Выпуск 4

Ветер в долине Гудзона

Андрей Грицман  – известный нью-йоркский поэт. Работает врачом в больнице, парллельно немало сил и времени отдавая профессиональной литературной работе. Имеет степень магистра искусств по американской поэзии (1998, Университет Вермонта). Основатель и главный редактор антологии «Stranger at Home. American Poetry with an Accent» (Чужой дома. Американская поэзия «с акцентом»). Организатор международного клуба поэзии в Нью-Йорке. Основатель и главный редактор международного журнала поэзии на двух языках «ИНТЕРПОЭЗИЯ». 

Андрей пишет стихи как по-английски, так и по-русски. Он – известный, «читаемый и чтимый» англоязычный – и не менее известный русскоязычный литератор, поэтому определения «русский поэт», «американский поэт» или «русскоязычный писатель», «англоязычный писатель» к нему не относятся. Поэтому вернемся к первму, самому точному определению.

Итак, знакомьтесь: Андрей Грицман, нью-йоркский поэт.

– Андрей, ты уже так долго живешь в НЙ, что, наверное, давно ощущаешь себя нью-йоркцем “с московскими корнями”, а не москвичом. А можешь ли вспомнить какое-то из старых стихотворений, в котором отражены твои самые первые впечатления от нашего города?

ЯНВАРЬ В НЬЮ-ЙОРКЕ
(Памяти Бродского)

Ветер стих. Зайди за угол, передохни.
Отпускает в груди. Вверху загорается уголь.
Боль стихает. Все одно, куда ни гляди.
На закате: Луга, Бостон, Барт, Анн-Арбор, Калуга.

Дым ложится в затихший окопный Гудзон,
скрывая конечную сущность парома.
Запретить бы совсем, сейчас как пойдут по низам…
Все теперь мастера в ремесле покидания дома.

Размозжи мою мысль, мою речь, эту грусть
на волокна, частицы, впусти в этот город, как влажность.
В общем шуме не слышно кого назовут,
да теперь и не важно.

Лучше бы помолчать, когда нету и слов,
слушать тающий шопот угасания пепла.
Когда смотришь подолгу, Свобода подъемлет весло
и Манхэттен плывет в пионерское лето.

Все смешалось, разъято, позволено, разрешено.
И ползет, как безвкусный озон, безопасная зона.
Все в прострелах мосты под ничейной луной,
и дичает ландшафт без тени на полгоризонта.

Ветер стих. Зайди за угол. Закури.
Стряхни пепел. Войди, закажи капуччино.
Жизнь безжизненно возвращается на круги.
Остается печаль, как и смерть, беспричинна.

– Ну и по контрасту – какое-то из последних стихотворений. Интересно будет сравнить их и увидеть, как изменилось твое восприятие.

Ветер в долине Гудзона. Стремительный конус —
вектор погоды, летящий на север, к Канаде.
Там горизонт арктический мертвенно-светел
и истекает за льдами явление жизни бесследно.

Не нужно ни спорить теперь, ни влюбляться, ни ждать спозаранку
последних известий. Вести с неволи дойдут сами собой своевременно,
радио выключи — нету прощанья, лишь ветер-подранок
тучи несет с океана на странные страны.

Тридцать почти, почти тридцать летучих, прекрасных, тяжелых и предпоследних —
волоком, по золотому ландшафту заката столетья.
Время пришло теперь память проветрить,
выйти вчистую на волю, на мартовский ветер.

Я полюбил эту резкую кромку дороги,
стекло лобовое, лобную кость горизонта
и день без остатка. Лобное место осталось на площади третьего срока,
парусник перистый, легкий, летит до Сорренто.

– “Поэзия с акцентом” – это твое детище, твоя идея, и это действительно очень интересно – читать такие разные английские стихи известных англоязычных поэтов, чей первый язык – иной, и у кого за плечами – такой разный жизненный опыт. А вот появляется ли “акцент” в стихах на “первом” языке после долгих лет жизни вдали от “языковой родины”? Ты пишешь и по-русски, и по-английски, но мне интересно сейчас именно влияние новой среды на твои русские стихи. Можешь ли вспомнить какое-то свое русское стихотворение, в котором отчетливо слышен этот “акцент” – или таких у тебя нет?

– Спасибо, отличный вопрос. Да, наверняка влияет другая речь, другое мышление, просодия, сенсибилити.

Вот парa примеров, которые, мне кажется,  могут служить ответом на твой вопрос:

***

Я читал Чехова у постели матери в больнице для престарелых.
Короткие рассказы. Поздний свет несмелый
сочился сквозь окно — рама стояла на томике Куприна.
На крики болезных семенили медсестры, филиппинки, цветные.
Места нагорные висели в закате, ей недоступном. Была весна.

Я дочитал, проверил растворы, тронул мел лба
и вышел, размышляя о том, что время течет для нас по-разному.
Для меня неделя, для нее — минута, месяц ли, годы,
и бормотанье, слов предтеча, становится также праязыком
другого молчания. Что еще вспомнить? В такие погоды

на расстоянии «Еврейский дом» на холме
кажется усадьбой Набокова или Бунина,
то есть почти родной речью,
перенесенной в таинственную индейскую долину.
И чем дальше маячит тот дом за пределом,
тем все более и более ткань бытия,
цвета, запаха, боли — для тебя,
да и для меня
постепенно становится
ветром в кронах,
в овраге мелом.

