Виталий Орлов
В шестидесятые годы ХХ века западный эфир и зарубежная, а потом и советская эстрада были заполнены песенкой с таким названием. В ней легко было услышать и грусть, и печальную русскую удаль, и цыганский загул, при том что исполнялась она на самых разных, иногда даже неузнаваемых языках.
Кто знает, почему песня становится популярной? Почему, например, когда Шаляпин с хором или Дмитрий Хворостовский пели вообще-то незатейливые «Очи черные», успех был невообразимый? Почему многократно заклейменные мещанскими официальной критикой романсы «Вдыхая розы аромат» или козинские «И в дальний путь на долгие года» постоянно возвращаются в репертуар «звезд» и любимы публикой?
Это сегодня любители русского шансона ударились в другую крайность, объявляя с виртуальной сцены программы «Трех аккордов» шедеврами подчас безликие второсортные произведения. Впрочем, песенка «Дорогой длинною» с успехом добралась и сюда.
Но путь ее с Запада на родину в Россию начался значительно раньше.
Однажды выйдя на эстраду, тогда восходящая звезда Эдита Пьеха объявила: «А сейчас песня, которая, когда-то выпорхнув из России, облетела весь мир, а теперь возвращается – песня Александра Вертинского «Дорогой длинною».
Александр Вертинский родился в 1889 году, в один год с Анной Ахматовой, и в 2019-м мы отмечали их 130-летие.
Вертинский вышел на подмостки в то самое время, когда поэзия русского символизма уже отцветала, но Серебряный век еще не закончился, и вычурные или кокетливые образы поэзии Игоря Северянина и многих его собратьев по перу вызывали восторг у задыхающихся поклонниц-гимназисток.
Вертинский противопоставил поэзии сладостной и утешительной, баюкающей и мурлыкающей, мироощущение трагическое. Но трагедии излагались им вполне доступным языком, и персонажами этих трагедий становились те самые люди, которые его слушали…
В 1994 году в Россию вернулся из эмиграции Александр Солженицын, писатель, которому предрекали славу нового Льва Толстого. Рассказы Солженицына увлеченно читали в России до и во время его эмиграции, однако крупные произведения были читателем причислены к публицистическим и, массового успеха не имели.
Солженицын проехал страну с Запада на Восток, встречаемый с почестями на государственном уровне, но, как оказалось, достаточно прохладно – народом, для которого его дидактика оказалась, по-видимому, чуждой.
Почти пятьюдесятью годами раньше, в тяжелом военном 1943 году, тоже из эмиграции, вернулся другой Александр – Вертинский. Александр Николаевич, получив разрешение вернуться, напротив, впервые ступил на землю России не на Западе, а на Востоке, и всю проехал в обратном направлении, с Востока на Запад, и всюду, много лет спустя, был встречен народом с такой любовью, существование которой в течение прошедших с 1918 года долгих лет трудно было предугадать. При этом, правда, на официальном уровне, несмотря на его колоссальный успех и на эстраде, и в кино, до самой его смерти не было сказано ни единого слова: как будто, вернувшись на родину, он растворился. Почему? Как это случилось?
После неудачных попыток «найти себя» в драматическом театре, после дилетантских литературных дебютов на страницах киевских газет и журналов молодой Вертинский интуитивно набрел на свой особый жанр: он стал сочинителем и исполнителем томных, меланхолических «песенок настроений», и песенки эти принесли юному артисту большую известность. В 1913-1914 годах успех его, ранний, внезапный и шумный, представлялся заведомо непрочным. Казалось, через год, через два его забудут, как забыли многих любимцев капризной публики – «королей на сезон».
Но случилось иначе. Время, которое рванулось вперед стремительным и мощным темпом сквозь трагедию мировой войны и революции, время, которое сокрушило и уничтожило многие, казалось, незыблемые ценности, обнаружило по отношению к искусству Вертинского необыкновенную заботливость. Слава, всегда окрашенная легким оттенком сомнительности, сопровождала всю его долгую и переменчивую жизнь. Привязанность к Вертинскому не миновала ни тонких знатоков, ни квалифицированных мастеров искусств. Ему с восхищением рукоплескали Василий Качалов и Алиса Коонен, Михаил Яншин и Алексей Дикий, Валерия Барсова и Василий Топорков, Борис Ливанов и Михаил Романов, Алла Тарасова и Сергей Юткевич, Иннокентий Смоктуновский и Михаил Жаров.
