательность, а потому – светлые тени. Говорят, когда глаза оттеняются светлой линией, то молодеют и сами глаза, и даже взгляд.
A Lady at her Mirror, Jean Raoux, © Wallace Collection, London
Потом накрасить мои бесцветные ресницы, слегка наложить румяна на вечно бледную физиономию и обвести контурным карандашом рот, который, если уже говорить честно, тоже у меня не удался. Бывают выразительные рты с поднятыми уголками, как у Софи Лорен, бывают полуоткрытые припухшие губки, как у Брижит Бардо. А бывают невыразительные, как у меня. Хотя, может быть, мне это просто кажется.
Я, вообще-то, вся состою из комплексов и по этой причине подозреваю всех вокруг в том же самом: в том, что все комплексуют, но об этом просто молчат. Я не молчу: я комплексую и говорю. Однажды я сказала одному своему знакомому, что у меня нет комплексов по поводу того, что у меня есть комплексы. Три раза человек переспрашивал, прежде чем до него дошло.
Хотелось бы мне посмотреть на того, кто искренно был бы доволен всем в себе самом. Хотя нет, это я погорячилась, потому что имею в виду женщин. А у мужчин все может быть и по-другому.
Давно, на еще советской работе у меня была приятельница, которая перед каждым зеркалом начинала ныть, как она себя ненавидит и как хотела бы изменить в себе все. Я на том этапе жизненного пути тоже была не против какой-нибудь зверской операции, после которой меня не всякий бы узнал. И вот как-то решили мы с ней поговорить на эту болезненную тему с нашим экспедитором.
Этот Жоркин был смешливый, остроумный и удивительно бестолковый по части исполнения своих прямых служебных обязанностей. Так иногда бывает. У человека есть какой-то один вид ума, а другой как будто выдан ему по остаточному принципу. Правда, бывает и так, что в очереди на раздачу умственных способностей кто-то оказывается последним и ему не достается ничего.
Когда однажды Жоркин представил нашему начальнику объяснительную о причинах опоздания на работу, мы получили бесплатное представление, а начальник – возможность добавить в каракули, нацарапанные на смятой бумажке, кучу лишних запятых, а в слове «фекалии» вставить вторую букву «л».
А Жоркин, пропитанный вчерашними тремя литрами пива, написал, что утром он ждал очереди в туалет, а потом, когда канализация не справилась с нагрузкой, собирал плавающие «фекаллии» в своей многонаселенной коммунальной квартире. И поэтому опоздал на работу.
Жоркин – маленький, шейка у него в фиолетовых фурункулах, а ушки оттопыренные. Волос уже почти нет, несмотря на его младенческие 28 лет, а вместо них – сальные три пера и много роскошной пушистой перхоти. Носик всегда блестит, щечки в старых рубцах и свежих прыщах. Но это еще не все. Зубы – о них лучше не упоминать. Очки сползают с переносицы, и каждые три минуты он возвращает их на место указательным пальчиком с коротеньким грязным ногтем. Ручки влажные, ножки – тридцать девятого размера. Летом он ходит в ситцевой кепочке, больше похожей на детскую панамку, зимой – в облысевшей ушанке, которую нежно называет «буденовкой».
И вот у этого Жоркина мы с подругой осторожно поинтересовались, что бы он хотел – в смысле внешности – в себе изменить. Жоркин шмыгнул носом, вернул очки на переносицу и посмотрел на нас с изумлением: он не стеснялся своей внешности, он ею гордился.
Вообще, я давно заметила, что человек всегда найдет чем ему гордиться. Одна гордится тем, что в булочную не выйдет, не накрасив ресниц. А другая гордится тем, что у нее все по-настоящему, без помад и лаков.
Лично я горжусь тем, что в доме у меня чисто. И для меня унитаз – это лицо хозяйки. А моя школьная подруга презирает такой мещанский подход. Она гордится тем, что, когда появилась возможность сделать ремонт, все деньги она потратила на дорогущую оргтехнику.
Я знаю одного алкоголика, который гордится тем, что у него узкая нога и он не снашивает обувь по многу лет, подводя каждый раз к тому, что у хорошего человека обувь живет долго, а у разных гнид – за месяц сгорает. У меня она, между прочим, именно сгорает.
