Татьяна Шереметева
Фрау Альтман была некрасива и уже немолода. И тем не менее считалось, что ее мужу повезло и что жена его на редкость привлекательна.
На самом деле только она знала, чего стоила ей борьба с изначально более сильным противником, ибо остановить время и закон гравитации, как назвала это Джейн Фонда, было невозможно.
Утро начиналось не с рассвета, как раз спать фрау Альтман разрешала себе подольше: сколько спится. Поэтому завтракала она не раньше одиннадцати. Но до завтрака нужно было много чего сделать.
В общем, болело все: ноги, руки, спина. И еще шея. Это означало, что приступать к гимнастике нужно было осторожно, пока не разгонишься и не почувствуешь, что тело, хотя и со скрипом, но все же готово слушаться.
За гимнастикой следовали водные процедуры, разные кремы-тоники и прочая, по выражению фрау Альтман, фигня. Хотя на самом деле мысленно она употребляла совсем другое слово. И да, обязательно волосы. Им ведь требуется ежедневное питание. На завершающем этапе – немного утренней косметики: глаза и брови. Губы – только увлажнение, не стоит перегружать их цветными помадами.
Ноги и руки – это объекты стратегического назначения. И пусть Хайди Клум утверждает, что ей достаточно делать педикюр раз в две недели, сама фрау Альтман делала его еженедельно. Цвета менялись с разбросом оттенков от прозрачно-розового через бежевый до малинового. А пятки у нее всегда были нежные, как у девочки: вся дрянь с них безжалостно соскабливалась электрическими скребками. Стоило ли говорить о том, что кожа на икрах и выше колен была гладкой, покрытая легким оттеночным лосьоном цвета морского загара. На солярий с его сомнительными преимуществами был давно наложен мораторий.
На ночь нужно надевать духи, так говорила Мэрилин Монро, и кто бы спорил. А выходя из дома необходимо помнить, что лучше появиться голой, чем ненадушенной. Кажется, Коко Шанель…
Чем старше становишься, тем больше времени дОлжно уделять своей внешности: и это уже не кажется, а точно мнение самой фрау Альтман.
То, что дает бог при рождении, изменить, конечно, можно, но увлекаться этим не следует. Потому что главное – не физическая красота. И совсем не то, о чем вы подумали. Главное – не красота, а ухоженность и элегантность. И еще кое-что, о чем фрау Альтман предпочитала молчать.
Конечно, иногда хотелось накатить. Вернее, утром сожрать яичницу с колбасой, а на обед – макароны с сыром, а потом подсолнечную халву страшного темно-серого цвета. И проходить по дому весь день в ночной рубашке, и к зеркалу, вообще, не приближаться. А вот вечером – накатить. Виски, а еще лучше водка – честный мужской напиток. И слушать «Ой, да не вечер, да не вечер, ой, мне малым-мало спалось» … И там, где «пропадет, он говорит, твоя буйна голова» разреветься. Или еще: «На муромской дорожке стояли три сосны, прощался со мной милый до будущей весны»… Слушать, и плакать, и по-бабьи сморкаться.
Да, бывало. Но строго в отсутствие мужа, когда в ее распоряжении было два-три дня холостяцкой жизни. А потом опять овес на завтрак, черт его задери, и вся эта тягомотина с кремами-лосьонами, пока есть силы. Потому как дальше будет только хуже. Дальше – тишина.
Господи, ты же видишь, она старается. И старалась всю жизнь, сколько помнит себя. Сначала в кровати, закрыв глаза и зажав под одеялом уши, представляя себя взрослой, потом – перед маленьким настольным зеркалом, которое она ставила на пол, чтобы видеть ноги. Большое зеркало в доме отсутствовало за ненадобностью.
В отрочестве, заметив, как наливаются некоторые части тела, она решила отказаться от еды. Когда начались обмороки, поняла, что есть надо, но не то, что ели дома или в школьной столовке. В журнале «Здоровье» прочитала про злаки. Выбрала из них то, что дома водилось всегда: гречку, овсянку и пшено. Перестала есть хлеб, масло, то, что называлось «мясные продукты», хотя мяса там не водилось, даже любимую простоквашу исключила из очень короткого списка разрешенных продуктов, после чего стали выпадать волосы и ломаться ногти, нарушился обмен веществ и обвалился иммунитет. Начались больницы и врачи, сил не оставалось ни на что, но она решила, что на учебе это отразиться не должно. Потому что эта чертова учеба – как духи, потому что лучше голой на людях, чем без образования. Потому как – обязательный элемент женского образа. Подделки легко обнаруживаются и жестко караются.
