Цикл “Путешествия дилетантки”
Я не о той загадочной мелодии, которая есть у каждого города. Да, у каждого города есть свои звуки, запахи, краски. И у Нью-Йорка, этой “крыши мира”, они тоже есть. Но сейчас я хочу рассказать о другом.
Он стоял в длинном переходе метро между центральными станциями. Это случалось не каждый день, но когда бывали слышны тихие звуки его скрипки, я радовалась.
То, что он уже очень старый, я поняла не сразу. Внешне он выглядел молодцом – старомодно накрахмаленная голубая или белая рубашка, отглаженные брючки и в руках – неожиданно большая скрипка. Наверное, это назывался альт. Только позже до меня дошло, что седину он закрашивал темной краской, лицо гримировал, а на щеки наносил румянец.
Как-то он надолго пропал, потом появился вновь.
– Вы болели?
– Нет, я ездил отдыхать.
– Вам, наверное, трудно тут стоять в переходе?
– Да, нелегко, особенно с моим инструментом. Но здесь у меня есть слушатели.
Он выпрямился как мог и сухо мне объяснил:
– Дело в том, что я – музыкант. И у меня должна быть публика.
Прошло время. Каждый раз, проходя по тому переходу, я все еще надеюсь, что услышу тихую мелодию. Но музыка больше не слышна, а на знакомом месте у стены давно уже никого нет…
****
Одно из самых любимых моих мест в этом невероятном городе – это Grand Central. Я люблю расписанный созвездиями потолок огромного зала, а мысль о том, сколько людей назначало встречи под золотой луковицей его часов, меня завораживает. И если есть возможность пройти через его пассажи, я всегда это делаю.
Вот длинный коридор с маленькими дамскими магазинчиками и душистыми кофейнями, вот сверкает стеклом и отражается в своих зеркалах нарядный и ароматный рыночный ряд.
Есть пассаж, где много места, а магазинов почти нет. И под его высокими сводами иногда живет живая классическая музыка. Это не тавтология. Потому что кажется, что музыка не просто слышна, нет, она живет. Ее отличает благородство и сдержанность высокого стиля. Она не рвется, не мечется, не рыдает, потому что все это происходит с нами – там, в душе. Хочется закрыть глаза и просто слушать.
Но как хорошо, когда можно не только слушать, но и смотреть.
Длинные сильные пальцы, узкое запястье, до срока поседевшие волосы, небрежно прихваченные на затылке в тяжелый узел. Смуглый лоб и усталые светлые глаза. Она высокая и кажется еще выше, потому что в ее руках изысканнейший инструмент. Мелодия уходит под потолок, чтобы потом эхом вернуться прямо в сердца тех, кто проходит или не проходит мимо. Я не прохожу. Я забываю обо всем и стою рядом. Мне очень хорошо и очень плохо.
****
… «Снова замерло все до рассвета, Дверь не скрипнет не вспыхнет огонь, Только слышно на улице где-то Одинокая бродит гармонь» … Хорошая, морально выдержанная песня советских времен.
А потом через маленький проигрыш переход к: «Огней так много золотых, на улицах Саратова, Парней так много холостых, а я люблю женатого» …
Так, уже теплее: это мы знаем, проходили.
А вот это уже просто нечестно. Вдруг сразу и безо всякого предупреждения: «Миллион, миллион, миллион алых роз…» Зачем так больно и так некстати? И мы уже не те, и та, которая когда-то это пела, тоже совсем не та. И вообще, когда идешь по Бликер-стрит на вернисаж в модную арт-галерею, к этому, мягко говоря, не совсем готов.
И потому тупым ножом режут по сердцу старые, заслушанные, как пластинка фирмы «Мелодия», песни. И оказывается, что все это и любимое, и нелюбимое старье еще живет в тебе. И ждет, когда кто-то вместе с потаенными воспоминаниями твоей прошлой жизни вытащит его из твоей души наружу.
Вот он, виновник, – сидит с большим аккордеоном на коленях. Его за этим аккордеоном почти не видно. Грустные глаза «лица кавказской национальности», добрая улыбка.
– Привет! Давно здесь?
– Девятый год.
– Скучаете?
– Очень.
– На родине бываете?
– Нет.
****
Здание было очень высоким. Кнопка вызова реагировать на мои усилия решительно отказывалась. Поэтому на первый этаж я спускалась по лестнице. Вскоре я, как затерявшиеся где-то на шестидесятых этажах лифты, готова была встать между этажами. Все сошлось: вечер, духота, натертая пятка и шпильки десять сантиметров.
Злость была бессильной и не имела конкретного адресата. Она была адресована миру, плохими были все, и жизнь решительно не задалась.
Я входила во вкус: хотелось обвинять и надменно отвергать робкие извинения.
Еще несколько минут и у меня появится возможность сделать и то, и другое.
Внизу меня ждала неминуемая встреча с дормэном, тем самым, кто на входе охотно продемонстрировал мне свои безупречные тридцать два зуба в широкой улыбке на чернокожем лице.
Тихая музыка отвлекала и перебивала боевой настрой. Я старалась не слушать, чтобы не расплескать свое настроение, – я жаждала крови.
Вестибюль подъезда, как и положено высоткам Манхэттена, был огромным, украшенным вазами с цветами, зеркалами и освещенным мерцающими огнями люстры, никак не меньшей, чем в Большом театре.
За высокой стойкой из черного мрамора, отделанной латунной каймой, сидел он – мой личный враг на сегодняшний вечер. Черный, в черной форменной ливрее с черным атласным кантом. Черный цвет преобладал. На нем выделялась только лишь его белая рубашка. В этот раз дормэн мне не улыбался. Более того, он даже на меня не посмотрел. Голова его была откинута к стенке, глаза прикрыты.
Такими руками, наверное, можно было бы гнуть подковы, но в тот вечер в них пряталась маленькая, почти детская скрипочка. Большой толстый человек с нежностью водил смычком по струнам. Струны отвечали ему взаимностью.
Хорошее имеет свойство заканчиваться быстрее, чем хочется. Музыка стихла, человек улыбнулся.
– Почему вы спускались пешком?
– Лифты не работают.
– К счастью, это не так. Кнопка вызова находится справа, а декоративная накладка слева. На это иногда просто не обращают внимания. Устали? Хотите, я вам еще сыграю?
– Да.
