Продолжение разговора о творчестве, воспитании родителей и Херсте.
Интервью с Борисом Егиазаряном
специально для Elegant New York
вела Татьяна Бородина
Сегодня, 7 августа, День Рождения художника Бориса Егиазаряна.
Наш журнал поздравляет Бориса с Днем рождения, и желает долгих творческих и счастливых лет!
Если читатель помнит, наша беседа с известным армянско-украинским художником Борисом Егиазаряном началась в одном из киевских дворов, на лавочке, в компании двух любимых мной людей разных поколений. Все шло своим путем. Дружеская болтовня, мы уже собирались подняться на террасу и приступить к интервью, но вдруг Борис произнес фразу, которая заставила меня включить диктофон, не дожидаясь формального начала разговора.
Борис Егиазарян, обращаясь к самой юной собеседнице: Надя, скажу тебе честно, я хорошо знаю, что бывают сложности в деле воспитания родителей и, если тебе нужен совет, обращайся ко мне, я в этом хорошо разбираюсь… (смеется)
Мой отец был начальником уголовного розыска. И он был категорически против, чтобы я стал художником. Он мне говорил: «Знаю я этих художников, вечно бедных и голодных.» Он действительно знал многих художников, которые ходили по селам, собирали фотографии умерших людей и по фотографиям писали портреты. Они так зарабатывали, потому что иначе заработать не могли. Вот он и спрашивал: «Ты хочешь таким стать?» В этом вопросе у нас доходило почти до драки! Он хотел ко мне власть применить. А я бунтовал. «Как ты со мной говоришь, мальчишка! – кричал он – Если ты умеешь рисовать, тогда иди в архитекторы!»
В Армении архитекторы — это очень высокое звание еще со средневековья. Лучшие армянские художники, гениальные миниатюристы, они все были архитекторами. Архитектор – это образованный человек. Они были поэтами, музыкантами, художниками, но обязательно архитекторами!
А художник в советское время — это человек, который ходит голодным или делает соцреализм (смеется). И отец это понимал.
Иногда он приходил домой выпивший от боли и от горя, и я слышал, как мама с ним разговаривала: «ты пойми у него очень тонкая душа, он уникальный ребенок, он не такой как все. Ты не смотри на то, что он дерется с мальчишками. Он так самоутверждается». А отец всегда отвечал – «Нет, он просто бандит»!
Он так действительно считал и приказывал участковым милиционерам, что если где-то драка, в которой я участвовал, то никого не брать, а меня в кутузку! Меня на 2-3 дня сажали в кутузку, и моя мама, которая была капитаном милиции, начальником паспортного стола, не имела права мне передачу нести (смеются).
Отец говорил, что существует молодежь трех типов. Одни – которые стали на путь преступления. Вторые – которые еще не стали на путь преступления. Третьи – которым уже ничем не поможешь. Меня он относил к третьим, потому что я дрался – шел на разборки, один на один. Мы горцы были! Если у нас бывало между мальчиками девушку не поделили, или что-то еще, то мы шли за село, один на один, разобраться. Неважно, кто сильнее. Ну а потом мы братались, обнимались и все проходило.
Но у отца была своя мораль: раз дерутся, значит – бандиты, преступники, закон нарушают. И мама говорила с ним, я слышал: «он хороший человек у нас растет, он очень хороший человек, он влюбился в искусство, он художник! Завен, как ты не понимаешь!»
У отца тяжелая работа была, он, действительно, в горах с преступниками общался, ловил их. И из-за меня сильно переживал – «Эмма, ну неужели мой сын станет голодным художником»!
Моя бедная мама пистолет от него прятала, когда он домой приходил выпивший. Он сам, когда приходил с работы, пистолет снимал и давал маме.
От греха подальше! Отдаст, а потом: «Эмма, где мой пистолет, я застрелюсь! Мой сын хочет стать художником! И бедная мать объясняла: «Завен, есть великие художники, есть художники, которые не были голодными, есть которые были богатыми. Ты же не знаешь, как будет!»
Дом, Город.
Он так переживал, что в конце концов познакомил меня со знаменитым архитектором, который уже в то время был очень известен и печатался в итальянских изданиях. Он писал статьи об армянской средневековой архитектуре. Он приехал в мое село, в Апаран, жить, и всю жизнь свою отдал на то, чтобы восстановить храм 4 века, крестово-купольную базилику. Это вообще невозможно было восстанавливать, ученые не знали как, а он это сделал.
И вот меня привели к нему. Он посмотрел мои наброски, рисунки. Посмотрел, и сказал: «завтра же я готов с тобой начинать заниматься». Он заметил во мне что-то. Я хотел поступать в художественное училище. Это училище Терлемезяна. Оно славилось тем, что все состоявшиеся художники проходили через это училище. Я и не хотел поступать в Ереванский Художественный Институт, я мечтал только об этом художественном училище. Но для отца это была драма, кошмар – училище в советском понимании — это ПТУ или ФЗУ, где малярству учатся. (Смеется)
Эдуард, архитектор, сказал отцу: «Дядя Завен! Он очень талантливый и училище для него — важно». Когда мы к нему пришли оставалось 3 месяца до экзамена в моем ФЗО. Позанимавшись со мной, он сказал: «Он поступит! Люди учатся по 10 лет в художественной школе, но он поступит, потому что у него за 3 месяца занятий невероятные успехи.» Но скажу честно, мне было больно учится, я же был вольный художник. Мнил себя Ван Гогом! А Эдуард меня «штуди» заставлял делать, учил правильному рисованию. Но он меня не ломал. Сам будучи архитектором, он знал мечту художника. И он так учил рисовать, что это казалось большим творческим удовольствием!