Катер 

У метро «Краснопресненская» есть дощатое заведение,
где другу моему подают хинкали
в особом заднем зале,
рядом с пыльным растением,
прямо у кухонной двери.
Там раньше был Красный уголок
и висел портрет Брежнева с Цеденбалом
на переговорах в Ялте.

Мой друг выпьет «Стандарта», запьет «Тархуном»,
пройдет по тарелкам огнем и мечом,
но без запарки, закурит и вспомнит мглистый Гудзон
и прогулочный катер,
плывущий сквозь лето вдоль пирсов
и парков, запретных зон,
где индейскую песню свищет канадский ветер.

Там я сижу за пенне аррабиата, запивая «Вальполичеллой»,
и смотрю на тот катер,
идущий к месту встречи, которое,
естественно, изменить нельзя.

От шпал Metro North плывет зола. К воде
можно подойти совсем близко.
На другом берегу на скале — замок
Управления парковой полицией.

Какое, в принципе, людям дело,
что мы эти слова бросаем на ветер.
Так только и надо. Это и есть — наш метр.
Так, на расстоянии, мы оба смотрим на катер,
в тарелки, в небо,
я на салат, он — на хинкали.

Летучим голландцем плывет в Канаду Манхэттен,
на место встречи, которое
мы никогда не знали,
туда, где слова замерзают в полете,
в сиянии неоплатного света,
в огромном гулком арктическом зале,
где нас еще нет,
пока мы не досказали.

– Ну и напоследок – “вольная программа”, как в фигурном катании. Просто – любое твое стихотворение, которое, как тебе представляется, лучше всего передает твои чувства к НЙ и твое восприятие города. Пусть в нем даже и не произносится напрямую ни одно название улицы и нет никаких явных аллюзий.

Ветер в долине Гудзона, от гавани ветер, и морось.
Влажный мороз, непривычный переселенцам.
Мы здесь живем, проживаем и пробуем голос,
и по ночам уплывает за дальними близкими сердце.

Здесь по зеленым холмам светляки погасают
только под утро, когда мы запаяны вместе,
словно по сотам, мостами, туннелями, всуе.
Так тяжело – предупреждал Заратустра,
но закрываешь глаза – и увидишь родное:

хляби над ямой Ньюарка, болото Медоуленда,
и Веразано, висящий над выходом в небо.
И, обживая долину, поймешь – нет ни гона, ни плена.
Метка кошрута на корке Орловского хлеба.

Зрелищ навалом, но память строки осязает
ту перекличку пропавших в глуши электричек.
Сколько десятков повязка привычно сползает,
но и смеешься уже почти по привычке.

Некогда плакать. Осталось попить из-под крана –
то ли с похмелья, то ли с таблеткой от нервов.
Висят по деревьям совы депрессии странной.
Но отлетает отчаянье на север, к гипербореям.

Ветер в долине. Из дома, где я проживаю,
к чуждой Европе к рассвету уплыли солдаты
первой войны, и второй. Расцветают тут к маю
каменным цветом судьбы гелиотропы.

– Ну и для контраста – одно московское стихотворение: 

Словно ферматик с ворохом с сумочкой «боже что я несу»
По пустым коридорам – кто в забое, в запое, в случайной отлучке,
Кто в очереди за получкой, туристы геологи пропадают в лесу
Девушки все расползлись по зимним квартирам
Перья почистить за кормом и юбки у них коротки
Так что по залам по лестницам гулким с закрытым забралом
С заросшим хлебалом только услышу шаги чьи-то где-то легки
Третий этаж отражает далекое эхо
долгое время трепещет над Моховой
там формалин и таран и  коблер и черные вехи
рядом на площади на пьедестале страшный баран нависает
раздутой главой как булавой
Я там бреду как во сне с бечевой на тетрадках
мой переплетчик любимый в подвале по-прежнему клеит листы
Что остается  в душе – далеко до сухого остатка
в нашей Москве как в холодной Пальмире не разводят на память мосты
Так что брести мне еще до Калужской заставы
до  ржавых оврагов до октябрьских в воронках дорог.
Я все еще помню и там в этой ветхой тетрадке
пропадают слова на изгибе  и стерся назначенный срок
в субботу закрыто – там день неприемный,  и редкий
пройдет грузовик в темноту на закатный восток.

Предыдущие выпуски см.: https://elegantnewyork.com/poetry-ny-1/; https://elegantnewyork.com/poetry-ny-2/;
https://elegantnewyork.com/poetry-ny-3/; https://elegantnewyork.com/poetry_ny_4/; https://elegantnewyork.com/poetry_5/;
https://elegantnewyork.com/poetry-ny-6/; https://elegantnewyork.com/poetry-ny-7/; https://elegantnewyork.com/poetika-8/; https://elegantnewyork.com/poetika-9/; https://elegantnewyork.com/poetika10/; https://elegantnewyork.com/poetika11/;  https://elegantnewyork.com/poetry12/; https://elegantnewyork.com/poetica/; https://elegantnewyork.com/category/poetry/; https://elegantnewyork.com/poetry-15/4 https://elegantnewyork.com/poetyka-16/; https://elegantnewyork.com/poetry-17/4 https://elegantnewyork.com/poetika-18/

Любая перепечатка текста возможна только с разрешения автора проекта.

Продолжение следует

Ведущая рубрики Ирина Акс