В те годы ее утро начиналось с пробежки, вечер – с зубрежки. И то, и другое вызывало отвращение. Больше всего она ненавидела ранние вставания с омерзительно теплым от прикосновения соседских тел сиденьем унитаза и запахом окурков, валяющихся вокруг. С соседями по квартире ее семье не повезло. Убедить дядю Гену не лить мимо толчка и не бросать на пол бычки не удавалось никому. Дядя Гена утверждал, что он ветеран труда и что товарищеский суд, что заседал раз в месяц в Красном уголке, его оправдает.
Собственно, тогда она и дала себе слово, что никогда не будет курить. Потому что старые окурки омерзительно воняют и потому что занятие это наносит непоправимый вред красоте. Которой у нее не было.
И тогда же в первый раз она призналась себе, что хочет жить не так и не здесь. Было стыдно, и она даже представляла, как в школе ее тут же назвали бы предательницей. Но это – если бы кто-то узнал, что она там про себя думает. Но никто об этом даже не догадывался. Тина была старательной ученицей и даже занималась общественной работой, хотя в классе ее не любили.
В классе ее не любили, близких подруг у нее так и не появилось.
Единственная девочка, которая ее интересовала, была моложе ее на три года, что в детстве ощущается как непреодолимая преграда. Но Тину это не останавливало, потому что дружила она с Линой из-за ее матери.
А началось все с того, что однажды первоклассница Валька, сидя под деревом и роя щепкой ямку для «секретика», куда она собиралась уложить фольгу, две сухие ягоды шиповника и несколько блестящих пуговиц, увидела, как из соседнего подъезда вышла незнакомая семья – родители с девочкой. Дом был старый, двор – маленький, все жильцы знали друг друга, и некоторые даже здоровались при встрече.
Ей показалось, что эти трое вышли не из подъезда, а спустились с прозрачного облака, которое плавно спланировало к земле рядом с ней. Просто этого, кроме нее, никто не заметил.
Папа был высоким, худым, в клетчатом пиджаке и рыжих полуботинках. Девочка была в розовом платье и черных лакированных туфельках с большими бархатными бантами. Волосы ее были распущены и уложены в локоны.
Мать девочки посмотрела на ямку, улыбнулась и сказала Вальке, что когда-то и она делала такие же секретики, только это было давно.
Через пять минут они вышли на улицу через высокую арку, но Валька склонялась к версии, что они опять улетели на облаке.
Когда видение исчезло, она еще долго продолжала сидеть в той же позе на корточках, потом очнулась, достала из портфеля тетрадь по чистописанию, выдрала из нее страницу и что-то нацарапала на ней корявыми печатными буквами. Потом выбросила из ямки пуговицы и прочий хлам и вместо него положила на дно свернутый листок бумаги, подышала на осколок стекла, вытерла его о школьный фартук и закрыла им ямку. После этого присыпала все землей и даже положила несколько сухих веточек для маскировки.
Прошло несколько лет, прежде чем те, на облаке, снова показались в ее дворе. Девочка стала заметно старше, а ее родители почти не изменились. Валька сразу всех узнала и быстро разведала, что они переехали в квартиру, где раньше жила их старая бабушка по прозвищу «Пиковая дама».
Теперь можно было видеть их хоть каждый день, и никакое облако их больше не унесло бы. Это была хорошая новость. Плохая состояла в том, что ни девочка, ни ее мама с папой Вальку не помнили. Поэтому приходилось подкарауливать их у подъезда, мозолить им глаза и набиваться на знакомство.
Она уже знала, что маму девочки звали Александрия, папу – Аскольд, саму девочку звали Ангелина, или Лина. Этого было слишком много.
Вскоре Валька объявила orbis et urbis, что ее зовут не Валентина, а Тина. И что на другие варианты своего имени она не откликается.
Теперь самым главным местом в их коммунальной квартире стала для нее ванная комната. Соседи ругались и стучали в вечно запертую дверь, но только там она могла по-настоящему рассмотреть себя. Все выглядело совершенно не так, как нужно. Оказывается, она родилась уродом, просто раньше об этом не догадывалась.
Сначала Валька решила, что все дело в том розовом платье и лакированных туфельках, которых у нее отродясь не было. Ну, и в локонах. Потом, представив себя в них, поняла, что дело в другом.