В фойе Дома актера Качалов громко и возбужденно говорил: «Какой мастер!.. И как красив!.. А руки… Вы обратили внимание?»
Юрий Олеша вспоминал один из ранних концертов Вертинского: «Он появился в одежде Пьеро, только не в белой, как полагалось, а в черной, выходя из створки закрытого занавеса к рампе, освещавшей его лиловатым светом. Он пел то, что называл «ариетками Пьеро», – маленькие не то песенки, не то романсы. Вернее всего, это были стихотворения, положенные на музыку, но не в таком подчинении ей, как это бывает в песенке или в романсе. «Ариетки» Вертинского оставались все же стихотворениями на отдаленном фоне мелодии. Это было оригинально и производило чарующее впечатление. Вертинский пел тогда о городе – о том его образе, который интересовал богему: об изломанных отношениях между мужчиной и женщиной, о пороке, о преданности наркотикам… Он отдавал дань моде, отражал те настроения, которые влияли в ту эпоху даже на таких серьезных деятелей искусства, как Александр Блок, Алексей Толстой, Владимир Маяковский».
Но одновременно он снял с прожигателей жизни романтический ореол.
Весь 1917-й и почти весь 1918-й годы Вертинский ездил с выступлениями по России, побывав и в Крыму, и на Кавказе, переезжая из Одессы в Ростов, потом в Екатеринослав, Харьков, потом снова в Одессу. Белые армии откатывались на юг. Уже отдали Ростов, Новочеркасск, Таганрог. Вместе с армией «отступал» и Вертинский со своими концертами. «Последнее, что помню,- писал Вертинский, – была Ялта. Пустая, продуваемая сквозным осенним ветром, брошенная временно населявшими ее спекулянтами. Концерты в Ялте я уже не давал. Некому было их слушать…Ждали прихода красных. Я уехал в Севастополь…». Знакомый восточный князь Меламед купил шхуну и гостеприимно предлагал Вертинскому, Собинову, Барановской и Плевицкой ехать на ней в Турцию. На рейде стоял пароход «Великий князь Александр Михайлович». Капитан его, грек, был знаком Вертинскому. Пароход отходил в Константинополь. На нем уезжал Врангель со своей свитой. Ночью Вертинский встретил капитана в гостинице и попросил взять его с собой. Утром, захватив с собой своего единственного друга, актера Путяту, и пианиста, он уехал из Севастополя. «Убеждений у меня никаких в то время не было,- пишет в своих мемуарах Вертинский. – Но тогда что же случилось? Что заставило меня уехать? Почему я оторвался от той земли, за которую сегодня легко и радостно отдам свою жизнь, если это будет нужно? Очевидно, это была просто глупость… Начиная с Константинополя и кончая Шанхаем, я прожил длинную и не очень веселую жизнь эмигранта, человека без родины. Я много видел, многому научился… Может быть, я бы не дошел до такой остроты чувств, до такого понимания чужого горя, которые мне дали эти годы скитания».
