Екатерина Лавриненко-Омецинская
Фотографии автора.
Что такое «время» – не знает никто.
Однако измерять его люди научились.
Лев Гумилев
Действительно, квантование времени родилось в лоне общения человека с природой уже на самых ранних стадиях его развития. Утренняя прохлада перед восходом солнца, переходящая к полдню в зной, а затем в марево заката и, наконец, таинство звездной ночи. Наверное, началось с этой каждодневной церемонии следования земным законам бытия. Это потом пришла необходимость более жесткой регламентации циклических процессов мироздания с разными шкалами деления, среди которых временная смена годовых сезонов занимает отнюдь не последнее место. Хотя бы потому, что она связывает воедино время и пространство.
Пространственные координаты бытия
У современного человека установились парадоксальные отношения с пространством. Он может перелетать с континента на континент в поисках экзотики. Увлекаясь дайвингом, восторгаться волшебством подводного мира Красного моря или Индийского океана. Щекотать нервы экстремальными спусками с заснеженных отрогов Альп или Карпат. Мечтать увидеть Мачу-Пикчу, Ниагару или Гималаи. Вместе с тем очень многие потеряли связь со своим ближайшим окружением. В погоне за невиданным, перестали замечать красоту привычного. Например, воспринимать восход солнца как удивительный спектакль природы, когда сигаретный дым предрассветного тумана тающей на глазах вуалью окутывает горизонт, сканируя видные с балкона отдаленные дома. Заодно вспоминать, ветки какого дерева заглядывают в окно или восторгаться вспенившимся белым кружевом кустов сирени у подъезда.
А ведь отрекшись от своих истоков, человек рискует стать космическим перекати-полем.
Да, мы ужасаемся апокалипсическим полыханием огненной стихии в Австралии. И не можем спокойно наблюдать за медленным погружением Венеции в агрессивную морскую стихию. Но при этом порой равнодушны к срубленному в парке дереву. Или затоптанному газону.
Я родилась в Киеве, впечатление о котором известный американский художник Рокуэлл Кент сформулировал емкой фразой: “This is not a park in the city, but a city in the park”. И это его реакция на центр города. А что бы он сказал о располагающемся всего в нескольких станциях метро Голосеевском лесопарке, едва ли не самом крупном в Европе, с которым у меня связаны одни из самых запоминающихся моментов жизни.
Кто знает, может быть, постигнутые откровения Голосеевского леса помогут кому-то вернуть утраченное единство с природой. И жители района место встречи будут назначать не на безликих троллейбусных остановках, а на платановом променаде или под тюльпанным деревом.
Ведь называется же самая респектабельная улица Берлина Ундерденлинден – «Под липами». И даже роскошь стиля бель-эпок не отменила название парижских Елисейских полей. Что уж говорить о Киеве с его Липками и Виноградарем, Шелковичной и Садовой? А также традиционным каштановым листом на гербе города. Не постеснялась же Канада сделать кленовый лист государственным символом, а Ливан – названный в его честь кедр.
Голосеевские ландшафты детских воспоминаний.
Люди, сохранившие непосредственность восприятия, любят о себе говорить, что они родом из детства. Если бы мне пришлось одной фразой выразить свое ощущение природы, я бы сказала – «Я родом из Голосеева».
И в этом были бы зашифрованы не только детские годы, когда мы жили на опытной Базе академического Института Леса, но и род деятельности моего отца, профессора Дмитрия Даниловича Лавриненко, которому в этом году исполняется сто семь лет, – ведущего типолога страны, изучавшего взаимодействие разных типов лесных культур и автора пяти солидных монографий. Более всего его интересовали проблемы восстановления карпатских лесов, которым были посвящены темы обеих диссертаций, связанные с дубом, буком, ясенем и грабом. Как я недавно узнала, именно он спланировал урочище «Карпаты» в новом Ботаническом саду на склонах Днепра. Более того, сопоставление некоторых фактов дает основание заключить, что в его группе находился отец Сержа Лифаря, еще до революции бывший лесничим зеленых массивов, в которые входило и Голосеево.
