Литературные пятницы.
Главы из романа Татьяны Шереметевой «Жить легко».
Первые пять глав публиковались под рабочим названием «Удавить ненасытную тварь».
Информация об авторе и книге здесь.
Литературные чтения с участием Татьяны Шереметевой. Информация здесь.
Работа Евгения Титова
Мне хотелось понять, как вообще рождается его музыка. Я, например, знаю, что все мои истории родом из детства. Есть в Москве такая улица – Матросская Тишина, между прочим, называется. Это не Газетный переулок, там нет «Посольского клуба» и вряд ли когда появится. Зато там всегда были гопники с Яузы, которые и сами про себя знали, что если они ещё не сели, то сядут обязательно, благо тюрьма тут же, под боком.
К четвёртому классу я усвоил, что ты или в стае, или тебя затопчут. И чтобы уцелеть, нужно больше, чем кулаки. Вот это «больше» я и пытался всю жизнь в себе взрастить. Не скажу, что мне это удалось. Сухой остаток: к четырнадцати годам я был всё ещё жив, меня не посадили, и мои родители наконец поняли, что из того района нужно было уезжать.
Оканчивал школу я в другом месте, но было уже поздно. Мать часто плакала и говорила, что я вырос жестоким. Возможно. Когда я слышу слово «ГОПник», которое сейчас в ходу, то думаю о том, что мало кто из моих знакомцев-писателей чувствует мрачную музыку этой причудливой креатуры страны, которой, как нас учили в детстве, нужно было непременно гордиться.
«Городское Общежитие Пролетариата» – всё пространство вдоль Яузы было нашпиговано этими довоенными ещё общежитиями и рабочими бараками. Потом, много лет спустя, на их месте построили типовые панельные девятиэтажки. Я никогда не езжу через ту сторону Москвы, лучше сделать крюк по кольцевой. Мне стыдно признаваться, но мои призраки прошлого не умирают, не уходят в прошлое. Они, как тогда, опять и опять сбиваются в стаю и молча стоят в глухом углу, поджидая меня. И опять всё замирает, и сердце падает в живот. И только бы не побежать, только не закричать диким от страха голосом. Тебя забьют до смерти просто потому, что ты не такой. По ночам я просыпаюсь в поту, и после этого у меня целый день болит голова.
Хорошо моему Композиторовичу: он может питать свою грустную музыку чувствами и воспоминаниями своего прошлого. Моя музыка была бы совсем другой.
И как-то незаметно для себя я ему всё это рассказал. Не сразу, частями, но каждый раз всё более откровенно. Он слушал обычно молча, и только кровь то приливала, то отливала от его лоскутного, как одеяло, лица, а мне так хотелось, чтобы и он, и его музыка услышали меня. Не меня нынешнего, а того пацана, который, сжимая ладонью раздробленную челюсть, поднимался по вонючей лестнице к себе домой.
И только об одном мы никогда не говорили – о его жене и моей любовнице с красивым цветочным именем. Я ничего не знал о том, как они живут и почему эта молчаливая, скрытная, как партизан, женщина вышла замуж за Аркашку, у которого по лицу можно было читать, как по детской книжке с цветными картинками.
Сам я давно уже ни на ком не женился и делать это пока не собираюсь. У меня есть пёс, мой лучший друг, немецкий дог по имени Цезарь. Мы хорошо понимаем друг друга, и я точно знаю, что в его лице имею существо, которое любит меня больше всего на свете. Как ни крути, а каждое двуногое, отравляющее жизнь себе подобным, в душе хочет одного – бескорыстной и глубокой любви к своей драгоценной персоне. Это банально и признаваться в этом неудобно, но и в моём случае это тоже так. Зачем я всё время оправдываюсь? «Да. И в моём случае это так». Точка.
Цезарь любит меня, и я не могу не отвечать ему глубочайшей взаимностью. Интересно, когда меня любили женщины, это не мешало мне поступать с ними так, как я никогда в жизни не поступил бы с моим псом. Перед ним я чувствую ответственность. Я его приручил, он меня полюбил, и я никогда его не предам и не променяю ни на какую другую собаку. А вот если бы у меня был не Цезарь, а, допустим, Клеопатра, то в этом случае я мог бы сказать, что не променяю её ни на какую другую суку, и это было бы правдой. И звучало бы хорошо.