Между Константинополем и Шанхаем – 25 лет шумного успеха в Румынии, Польше, Германии, Франции , Палестине и Америке; да, успеха, но и проглоченных обид, ударов по самолюбию, грубости, хамства. После успеха в Америке в довоенные годы, она еще долго помнила Вертинского в последующие десятилетия: его книги выходили здесь в 1962 году («Песни и стихи», Вашингтон), в 1982 году («Записки русского Пьеро», Нью-Йорк), в 1986 году («Песни и стихи» , Сан-Франциско)…
Осенью 1934 года на пароходе «Лафайет» Вертинский плыл в Америку. Однажды, поискав на пароходном радиоприемнике Париж, он улышал:
К Мысу ль Радости, к Скалам Печали ли,
К Островам ли Сиреневых птиц-
Все равно, где бы мы ни причалили,
Не поднять нам усталых ресниц…
Мимо стеклышка иллюминатора
Проплывут золотые сады,
Пальмы тропиков, солнце экватора,
Голубые полярные льды…
Он слушал самого себя, где-то за тысячи верст затерянный ночью в океане. «После Парижа трудно восхищаться каким-нибудь другим городом. Я не пришел в восторг от Нью -Йорка. Огромный и величественный в центре, дальше он – двух-, трех- и четырехэтажный, обычный, простой, как все города, довольно грязный, в особенности в негритянских кварталах…День и ночь по улицам Нью- Йорка катится лавина спешащих людей, летят бумажки, подгоняемые ветром, орут газетчики, продавцы, мчатся машины; люди спешат как на пожар, громко разговаривая и яростно жестикулируя. Можно подумать, что это испанцы или какие-нибудь южане, отличающиеся особенным темпераментом. Но темперамент этот исключительно деловой и, кроме бизнеса, ни в чем, мне кажется, не проявляется». Для первого концерта в Нью-Йорке был снят зал «Таун-холл», один из двух, вместе с Карнеги-холлом, самых больших тогда залов. В день концерта Вертинский волновался больше, чем обычно – ему предстоял последний и самый трудный экзамен! Кому нужны, думал он, в этом огромном, чужом, деловом, вечно спешащем городе его песни, такие русские, такие личные и такие печальные.
На концерт пришел весь цвет русского артистического мира: Шаляпин, который ободряюще подмигивал из крайней ложи, знаменитые музыканты, художники, кинорежиссеры, артисты: Рахманинов, Зилотти, Балиев, Болеславский, Рубен Мамулян, Мясин, Баланчин, Фокин, Немчинова. Были и ничего не понимающий по-русски Бинг Кросби, которому сказали, что будет петь «рашн крунер», и Марлен Дитрих, с которой Вертинский был знаком еще по Парижу. Успех был ураганный. За кулисами в антракте первым появился редактор газеты «Форвертс» Александр Кан, по происхождению из России.
«Моя газета к вашим услугам! – искренне и горячо сказал он. – Мы ведь не виноваты в том, что провинциалы. Европа забрала вас к себе, но теперь и мы вас знаем!»
Шаляпин после концерта звал ужинать: «Много не пропьем – только то, что у тебя в кассе!»
А вот с теперь уже знаменитым автором и исполнителем «печальных песенок Пьеро» беседует сотрудник газеты «Новое русское слово»:
«Кто не знает эти печальные песенки Пьеро, в которых, как в зеркале, отражается целая эпоха жизни нашего, «второго» поколения?.. В период героической войны, когда «цена жизни» упала необыкновенно низко, потом гражданская война, …когда цена жизни уже стала почти равна нулю, … и среди густого дыма, полусумасшедшего опьянения – нежный звон гитары и… песенки Вертинского!
И вот теперь, в совершенно иной обстановке, среди каменных громад Нью-Йорка, я сижу в тихой комнате и смотрю в живые, немного усталые, глаза Вертинского.
– Теперь я уже не тот,- говорит он.- Теперь я не любитель, выходящий на сцену в маске Пьеро и напевающий свои песенки. Маска Пьеро отброшена, и я выхожу на сцену самим собой.
– По внешнему виду совсем нельзя сказать, чтобы Вертинский очень «устал от румян и белил и от вечной трагической маски». Он выглядит очень моложаво, и по отзывам друзей, не видевших его давно, он за последние десять лет почти не изменился. В жизни он обаятелен, прост, прекрасный собеседник, остроумный и несколько экспансивный. К своим песенкам он относится как к женщинам – он любит их, ухаживает за ними и думает о них только до тех пор, пока они находятся в периоде творчества – как женщина в периоде «ухаживания». Потом, когда они закончены, пропеты, они становятся уже прошлым, и на их место приходят новые: новые волнующие слова, новые мотивы, новые переживания, новая «влюбленность» в песенку.
