Ольга Смагаринская
Вообще-то, я из теплолюбивых. Но иногда так хочется вернуться в студеную уральскую зиму моего детства. Вбежать туда по заснеженным, пересеченным заледеневшей лыжней, тропинкам парка. Или съехать с большой ледяной горки, едва успев подложить дощечку – бывшую крышку от посылки, на ней еще можно разобрать чернила и почерк деда. Или, раскрыв двери подъезда, внезапно очутиться в солнечном морозном дне и с первым же вздохом почувствовать, как все застыло в носу и сощуриться от яркого солнца в совсем по-летнему васильково-синем небе.
Утром так не хочется вылазить из теплой кроватки под атласным одеялом. Но мама безжалостно включает свет и натягивает на меня, сонную, неподвижную, слой за слоем, килограммы одежды – все это, наверное, весит больше, чем я сама. А потом меня везут на санках в детский сад. На улице еще темно, только фонари освещают и без того ярко-белый, переливающийся как будто праздничными блестками, снег, и в звенящих трамваях светло, уютно и тепло. Снег скрипит под ногами редких прохожих, а я сижу, почти неспособная двигать ни телом ни головой – так сильно укутана я, и храню свое сонное тепло. Чёрное, ещё ночное небо, тоже не желающее пока проснуться, глядит сверху на белое великолепие.
Декабрь любила всегда. День моего рождения в середине месяца, а потом – у любимого дедушки, (тогда мне, едущей на санках, еще не напророчили, что через каких-то 20 с небольшим зим мой первый малыш родится тоже в этом месяце, а я назову его в честь дедушки). И, конечно, Новый год… этот волшебный хвойно- мандариновый праздник.
Накануне утренника мама дошивает мой костюм снежинки, я вхожу в залу, полную детей и родителей, мне страшно – вдруг я забуду свой танец – и торжественно и радостно – кажется, никогда после я не видела такую большую, пушистую и невероятно ароматную елку. Дома открою заветную картонную коробочку, подарок от Деда Мороза (я смутно догадывалась, что под маской прячется моя любимая воспитательница). В ней – ледяные после прогулки мандарины и шоколадки.
А в квартире нашей тепло, даже слишком, от беспрерывно работающих батарей – нам приходится завешивать их одеялами, чтобы унять жар. Ветер не проникнет через окна – не зря же мама нарезала длиные полоски старой ткани, смазывала их хозяйственным мылом и залепляла рамы. Зато на окнах можно рисовать пальцем картинки, а потом, повзрослев, как пушкинская Татьяна, чертить заветный вензель…
Ах, эти метели и вьюги, со страшным звуком накрывающие город, погружающие его в белую спячку – а нам так хорошо, потому что отменили занятия в школе, и можно целый день играть в куклы и делать жженный сахар на сковородке.
А чуть потеплеет, и разрешат выходить на улицу, и мы с моей лучшей и неповторимой подружкой будем долго-долго лежать в сугробах, задрав головы и глядя: я на темное небо, она – на светящееся окно моего соседа, мальчика, в которого она была влюблена. А еще в самом высоком сугробе можно построить ледяной домик и сидеть в нем и украдкой от бабушки (Оленька, не смей, ты же слабенькая, заболеешь) лакомиться сосулькой.
И я, конечно, заболею, и буду лежать в бреду день и ночь. В голове что-то молниеносно вертится, и какие-то огромные шары все растут и растут в размере, а потом разрываются, и я не могу от этого избавиться. А бабушка будет поить меня жутким горячим молоком с медом и маслом, ставить банки с пламенем внутри, горчичники, которые невозможно терпеть и пяти минут, парить ноги и делать ( совсем не больно, она же детская медсестра), уколы.
Потом я встану, ослабевшая, и подойду к окну, выключу в комнате свет, а там, за окном, с заклеенными рамами, с нарисованными – мной на одной, морозом на другой стороне – узорами, будет он, мой лунный мальчик. Каждый вечер он приходит сюда на площадь перед моим домом, когда уже поздно, темно и светит луна, и катается на коньках. Кто он, откуда и приходит ли ради меня?…
Вообще-то, я из теплолюбивых, но когда мне бывает холодно, я возвращаюсь в студеную уральскую зиму, и тогда, как от огня в камине, мне становится тепло и уютно от прогулок по зимнему детству.