С организацией в 1947 году Института Леса, ученым секретарем которого папа стал, он в сущности продолжил созидательные традиции многих поколений, отраженные в самом названии «Голосеево». Ведь если внимательно присмотреться, то, по крайней мере, половина теперешнего леса, окаймляющего запруды крошечной речушки Ореховатки, представляют собой послевоенные посадки, отчетливо сохранившие изначальное рядовое построение. Это не удивительно, так как над здешним урочищем пронеслись шквалы трех войн – двух Мировых и Гражданской, в которую на ближних подступах к Киеву вырубили все вековые дубы. При обороне же Киева летом 41-го как раз на водоразделе проходили отчаянные бои с участием многих студентов и преподавателей Сельскохозяйственной Академии. Все склоны были изрыты окопами, а в болотцах вдоль Ореховатки еще несколько лет после войны сторожевую службу несли рогатки колючей проволоки.
Во все это трудно верится сейчас, когда город вплотную подступил к былым заповедным зонам, а Нижний пруд после расчистки превратился в любимое место отдыха киевлян, летом с удовольствием катающихся на лодках или водных велосипедах, а с наступлением зимы и на коньках . Именно там я самостоятельно научилась когда-то плавать и освоила сначала «снегурки», а потом «гаги».
Директором Института Леса, основное помещение которого тогда располагалось в центре города в здании, где сейчас находятся природоведческие музеи и Конференц-зал, являлся тогдашний вице-президент Национальной Академии наук Петр Степанович Погребняк. Он был известен многим не только как ученый, но как член первой украинской делегации в ООН, присутствовавшей на церемонии принятия в Сан-Франциско Устава этой организации. Тогда же в течение полугода в поездках по США ему удалось знакомиться с особенностями культивирования лесных массивов. Эти знания он применил в дальнейшем при закладке Нового Ботанического сада на склонах Днепра и при планировании стратегических задач созданного им Института.
Существенно, что Погребняка и отца занимало не только обновление Голосеевского леса, а использование его как опытного плацдарма по научному изучению взаимодействия различных древесных культур, которые можно было бы использовать в озеленении всей территории Украины, особенно в Карпатах и причерноморских регионах, где на Олешских песках предполагалось воссоздать описанную еще Геродотом Зеленую Гилею. Примыкающая к Базе территория вокруг прудов была разбита на своеобразные оазисы различных пород, включенных в контекст дубравного массива, называемые папой «полишахматками». В детстве это слово меня очаровывало как код какой-то тайны. Только сейчас, анализируя эти вкрапления сосен или грабов, начинаю понимать смысл поставленных экспериментов и летних экспедиций отца по Украине. Так, во время моих последних поездок в Асканию-Нова, я убедилась, что посадками сосны удалось отвоевать у пустыни значительные территории. А созданные в те времена по всей стране защитные лесополосы несут свою службу до сих пор, особенно в Причерноморье, где в них включены гледичии, обладающие удивительной морозо- и жароустойчивостью при способности произрастать даже на засоленных землях.
Недавно осознала, что означает спускающийся к пруду островок гледичий, осенью сплошным ковром покрывающих землю похожими на иероглифы глянцевыми кожаными стручками. Так папа проверял их совместимость с дубравами, как и сосен, стыдливо затесавшихся среди лиственных соседей.
Что уж говорить о территории самой Базы, на которой были высажены многочисленные дендрологические изыски. Рядом с домом росли вечно зеленые магонии и тамариксы, возвещающие золотистым полыханием наступление весны еще до появления листьев форзиции, передающие цветочную эстафету утонченным жимолостям. В партитуру парка были вписаны платаны и маньчжурские орехи, средиземноморские катальпы и даже тюльпанное дерево, чудом уцелевшее до наших дней. Аккуратно подстриженные грабовые бордюры с трудом удерживали натиск огромного количества георгин. Дорожка же, ведущая к пруду, была обсажена грецкими орехами с оторочкой из кизиловых кустов, некоторые из которых можно обнаружить и сейчас. А на спускающихся к пруду огородах сотрудников сохранились остатки былых монастырских садов.