«Для того чтобы занимать своей персоной внимание деловых, занятых и серьезных людей, – считал Вертинский, – надо быть неисчерпаемо интересным, значительным, многогранным».
Как-то в Нью-Йорке он ехал в такси с Шаляпиным на концерт Федора Ивановича. Зал Карнеги-холла был распродан задолго. Перед самым залом Федор Иванович обернулся к Вертинскому:
– Послушайте,- сказал он. – А вдруг они скажут: «Чего эта старая лошадь вылезла на сцену?»
Вертинский не понял:
-Кто они?
-Ну, публика!
Вертинский искренне возмутился:
-Ну как вы можете говорить такие вещи. Вы – Шаляпин! Вы не имеете права так говорить о себе!
Шаляпин грустно улыбнулся:
-Подожди, они и тебя еще разорвут когда-нибудь…»
Со временем в песенную лирику Вертинского вошел мотив раскаяния и сожаления о том, что он оказался в эмиграции. В годы войны чувство отверженности, которое он испытывал, особенно обострилось. В 1942 году, в Шанхае, Вертинский сложил песню «Наше горе»:
Что мы можем? Слать врагу проклятья?
Из газет бессильно узнавать,
Как идут святые наши братья
За родную землю умирать?
Вертинский стал обращаться в советское посольство с прямыми просьбами разрешить ему вернуться. 7 марта 1943 года он пишет письмо В.М.Молотову:
«Я знаю, какую смелость беру на себя, обращаясь к Вам в такой момент, когда на Вас возложена такая непомерная тяжесть – такая огромная и ответственная работа, в момент, когда наша Родина напрягает все свои силы в борьбе. Но я верю, что в Вашем сердце большого государственного человека и друга народа найдется место всякому горю и, может быть, моему тоже…Жить вдали от Родины теперь, когда она обливается кровью, и быть бессильным ей помочь – самое ужасное. Я прошу… позволить мне пожертвовать свои силы, которых у меня еще достаточно, и, если нужно, свою жизнь – моей Родине…Раньше меня обвиняли в упаднических настроениях моих песен, но я всегда был только зеркалом и микрофоном своей эпохи. И если мои песни и были таковыми, то в этом вина не моя, а предреволюционной эпохи затишья, разложения и упадка. Давно уже мои песни стали иными…Разрешите мне вернуться домой. Я еще буду полезен Родине.»
Вернувшись на родину, Вертинский впоследствии мучительно прозревал в созданной Сталиным удушливой атмосфере. Это была тихая, невидимая миру трагедия, о которой можно узнать из его писем. За год до своей смерти, в 1956 году, Вертинский пишет письмо тогдашнему зам. министра культуры С.В.Кафтанову: «…Лет через 30-40, я уверен в этом, когда меня и мое творчество вытащат из «подвалов забвения» и начнут во мне копаться… это письмо, если оно сохранится, будет иметь свое значение и, быть может, позабавит радиослушателей какого-либо тысяча девятьсот…затертого года!.. Не верю в человечность, внимательность, чуткость ни одного из ваших «больших людей», потому что они слишком заняты другими, более важными государственными делами, и их секретари никогда не положат на их стол мое письмо и вообще не допустят меня до них… Эти большие люди за 13 лет, что я нахожусь в Союзе, ни разу не удосужились меня послушать! Где-то там…наверху все еще делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Обо мне не пишут и не говорят ни слова, как будто меня нет в стране… А между тем я есть! И очень «есть»! Меня любит народ!.. 13 лет на меня нельзя достать билета!.. Мое творчество, пусть даже не очень «советское», нужно кому-то и, может быть, необходимо…Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ничего добавить не может… Почему за 13 лет нет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет? Я получаю тысячи писем, где меня спрашивают обо всем этом… Мне горько все это…Меня любил народ и не заметили его правители!»
Мне думается, и сегодняшним российским «правителям» творчество Вертинского на эстраде и в кино, как говорится, «по-барабану», но обнадеживает то, что молодые артисты театра, похоже, начинают осознавать то первородное и важное, что навсегда отдал искусству Александр Вертинский.
Дом, где родился Александр Вертинский. Киев ул. Владимирская 43.