Но сильнее всего люди, по-моему, гордятся своими несчастьями и болезнями. Когда несколько лет назад случайно я встретила в поликлинике одну знакомую даму, та сходу начала мне рассказывать про свои неприятности. Через полчаса я решила предпринять ответный демарш и, набросав на бумаге карту-схему проблемных точек своего организма, одержала убедительную победу. У меня их оказалось больше!
Однажды, в те далекие поры, когда я была одинокая и неустроенная, мы с моей сослуживицей затеяли пельмени. Когда долго живешь вдали от Родины, то начинаешь ее любить гораздо сильнее. Трогательными кажутся обычаи, милые предрассудки и национальные пристрастия. Поэтому наши люди за границей самозабвенно красят на пасху яйца, святят куличи, ставят на полки Гжель и варят борщи.
Мы решили организовать ужин безо всяких видимых к тому причин и предлогов. Никакой романтики, никаких сердечных болей. Только старые проверенные бойцы из сослуживцев и их законные супруги. Проект был амбициозный. Еще на работе мы объявили, что душа просит праздника и что на себя мы берем главную задачу: лепим пельмени. Остальные должны обеспечить напитки, закуску и подходящую жилплощадь.
Я считала себя в этом деле ассом, Галька была легко обучаемым экземпляром, хотя, как и все, что она делала, лепила она пельмени с педантичностью старой девы и мужским математическим подходом к этому сугубо творческому процессу.
Пока она строго по весам отмеряла ингредиенты фарша, я на глаз замесила тесто в тазике, и мы начали. Задача была – по количеству пельменей сделать как можно больше, а по размеру – как можно меньше. В каждый пельмень мы вкладывали, что называется, душу. Есть и оценивать будут наши коллеги, а главное – их жены. Очень хотелось отличиться и, кстати, показать, что мы не хуже их. Что там ни говори, а скрытый антагонизм между нами, одинокими неустроенными девушками и благополучными женами наших товарищей по работе имел место быть.
Начали готовиться мы еще утром. Чтобы дело лучше спорилось, в магазине прихватили пива. Мы лепили и говорили обо всем на свете. Но хотя темы нашей задушевной беседы были окрашены в самые нейтральные тона, напряжение на кухне почему-то сгущалось, пока не зависло под потолком тяжелым недобрым облаком.
Я чрезвычайно гордилась своими успехами у мужской части нашего коллектива соотечественников, а Галька гордилась прямо противоположным. Я исходила из того, что она не грешит, потому что не может, а она – из того, что не хочет. Говорить об этом было трудно, но хотелось и ей, и мне. Я слегка презирала свою коллегу за пресность и ханжество, она меня – за беспутство и неразборчивость. И каждая из нас считала себя правой.
Но вернемся к пельменям. Весь день мы лепили их, как две автоматические линии. Есть хотелось ужасно, но мы держались, чтобы не перебивать аппетит. Зато пиво под разговоры шло хорошо. В семь вечера мы были готовы притащить нашу бадью с дымящимися пельменями туда, где нас уже ждал стол с ледяной водкой, зеленым луком и солеными огурцами. Путь по лестнице с четвертого на второй этаж мы преодолели благополучно, но с трудом. Оказалось, что пиво на пустой желудок влияет самым подлым образом. Торжественно, под голодные восторженные вопли мы высыпали пельмени на огромное блюдо, позаимствованное у нашего посольского повара, и праздник начался. Правду о том, как он проходил, я уже не узнаю никогда. Некоторые утверждают, что, когда меня пытались сдвинуть с места и довести до ближайшего лежбища, я упиралась и требовала «продолжения банкета». А пельмени мы с моей соавторшей так и не попробовали. Наши коллеги вместе со своими женами съели всё без нас.
Но это было давно, и человек, который сегодня пригласил меня в ресторан на престижной 57-й улице, не должен об этом знать. С этим типом у меня старые счеты. Это я сейчас благополучная жена и большой начальник. Это сейчас я приехала, как большая, в командировку. У меня все по-взрослому: есть номер в гостинице, приличные суточные и плотный график переговоров с будущими партнерами по бизнесу.