Все будто из какого-то таинственного мира, во многом созданного менее чем на десять лет на разоренных войной землях.
Однако в конце 50-х Институт Леса перевели в Харьков, а его территорию отдали под обустройство Голосеевского парка, названного в честь дружившего с Погребняком поэта Рыльского, дача которого была неподалеку от Нижнего пруда. Натоптанные нашими пятками грунтовые дорожки стали отсвечивать свинцовой холодностью асфальта, превратившего лес в променадные аллеи, и лишившего защищенности и неприкосновенности его естественную ауру. Зато появились аляповатые клумбы.
Однако пейзажность Голосеевского леса неистребима, по своей собственной прихоти ведя отсчет сезонов.
Сказки Голосеевского леса
Папа многократно повторял, что у нас дворянское детство. С одной стороны, возможность наслаждаться прогулками по Владимирской горке и пляжами Днепра, не говоря уже о театрах и музеях, а с другой – почти заповедная нетронутость здешних мест и патриархальный сельский ежедневный быт с копаниями в огородах, катаниями на лошадях, тарзаньими прыжками по деревьям, сумасшедшими велогонками по узким лесным тропинкам. Затянувшиеся шрамы на моих коленках до сих пор хранят память этих лихих подвигов.
Впрочем, не только этим вспоминается мне Голосеевский лес тех далеких времен. А какой-то мифической аурой, во многом, конечно, созданной нашей детской фантазией, легко трансформировавший небольшой холмик, разделявший парадный и хозяйственный дворы, в гору Ганьпунь, а едва заметную впадину под ним, весной заполнявшуюся огромной лужей, – в Уссурийское болото. Это название придумал предводитель нашей компании Димка Костомаров под впечатлением книги Арсеньева о Дальнем Востоке. Мы тоже чувствовали себя первооткрывателями. Нас так и тянуло переправиться на другой берег на дырявой резиновой шине, изловчившись не сорваться в воду по самый пояс.
Это было как бы преодоление разрыва между реальной жизнью и придуманной.
Мир, окружавший Базу, был ярким и живым, изобилующий цветами, птицами и даже зверюшками. Как-то на детскую площадку забрел лисенок, и мы, испугавшись, убежали. А зимой в свете единственного фонаря, обозначившего на снегу манящий круг, возник зайчишка. В заводях прудов по весне было множество тритонов, а на лугах прыгали миниатюрные, с красным брюшком, как крылья божьей коровки, лягушки-кумушки, оглушавшие окрестности неугомонным стрекотом «кум-кум». Мне было лет пять, когда на прогулке с дедушкой к прудам, я набрала полные карманы пальтишка этих живых игрушек, а мама потом несколько дней визжала, выметая их из-под кроватей. В те времена даже встреча в окопчике с упитанной медянкой превращалась в эпохальное событие. Уже потом я узнала, что она, как и жуки-рогачи, которые были неизменными спутниками нашего детства, занесены в Красную книгу.
При спуске к Ореховатке сразу за домом несколько лет сохранялись оставшиеся после войны оцепления колючей проволоки. Дедушка по нашей просьбе сделал под ними подкоп. И было особым шиком, распластавшись на санках, лихо спуститься между стволами деревьев с весьма крутой горки и, прокатившись по узкому туннелю под ними, не врезаться в ржавые колючки. Но особое удовольствие мы получали от ловких бросков плашмя на санки, запряженные в мощную овчарку нашего завхоза. Его сын Толька бежал впереди, а мы едва успевали оседлать их после сброса очередного седока. Не меньше ловкости требовалось и при вертикальных спусках на замерзший пруд. Конечно, это было возможно только благодаря «снегуркам» с закругленными, как у ладьи викингов, носами. Ну, и конечно, мы облазили все окопы, играя в самую популярную игру тех времен «войну», привычно находя не только гильзы, но даже гранаты и мины. К счастью, бдительность мамы, постоянно выглядывавшей из окна, помешала их перепрятывать непосредственно возле дома. А завхоз Игнат послушно топил наши трофеи в отдаленной выгребной яме.