Вскоре она утвердилась в подозрении, что была не просто некрасива, а была, что самое неприятное, беспородна: неказистая, как тамбовская картофелина, с круглым лицом и круглыми глазками. И, вообще, вероятно, природа ее задумала не для красоты, а для чего-то другого. Может, для учебы в каком-нибудь институте со скучным названием или сразу для работы – так, чтобы сначала в передовиках, а потом в президиуме. Она не хотела в передовики и тем более – в президиум, где, как ни включишь телевизор, вечно торчала знаменитая тетка из космонавтов, страшная, как старшая пионервожатая в ее школе.
И, вообще, у девочки Вали, видите ли, рано сформировалось отвращение не только к ранним вставаниям, но также и к поездкам на общественном транспорте: утром, с выражением обреченности на помятом лице, на работу и вечером, с посиневшей курицей в авоське и выражением счастья на лице, обратно.
Родители все время радовались – то тушенке, то сгущенке, то сарделькам, которые «выбрасывали» в продуктовом напротив. Так жили и соседи, и все вокруг. Поводов для радости было много. Но Валька не хотела жить и радоваться как все, она хотела жить и радоваться как Александрия Александровна.
И вот что било по голове сильнее любой чугунной балки – так это аромат, который всегда обволакивал Александрию. Он был почти неуловимым, и он сводил с ума, по наблюдениям Вальки, не одну ее. Женщины вокруг, если и пользовались по праздникам духами, делали это по-другому, щедро выливая их из пузырька на ладони и хлопая ими под лохматыми подмышками.
А мать ее, вообще, говорила, что от молодой девушки должно пахнуть мылом. Лучше всего земляничным, двенадцать копеек за кусок. Тогда всем будет ясно, что она следит за собой.
Вальке казалось, что Александрия источает аромат самостоятельно, а флакончики с духами и маленькие пузырьки с лаком для ногтей стоят у нее под зеркалом для красоты. Валька уже знала, что любимый цвет Александрии для рук – нежно-розовый, а для прозрачных ноготков на ее ножках – бордовый.
В школе предупреждали, что красят ногти на ногах одни проститутки. И что порядочная советская девушка никогда себе этого не позволит.
Валька шепотом проклинала все обстоятельства своей жизни, приведшие к безрадостной перспективе называться «порядочной советской девушкой», хотя до девушки ей было еще далеко. Впереди была уйма времени, за которое она должна было научиться многому.
А для этого нужно было дружить с Линой и бывать в их доме как можно чаще. И нужно быть интересной ей и, главное, ее маме. Мама Лины была знатоком французской живописи и даже когда-то собиралась защищаться по истории импрессионизма. Выбора практически не оставалось: Валька стала завсегдатаем ГМИИ. В воскресные дни она торчала в отведенных под картины импрессионистов залах и пыталась отыскать в библиотеках все, что можно было о них прочитать. В конце концов, она неплохо стала ориентироваться в именах художников и названиях картин и могла даже поддержать разговор на эту тему.
Александрия радовалась и ставила Вальку в пример своей дочери. Лина через силу улыбалась и уводила подругу в свою комнату. Там она показывала ей слайды, сделанные в Алжире, где они прожили пять лет. Импрессионисты ей были неинтересны, и однажды она призналась Вальке, что от всех этих чокнутых художников ее тошнит, и попросила с ней на эти темы не разговаривать.
Лина уже не была похожа на маленькую принцессу, в ее комнате было много французских детективов, а сама она хотела стать следователем. Она не бегала по утрам, не морила себя голодом, не старалась красиво сидеть, стоять и ходить, не красила тайком ногти, не получала за это по шее от матери.
И училась Лина во французской спецшколе, что рядом с домом, где был свой школьный театр на французском языке и музыкальная группа «Шербурские зонтики».
Валька ходила в обычную школу, где были совсем другие ученики, другие учителя и много второгодников, которых «сливали» им со всего района. Когда как-то она спросила мать, почему ее не отдали «к французам», то услышала, что у нее и так голова мусором забита и нужно меньше перед зеркалом торчать. И что люди живут без французского языка и ничего, не умирают.