На самом деле все это так, для прессы, если бы вдруг она мной заинтересовалась. Это все внешние, не имеющие ко мне отношения, обстоятельства. В душе я все равно трушу и удивляюсь, как меня, вообще, могли куда-то послать. Вот именно. Странно, что не туда.
Удивительно, но мечты действительно иногда сбываются: Америка, командировка, переговоры… Неужели это про меня? Неужели это я так безупречно корректна с теми, кто находится под моим чутким руководством?
Увы, но я давно заметила в себе постыдное мстительное чувство по отношению к тем, кто находится в том положении, в котором когда-то находилась я сама.
Однажды, когда я уже вовсю делала карьеру на одной инофирме, ко мне на собеседование пришла какая-то девица. Она стояла между столов, всем мешала и не знала, куда деться. Всем было наплевать, и никто не предложил ей ни сесть, ни подождать где-то в другом месте. Я изо всех сил делала вид, что очень занята. Она прижимала к животу плащ с сумкой и затравлено оглядывалась. А я испытывала мстительное удовлетворение от того, что она находится в таком дурацком положении.
Потом в комнату зачем-то зашел мой сослуживец, пожилой англичанин. Он поздоровался с девицей и спросил, почему она стоит, как пень, посреди комнаты. Нашел ей свободный стул, забрал ее плащ и предложил кофе. Мой садистский задор быстро выдохся, и вскоре я соизволила ее принять и поговорить с ней.
Когда она, наконец, исчезла, этот самый англичанин очень мягко и с сожалением спросил меня, почему я делала вид, что не понимаю этой нелепой ситуации. Я тупо настаивала на том, что мне было не до девицы и что я была слишком занята.
– This is not true, – прозвучало его унылое заключение.
Когда я начала анализировать этот эпизод, то вынуждена была вспомнить, что когда-то я сама оказалась в такой же ситуации. Принять меня не могли, все просили подождать «еще чуть-чуть». Время медленно тянулось, а я стояла у стены и не знала, куда деться, зажатая любопытными взглядами и волнением. Может быть, тогда тоже кто-то просто тешил свое больное тщеславие?
Да… Интересно, оторвусь я когда-нибудь от этого зеркала? Хочу хорошо выглядеть. Хочу, чтобы этот тип остолбенел и понял, как такую красоту раньше высокомерно не замечал. Но это должно быть не только красиво, но и респектабельно.
Хорошо, что в Нью-Йорке есть магазин «Syms». Туда любят приходить большими семьями, с детьми в колясках, детским питанием и игрушками. Говорят, в основном, по-английски, но иногда можно услышать: «Соломон, хватит уже тянуть резинку из трусов, скажи, наконец, каков твой чойс?»
Это даже не магазин, а склад забытых временем вещей, которые продаются со скидкой. Все, что давно вышло из моды, там есть. Но и то, что не выходит из моды никогда, там тоже есть. Например, плащи фирмы «Burberry», – это классика навсегда. Поэтому у меня есть такой плащ из «Симса» – бежевого цвета с восхитительной клетчатой подкладкой, которую мне хочется вывернуть наружу, чтобы все видели. В таком плаще я выгляжу очень солидно, подозреваю, что даже слишком. Но сегодня мне хочется нанести сокрушительный удар из тяжелого орудия. Пусть бухнет. Итак, сейчас я надену свой солидный плащ, надену такое же выражение лица и выйду на улицу.
Но не успела я сделать два шага, как сразу же сделалось смешно. Высокий рост, длинное породистое лицо с сильным подбородком, пальто цвета camel, темно-синий шарф, отличные перчатки… Он вел большую рыжую собаку с доброй мордой. В тот момент, когда мы, как два крейсера в водах Атлантики, уже готовы были друг друга невербально поприветствовать (ну не мог же он не заметить меня), его собака капитально устроилась на тротуаре.
«Крейсерам» так и не пришлось обменяться приветственными гудками. Вместо этого мужик с готовностью вынул из кармана своего пальто целлофановый пакет и, надев его на руку, ловко собрал большую собачью кучищу, а потом еще протер асфальт бумажной салфеткой. А я, не замеченная и не оцененная им (противная собака!), проплыла мимо.
Я так нравлюсь себе в новом плаще, что ощущаю себя почти американкой. Правда, наши люди, живущие в Америке, давно уже чувствуют себя американцами, и, думаю, даже больше, чем сами американцы.