На самом деле Цезарь – метис и для заводчиков никакого интереса не представляет. Дважды у него менялись хозяева, я был третьим. Произошло это совершенно случайно, в моих планах и близко не было взваливать на себя такую обузу.
Я увидел его, стоящего за забором из сетки-рабицы, на даче у знакомой дамы в Толстопальцево, куда меня пригласили для весенних полевых работ. Пока я копал грядки, через проволочную ограду смежного участка на меня смотрели умные собачьи глаза, во взгляде которых читались человеческие тоска и отчаяние. Дама рассказала, что собаку соседи взяли у каких-то прежних владельцев, но теперь сами отдают её «в добрые руки», только никак не могут эти руки найти.
Я вернулся домой, неделю маялся, уговаривая себя забыть этот взгляд. В следующий выходной, утром, я испугался. Так нечестно! Я в этой очереди первым стоял, просто отходил ненадолго. К обеду я был на месте. Хозяева, милейшие люди, даже не стали с меня брать деньги. Сказали, что, если бы не мои «добрые руки», собаку отдали бы в другие – на усыпление.
На соседний участок я заходить не стал в надежде на то, что моя дама сама всё поймёт. Я ведь ещё даже не начинал боевых действий, а она уже сдалась, и теперь поле нашей несостоявшейся битвы полов больше напоминало аккуратные, вскопанные мной неделю назад грядки. Ну вот и пусть выращивает там свою любовь-морковь с кем-нибудь другим, а мне так неинтересно.
Ему не повезло с самого начала – он был слишком большой, слишком сильный и часто простужался, поэтому первым делом я купил ему шерстяную попонку, которая по размерам сгодилась бы и для пони.
Имя Джой этому грустному и деликатному псу совершенно не подходило, и я назвал его Цезарь как сигнал судьбе, что теперь в его жизни всё будет по-другому. Он долго не мог поверить, что это навсегда, первое время уходил от меня под стол и подолгу лежал там, положив голову на скрещённые лапы. Я не торопил его. Когда тебя уже дважды предали, в третий раз поверить трудно. Так прошло больше месяца, пока однажды мне на плечо не легла его морда. Мой пёс подошёл ко мне со спины в тот момент, когда я, сидя на полу, чинил розетку над плинтусом. Он смешно сопел, а я боялся дышать, чтобы не спугнуть его.
Променять одну женщину на другую для меня было обычным делом. И никаких угрызений совести. Я про неё, совесть эту, и знаю только потому, что есть на свете несколько человек, которых я люблю. А где есть любовь, там обязательно сидит в засаде совесть. Тоже ещё одна ненасытная тварь. Это означает, что никто из моих прошлых женщин по-настоящему мне дорог не был. Я сам освободил себя от обязательств, сам наделил себя правами и устроил свою жизнь по своему вкусу.
И вот зачем-то появилась эта Лилия. Шесть лет, что она проработала в Лиссабоне – на «задворках Европы», как любили говорить советские международники, – не сделали её «заграничной штучкой». Она обожала советские анекдоты, особенно детские, то, что называется «пионерский юмор», любила батончики «Рот-Фронт» и сушки с маком. И ещё любила молчать, пристроившись у спинки дивана и положив свою голову на вытянутые руки, точь-в-точь, как это делал мой Цезарь, с которым они сразу же поняли друг друга. Я гладил по голове то его, то её, и моё сердце заходилось от нежности.
…Она пила крепкий чай с «Невской сушкой», единственными съедобными на сегодняшний день бараночными изделиями, которые я покупал специально для неё, и слушала меня. Это было странно: до сих пор самые откровенные разговоры в своём доме я вёл с Цезарем. А мне почему-то хотелось жаловаться. На то, что никому, по сути, кроме моей собаки, я особенно не нужен, на то, что вопросов к себе самому всё больше, а отвечать на них всё тяжелее.
Давно ушли родители, почему-то перестали интересовать прежние компании и прежние женщины. Теперь я дружу с Аркашкой и встречаюсь с его женой. Будущего у наших отношений не было: и дружба, и любовь были обречены. И я навеки останусь для них обоих предателем.