Иногда Валентина жалела, что в тот далекий день решила копать ямку для своего «секретика». Не сидела бы она тогда под деревом – не увидела бы их, кто приплыл на облаке. И не увидела бы она тогда, сидя на корточках и задрав в оцепенении голову, густую челку из-под шляпы, юбку колокольчиком и сумочку из черной соломки с золотыми замочками; не услышала бы, как ласково с ней говорят, не почувствовала бы волнение, вдыхая незнакомый неуловимый запах, а вернее, аромат; не заметила бы, как крепко держит под локоть свою жену высокий, сухопарый мужчина в рыжих полуботинках, которые оставили глубокий след совсем недалеко от ее драгоценной ямки.
И не было бы тогда в ее жизни ни голодных обмороков, ни сломанных ногтей, ни овсянки, ни бессильных слез по ночам.
Аскольд Андреевич не любил Вальку, и ему не нравилась дружба дочери с этой «people girl». Когда она, по его неосторожности, услышала это выражение, то сначала обрадовалась, потому что «народное» – означало хорошее, например, Народный артист СССР. Так и радовалась, пока не узнала правду. Но было уже поздно.
К этому времени она уже училась изо всех сил, ненавидя все, что могло угрожать ей поступлением в педучилище, как хотели ее родители, и мечтая об отделении искусствоведения на истфаке. Поступить туда без блата было невозможно. Отделение крошечное, она уже узнавала. Дело было безнадежное, но думать об этом она себе не разрешала.
Валька по-прежнему почти ничего не ела, от одного слова «гречка» ее тошнило так же, как от самого голода. В старших классах она немного подросла, и то ли от этого, то ли от постоянного недоедания щеки у нее стали поменьше, а глаза – побольше. Но это было не о красоте. Красоты не было вовсе.
Она не поступила в первый раз, не поступила и во второй и готовилась поступать в третий как производственница. Снова и снова училась на подготовительных курсах, где преподаватели уже знали ее в лицо, и работала «кто куда пошлет» в курьерской службе Пушкинского музея. Спасибо историку с курсов, который устроил на работу эту, по его словам, упертую девицу.
С Натаном она познакомилась на работе. Он приехал в Москву собирать материал по Северному Возрождению. «Как будто до него об этом мало было написано», – думала Валька, рассматривая его длинную фигуру в клетчатом пиджаке и тяжелых ботинках коньячного цвета.
Кого-то он ей напоминал. Дело портила неправильная бородка, ему пошла бы совсем другая, и, если бы Вальке было до нее дело, уж она как-нибудь с этой бедой справилась.
Через месяц они ходили на лекции по искусству и на выставки в Дом художников или же гуляли по Бульварному кольцу. В Мюнхен Натан возвращался с новенькой женой. Она была некрасива, но мила и очень ухожена. И так хорошо его понимала…
Сегодняшний день у фрау Альтман не задался с утра. Ночью, после перелета, она так и не смогла заснуть, под утро ушла на открытую террасу, лежала там в шезлонге и вспоминала свою поездку в Москву.
Летать туда приходилось почти каждый год, и настроение у нее обычно портилось уже при заходе самолета на посадку, когда в иллюминатор становилась видна одна и та же картина: замордованная, искореженная земля, жилые дома, не имеющие права на существование, чахлая трава, грязь и мрачный пейзаж.
Из самолета «Люфтганзы» она всегда выходила через силу. Хотелось остаться там, забиться в дальний угол и, незамеченной, улететь обратно.
В аэропорту тоже все оставалось без перемен, даже запахи из открытых дверей туалета. На паспортном и таможенном контроле фрау Альтман всегда начинала нервничать, хотя поводов для этого не было никаких. Главное – не встречаться с ними взглядом, так учили ее знающие люди. С кем «с ними» – было понятно.
Много лет назад, улетая в Германию, Тина пообещала себе, что на родину будет приезжать только при крайней необходимости. Она останавливалась в гостиницах в центре города, хотя считала, что для них это слишком дорого. Но у мужа всегда был наготове его любимый ответ: «Я хочу, чтобы у тебя было все самое лучшее. Особенно там».
Обычно она начинала собирать вещи за три дня до возвращения домой, и этот ритуал сборов успокаивал ее и как будто приближал день, когда она, согласно приглашению на плохом немецком языке, пройдет на посадку в самолет, крепко держа в руке паспорт гражданки ФРГ.
Днем раньше, накануне своего отлета в Мюнхен, уже на выходе из Пушкинского музея, она задержалась у книжного киоска. Купила большой альбом по Русскому модерну и пошла к дверям, когда рядом кто-то неуверенно ее окликнул: «Валя?»