Но ни у кого из тех, кто приехал сюда взрослым, это не получается, и любой наш соотечественник-эмигрант в своей золотой, меховой или антикварной лавке сходу снимает все возможные трудности общения и переходит на родную речь только лишь завидев нашего брата на пороге. Обидно.
В Америке для меня много непонятного. Здесь любят носить «угги» летом, а вьетнамки зимой, здесь в мороз можно увидеть взрослого дядьку в деловом костюме, но в детской шапочке с кошачьими ушками. Здесь на Рождество врачи в клинике носят оленьи рожки на голове, потому что олененок Рудольф – их любимый рождественский персонаж.
Негра назвать негром нельзя, а назвать его “black” – пожалуйста, именно так они себя и ощущают.
Как-то поздно вечером в вагоне метро я застала нескольких “blacks”, которые, судя по униформе, в этом самом метро и трудились. Они возмущенно обсуждали на своем негритянском «суржике» своего коллегу, который, гад, забурел и теперь желает убираться только на станции «Grand Central», а другие станции презирает и работать там отказывается. Короче, везде интриги, как сказал в анекдоте один работник общественного туалета.
Кажется, я все же перестаралась: ресницы клацают, губы слипаются… Красавица. Действительно, я считаю себя красавицей. Потому что это помогает мне не чувствовать себя кикиморой.
Я очень стараюсь следить за собой, бесконечно намываюсь и охорашиваюсь. Но вообще-то, мне кажется, что настоящая женщина не должна бояться быть страшной.
Не нужно бояться быть страшной, поскольку всегда быть красивой невозможно, не нужно бояться быть глупой, поскольку всегда быть умной тоже невозможно и так далее по списку. Это очень удобный свод правил, и я внутри него чувствую себя комфортно.
Да, если кому интересно: я буду ужинать вместе с своим старым знакомым, бывшим моим начальником, который, подозреваю, до сих пор уверен, что слово «фекалии» пишется через два «л».
Прямой и ясный путь: сначала успешная пионерская, комсомольская, а потом партийная и министерская карьера. В той, прошлой жизни он меня не замечал, и сама я тоже старалась лишний раз ему на глаза не попадаться. И надо было приехать в Нью-Йорк, чтобы лоб в лоб столкнуться с этим типом. И зачем я согласилась с ним поужинать? И о чем мы будем говорить?
По поводу вопроса «зачем» я, конечно, сама себе подвираю. Прекрасно я понимаю, зачем я согласилась поужинать с этим козлом. Мне хочется крови. Хочется взять реванш, продемонстрировать своему прошлому в его бывшем руководящем лице, что моя последующая жизнь сложилась удачно.
В те далекие годы, когда я отбывала трудовую повинность под его чутким руководством, иначе как затравленной тоской, меня никто и не видел. Кто-то из женщин в похожей ситуации начинает пить вместе с мужем, а кто-то гребет в одиночку против течения. И конечно, далеко не всем удается выплыть, и далеко не всегда крик о помощи, который неустроенные и несчастливые посылают в мир, бывает услышан.
Как я выплыла – не знаю. Наверное, как и все другие, кто это сделал. Для себя я уяснила, что когда очень сильно чего-то хочешь, начинает везти. Силы небесные тебя начинают слышать и потихоньку помогать.
За последние годы я немного освоилась в новой для себя роли вполне благополучной дамы, и теперь мне хочется показать клыки своему прошлому. Немножко, один только раз.
Однажды в мои далекие уже, молодые годы пришла я на прием к своему врачу в районную женскую консультацию. Гинекологша, как и многие специалисты, кто имеет дело с урогенитальной областью, в выражениях не стеснялась. И почему-то я сильно ее раздражала. Я это понимала и в гинекологическом кресле затравленно зажималась, а она орала, чтобы я не валяла дурака и расслабила свои чресла.
Причин ее нелюбви понять я не могла, пока однажды не услышала от нее:
– Вот смотрю я на тебя и каждый раз удивляюсь. Молодая девка, замужем, ребенка здорового родила. А морду свою ты хоть раз в зеркало видела? На тебя ведь без слез не взглянешь. И всегда тащится с этой дурацкой авоськой, то капуста у нее, то кефир, то кура торчит… Тебя дома бьют, что ли?