Надо сказать, что База Института леса, имевшая территорию, прилегающую к пруду в районе Голосеевской площади, считалась закрытым местом, у которого была даже собственная улица – Малая Ореховатка всего-то с семью номерами. Хотя никаких особых заграждений не было. На страже возвышались пирамидальные тополя, ежевичный бордюр и калитка по колено. Особо выделялся большой двухэтажный дом № 5, построенный, по легенде, пленными немцами из спаренных деревянных срубов с двухскатными высокими крышами. Огромные, как в Германии, окна и открытые балконные лоджии создавали ощущение какого-то сказочного уюта и почти заколдованного мира, который усиливался печным отоплением. До сих памятно потрескивание раскаленных пламенем осыпавшихся с новогодней елки иголок. Не удивительно, что построенная на месте нашего дома современная гостиница выдержана в том же немецком стиле – в фахверкном наряде и с флюгерами на щипцах двускатных крыш.
Лес манил своей таинственностью. Даже сейчас, оказываясь в пространстве столь родных мне дубов и буков, я даже спиной чувствую его полифонию, когда трепещущие на ветру ветви невольно вызывают размышления о турбулентной красоте мироздания. А графику коры буковых стволов сознание сканирует как таинственные лики забытых предков или письмена, составленные сезонными циклами.
Календарь природы
Зимняя утопленность в снежной пелене. Сменяющая ее ранней весной сизая перфорация проталин на ледовой поверхности прудов. Рыбная чешуя зеркальных отражений на еще не растаявших, но уже согретых оттепелью ледяных массивах. Синхронные залысины на подтаявшей корочке зернистого снега, готовые при первом же ярком солнце освободить лес от зимнего покрывала. Сначала терпкий запах прелых дубовых листьев – для меня знакомый с детства запах истинного леса, – потом карнавальная череда первоцветов, чудом пробивающихся через спрессовавшуюся под снегом лиственную подстилку.
Начинающаяся графически изящным гусиным луком с последующим появлением кряжистого ряста, разноцветных медунок, и, наконец, фиалок и ландышей, на целые массивы которых можно еще попасть в укромных местах. Даже сейчас, когда город все больше наступает на лес, подавляя пылью и асфальтом его естественную привлекательность.
А дальше произойдет ежегодный природный взрыв освобождающихся от зимнего плена деревьев и кустов. Для Киева это прежде всего набухшие почки страждущих весны каштанов. Доверчиво тянущиеся к небесам они, как слепые котята, тычутся в апрельское небо, чтобы с приходом майского тепла благословить зеленью мохнатых лап пробужденных весной киевлян, подарив им зажженные белоснежные свечи соцветий.
И начнется перекличка Киева с Грецией и Турцией, Италией и Францией, чтобы потом осенним сбросом шоколадных шариков звонким салютом снова провозгласить свою общность. Но пока лето зеленым убранством декларирует свои права. Земляничные поляны и ежевичные заросли продержались здесь до парковых преобразований, в дальнейшем сместившись на маргинальные отроги, где еще в восьмидесятые можно было набрать десятка-два сыроежек или опят. А в заповедных оазисах черешчатых дубов до сих пор легко в сезон повстречать даже белые. Так приходит август, а с ним и метеоритные дожди, оплакивающие уходящее лето…
Наконец, завершающая годовой цикл осень привносит в лесной ландшафт особую праздничность – прежде всего благодаря прядям будто мелированных золотом берез, пламенеющим вкраплениям скумпии или полыхающим костром листьев уксусного дерева. Являющиеся своеобразной фишкой Голосеевских прудов плакучие ивы органными трубами поникших ветвей оплакивают уходящие теплые деньки. Неспешно роняя в воду желтые листья, они покорно проголосуют за наступление зимы, которая не за горами. Шумящим паводком стечет листва и с других деревьев и кустов. Осень, оплакивая былую красоту, уйдет нагая. Даже черешчатые дубы, хоть и последними, расстанутся со своим побуревшим убором, в срок отдав наступающей зиме свои резные бюллетени.
Следуя предначертаниям природы, близорукостью ноябрьских туманов и декабрьским белоснежным гримом цикл сезонов Голосеевского леса завершится.