Натан уже разобрался с медицинскими счетами, оплатил страховку за машину жены и, прикрыв глаза и вытянув длинные ноги, сидел в кресле. Он знал, что скоро раздастся стук в дверь и он услышит: «Наташа, я тебе не помешаю?» Это было забавно, она же знала, что не помешает, и она знала, что он знает, что она знает. Короче, вопрос этот был ритуальным, ежеутренним и очень трогательным. А к ласковому имени «Наташа», которое было похоже на русское женское имя, он давно привык.
Она, как обычно, постучала, вошла и уселась на свое место на диванчике, держа в руках большую чашку с кипятком, поскольку ничего другого по утрам не пила. Еще в пижаме и халате, еще без косметики. Да, внешне простоватая, но он знал, что это только для него, как знак особого доверия. Через час все изменится. Хотя сегодня она выглядела совсем неважно. Видно, недавно плакала. Нужно заканчивать с этими поездками, больше он туда ее не отпустит.
Они вместе сорок с лишним лет. Из женщин, с которыми он изменял ей, можно, как писал нобелиат Бродский, составить город. И все равно, она самая лучшая. Сейчас, когда он почти отошел от дел, ему приятно размышлять об этом под бокал вина вечером или же под неспешный утренний кофе. Уже не нужно никуда торопиться, за собой он оставил два присутственных дня в университете, которые больше радуют, чем утомляют. Жена – умница, владелица риэлторского агентства, почти все, что у них есть, заработано ей.
До сих пор в бизнесе, говорит, что отдохнуть еще успеет. Видно, не отпускают ее деньги…
Они все сделали правильно, у них есть достаток и признание. С детьми только вот не получилось – были проблемы со здоровьем у Тины, серьезный сбой в репродуктивной системе, еще с молодости… Но у него есть сын от первого брака, внук, и это большое утешение.
Очень скоро после их приезда в Германию стало понятно, что молодой фрау Альтман нужно систематическое образование и еще много чего, что отличает женщину европейскую от женщины советской. Она была готова и, что самое ценное, она внимательно слушала его советы. Представить такое с первой женой ему было сложно.
Натан не любил ее страну, не любил ее соотечественников, хотя это могли быть и его страна, и его соотечественники. Спасибо еврейскому Богу, который отнес его от такого счастья.
Он любил Северное возрождение и коллекцию картин в ГМИИ. И никогда не мог представить, что его женой станет русская. Он разругался из-за этого со своей матушкой, вкладывая деньги в образование и тайно – в воспитание жены, вызывая удивление и друзей, и родственников.
Тина оказалась способной ученицей, преуспев не только в академических науках, но и в отношениях с мужем. Вперед не лезла, командовать не пыталась, страдала молча, прощала, что было в ее положении вполне объяснимо, не попрекала, что было удивительно. Как же там этих русских дурочек напугала их собственная родина, что они готовы были идти по жизни с «широко закрытыми глазами»? Лучше не скажешь.
Но она действительно хорошая жена. И как приятно слышать от друзей и коллег, даже от незнакомых людей почтительные комплименты, которые воздавали должное ее внешности. А правду знал один он. Она была некрасива, но очень ухожена. И еще любила шляпы, туфли на шпильках и элегантные строгие костюмы. И маленькие сумочки.
Да, безусловно, это сильно выделяло ее на фоне остальных. Когда-то ему казалось, что это врожденное чувство стиля, но видя, как Тина при этих словах обычно только усмехалась, давно уже решил эту тему больше не обсуждать. Рано или поздно она сама все расскажет.
– Тебя окликнули… и?
– Окликнули «Валя!» Меня же так звали только в детстве. Ну что тебе сказать… Старушка, неважно одетая, двух зубов сверху не хватает… Мы обе растерялись… Помнишь, я тебе рассказывала про моих соседей по двору, про принцессу с локонами? Про ее мать?
– Так это была мать?
– Нет, это была принцесса.
«Да, налицо непроработанная детская травма. Вот тебе и чувство стиля…»
Теперь, когда она, наконец, все рассказала, ему хотелось молитвенно сложить руки, как делала его матушка, и сказать: «Господи, какое счастье, что я ее оттуда увез!»
– Ну хорошо, а что за sekretik ты там закопала? Какое-то пожелание?
– Нет. Это была угроза.
– Признавайся, какая.
– Я написала: “Я вам фсем пакажу!”