Я попыталась кисло пошутить:
– Пока нет…
С тех пор я возненавидела авоськи за их откровенную прозрачность и усвоила, что лицо, как и сумку, надо держать закрытыми. Трудно было только поначалу, а потом это вошло в привычку.
Ну вот, мы и встретились. Оба в одинаковых бежевых плащах, и оба делаем вид, что этого не замечаем.
На столах розочки и свечки, как и было обещано. Для себя я выбрала морепродукты. Никаких макарон я не ем. Это любимая еда советских холостяков, тягаться с которой могли разве что отечественные сырки «Дружба». Один мой знакомый, одинокий, неустроенный человек, мрачно шутил: «Я – человек, замученный плавлеными сырками».
Встреча с моим бывшим начальником проходила тоже в тональности «Burberry»: солидно и благопристойно. Кроме того, готовили там просто замечательно и равнодушно водить вилкой по тарелке было нелегко.
Тема для беседы оформилась сразу и не менялась уже до конца. Станислав Анатольевич, бывший мой начальник, рассказывал о себе. Начал издалека: как в школе учился, пионерский актив возглавлял, как в институт поступал. Дальше подробности профессионального роста и как приобщался он к достижениям мировой цивилизации. И о том, что самый сладкий кусочек своей жизни Станислав Анатольевич, он же Стасик, планировал прожить на берегу Гудзона в домике, купленном в жирные нулевые годы.
Когда же я попыталась рассказать ему о своем тяжелом детстве и перейти к юношеским скорбям, мой бывший руководитель мой эпический зачин нетактично прервал. Ему слушать меня было совершенно неинтересно, как и мне было неинтересно слушать его. Но я терпела, потому что была еще достаточно трезвая и на том этапе еще достаточно воспитанная. А Стасик на том же этапе уже начал делать то, что хотел. Как-то нехорошо улыбнувшись, он сказал, что хотя место это достойное, но есть в Нью-Йорке места и поинтереснее. И что такие места знать надо. Сегодня он в настроении и потому приглашает. Ну что же, если белые розочки в вазочках и разные морские гады – недостаточно хорошо, может, где-то нас ждет шампанское с черной икрой «Petrossian» за счет приглашающей стороны?
Ехали на юг, в Down Town, в тот Нью-Йорк, который действительно никогда не спит и куда лучше в одиночку командировочным дамочкам не ходить.
Остановились неожиданно около ободранного здания. Никаких признаков ресторации, никаких вывесок, узкая лестница в подвальное помещение. Внизу, в предбаннике, здоровенный негр отнимает деньги у трудящихся: плата за вход и немалая. Ну и ладно, за все платит опять же приглашающая сторона.
…Они сидели за столами, ходили по залу, смотрели телевизор, висящий высоко на стене, ели, переговаривались, смеялись. Все было как обычно, только все эти люди были голыми или же просто без штанов. Стало ясно, что сейчас должен наступить мой смертный час. Меня или сожрут живьем, или прикуют к стене цепями, или заставят прилюдно раздеться. Я представляла свое голое, беззащитное, неприспособленное к публичному обозрению тело, мой облупившийся педикюр и дальнейшее глумление над моим женским и человеческим достоинством.
Прошли годы… Минут пятнадцать точно. Но где же этот гнус, который затащил меня сюда? Страх уже утих. Понятно, что это был просто клуб по интересам. Никто тут друг друга не насилует, никто правил хорошего тона не нарушает. А что без штанов ходят – так это же личное дело каждого. С меня юбку никто не стаскивал.
Мой бывший начальник появился так же незаметно, как и исчез, – очень внушительный, серьезный и деловитый. На мой, не лишенный иронии вопрос, где же он пропадал, он сказал, что был здесь же, только в маске. И что я просто его не узнала.
– Серьезный контингент здесь только в масках, – сказал Стасик, и на его лице показалась усталая улыбка. – Вы даже не представляете, сколько здесь наших. Даже, так сказать, из гос…. – он запнулся.
– Обратно я вас сам отвезу, не беспокойтесь. Если вам так неинтересно…
– Да, забыл, вам тут одна дама передала. Которая без штанов, но в шляпе. Белой…
Уже в машине он протянул мне маленький глянцевый пакетик на шелковых шнурках. В нем лежала записка с телефоном и белая роза на срезанном стебле.
– Это еще зачем?
В ответ я услышала довольный смешок Стасика.
– А вы не догадываетесь?
Через пару улиц я запросилась на волю. Что-то наврала несуразное бывшему руководителю на прощание и пошла к метро.
И какой садист придумал эти лестницы в нью-йоркскую подземку? По ним трудно подниматься, ну а спускаться просто невозможно. Проще повернуться спиной и делать это как в детстве по приставной лестнице с чердака, держась за каждую ступеньку руками.
Переход на мою ветку был длинным, народу было немного. На кафельных стенах коридора висели щиты с огромными фотографиями Мэрилин Монро – черно-белые снимки, им уже так много лет. Вот она в светлом узком платье, вот говорит о чем-то с Артуром Миллером, вот смеется, вот сидит грустная и такая беззащитная. А вот совсем простушка, даже не скажешь, что это она. Мимо торопятся люди, каждый думает о своем. И рядом – женщина, которая еще не знает, как коротка и трагична окажется ее жизнь. А мы про нее уже все знаем, и в этом преимуществе есть какая-то ее и наша обреченность.
Музыка, которая была слышна издалека, теперь мягкой волной накрывала идущих по переходу. Здесь, в метро, играют на каждой пересадке, кто на чем – наши баянисты и мексиканские гитаристы, скрипачи из филармонии и рэперы с улиц. Я шла навстречу этой музыке, хотя уже понимала, что скоро будет больно.
Музыкант был старым, очень крупным и, видимо, еще сильным. Он сидел на складном стульчике, полностью накрывая его своим телом. Руки его были огромными, темные пальцы осторожно перебирали струны изящной, почти детской арфы. С черно-белых фотографий на стенах смотрела женщина, которая задумывалась природой для долгой и счастливой жизни. Казалось, что она слушает эту музыку вместе со мной.
Старик закончил какую-то знакомую мелодию, но я ее так и не узнала. Поднял голову, посмотрел на меня и начал играть снова. Я видела струны, его корявые пальцы и понимала, что это стыдно – плакать в метро и вытирать нос ладонью, потому что салфеток, конечно же, у меня с собой не оказалось.
Но я не могла понять, как он узнал, что именно эту вещь нужно играть для того, чтобы вынуть из меня мою душу. И чтобы она могла посмотреть на меня со стороны, а потом тихо охнуть, увидев, с кем же ей приходится иметь дело.
Наверное, душа моя гораздо лучше меня самой, наверное, ей нелегко и порой даже противно жить в такой компании. Но ей никуда от меня не деться до конца наших дней. А она, может, как та женщина на черно-белых фотографиях, задумывалась для счастья и родниковой чистоты, но вместо этого ей приходится брести по жизни вместе со мной часто по горло сами знаете в чем.
Я оплакивала божий промысел, которому не суждено было воплотиться во мне, а старик продолжал играть. Потом слезы мои высохли. Видно, душа с отвращением плюнув в мою сторону, решила, что все-таки пора возвращаться на свое, уготованное ей судьбой место – где-то там, внутри меня, по центру грудной клетки. Там обычно у меня болит, когда мне плохо.
На полу лежал открытый футляр с монетами и долларовыми купюрами. Я положила туда деньги, старик благодарно кивнул. Но этого было мало, и я положила на бордовое бархатное дно белую розу. А глянцевый пакет выбросила.
Потом я долго ходила вокруг гостиницы и спрашивала себя, зачем мне понадобилось встречаться с этим Стасиком? Возмездие последовало незамедлительно: Стасик завел меня в этот дурацкий клуб, где собираются, скорее всего, не особенно счастливые и ущербные люди, а также «серьезный контингент» в кожаных масках.
Как хорошо, что я повстречала этого арфиста. Как хорошо, что между Стасиком и мной теперь есть эта музыка – как Великая китайская стена, и мы находимся от нее по разные стороны.
Как хорошо, что мне не надо никому ничего доказывать и сводить счеты со своим прошлым. Моя жизнь. Как могла так и прожила ее.
Какой длинный был день. Но он заканчивается. И спасибо ему за все.