Портрет киевлянки
Он учил познавать, наблюдать, учил видеть что-то, к примеру, в горшке 6-го века… А в Апаране их полно – там копнешь в карьере, и они на тебя просто сыпятся – 6-й век… (смеется).
Мы их рисовали – черная глина, невероятно изящная, а рядом он мог положить картошку, потому что в Апаране в горах только картошка растет, или, если из Еревана привезут яблоко, то яблоко рядом с горшком рисуем. К этому он драпировку клал. Потом он меня научил делать наброски человека, найти характер, образ движения.
Сам он был с такой бородкой элегантной. И он показывал, чем отличается наш Апаранец – грубый, кряжистый мужик, который скалу с детства долбит, дома строит, от него, интеллигента, вот с такой бородкой. Он говорил: Хайка, какой он крепыш, у него линии грубые, угловатые. И посмотри на меня: у меня переходы и линии мягкие, плавные. У меня глаза монголоида, не армянские. И он показывал, как можно это одной линией уловить. Я обалдел от того, что оказывается, есть такая невероятная разница людей, образов!
После этого я пошел и поступил в художественное училище.
Этот великий архитектор многое мне дал, он мня акварели учил, хотя я уже писал масляными красками, писал, как Ван Гог, и немножко лучше, чем Ван Гог. (смеются).
Кстати! Рисовать я начал с восторга, как многие художники. А первый восторг у начинающих – это обязательно Ван Гог. Когда они видят эту живопись, все – попались! Потом приходит время, и они уходят от Ван Гога. Но все равно, для многих Ван Гог — это всё…
Вот совсем недавно я увидел в Facebook пару работ Ван Гога, которых никогда не видел. И я был в восторге! Я подумал, что боже мой, я много лет мечтал, чтобы увидеть что-то новое и снова быть в восторге! Я все уже видел, если не в оригинале, то в репродукциях или на интернете. Все, что есть в музеях, видел. И мне очень грустно живется, потому что ни один художник меня уже не удивляет! Я хочу радости удивления, узнавания. И вдруг вижу Ван Гога, другого, которого я не знал, и опять восторг! И я понял, что я уже не молодой, уже пришел я к возрасту, что мне опять Ван Гог нравится (смеется).
Вот Херст меня не удивил и не обрадовал – то, что в этом году Херст сделал на Биеннале. Я видел эти огромные вещи. И они меня не удивили и не обрадовали.
Кстати, в этом году в Киев на форум приехали из разных стран мира лучшие дизайнеры и архитекторы обсуждать перспективы развития «Мистецького арсенала». Меня спросили, что я думаю о Биеннале, я ответил – думаю, что это мировой творческий кризис, очень масштабный и серьезный. Херст сделал целый огромный квартал в Венеции. Но на вопрос, как вам Херст, я ответил, что у Херста еще больший кризис, чем у остального творческого мира (смеется).
На форуме архитектор из Германии, молодая девочка, спросила – почему вы так думаете? Я ответил, что есть такой грузинский художник, еще в советское время начавшил делать огромные скульптуры – Зураб Церетели. Он был модный профессионал, и он был мафиозный цеховик по культуре в масштабе Советского Союза. Сказать, что он сделал гениальные вещи? Нет. Но он сделал масштабные вещи.
Так вот, то же самое сейчас делает – Херст. И он делает такие же огромные масштабные вещи. Делает не только из метала, но и из пластмассы. Мне хочется Херсту сказать: слушай, кого ты хочешь напугать? Мы пуганные, особенно в Украине, мы не боимся. Ты не пугай нас этим, тебе не удастся посмотреть на нас свысока, типа смотрите, какой я грандиозный, как мои скульптуры, а вы такие маленькие (смеется).
Потом был мой доклад, связанный с «Мистецьким арсеналом», в нем я покритиковал сегодняшнюю дирекцию Арсенала, я покритиковал «Пинчук центр» и так далее. (смеется)
Но я сказал и то, что особенно важно – сказал, что по всей Украине есть маленькие культурные центры, которые сами, без помощи государства, спокойно и тихо развивают культуру. Ничего не требуют, не кричат, и с министерством культуры никак не связаны… Чего хотеть от этого министерства – они чиновники, у них свои дела.
Я считаю, что именно культурные центры должны развивать культуру. Они сами должны развиваться и крепнуть, и им нужно помогать. Я считаю, «Мистецький арсенал» должен стать не только музеем современного искусства или истории искусства, он должен стать одним из культурных центров Украины. Это будущее развития культуры.
И вы знаете, я очень понравился этим ребятам, молодежи. И они решили, что они хотят увидеть, а что же я делаю. И тут я испугался: они, европейские молодые дизайнеры, архитекторы подумали, что я эдакий современно мыслящий художник!
С Днем Рождения, господин Художник Борис Егиазарян
Поэтому я их предупредил: вы могли подумать, что я эдакий мудрый человек, который все видит, все говорит – даже «Пинчук центр» критикует, Херста критикует, которого весь мир знает!
Но, дело в том, что в Украине есть художники, которых называют апостолами современного искусства. Я могу назвать имена, но боюсь кого-то пропустить, поэтому не стану. Они есть, и они сделали революцию, развили свой украинский contemporary art, настоящее украинское восприятие современного искусства. Этих художников еще оценят. Весь мир знает и видел, что сделали европейские и американские художники, но что предлагают украинские еще никто не видел. Миру еще предстоит узнать то, что у нас есть свое очень своеобразное искусство. И тех, кто его создал, я называю апостолами искусства.
А я, чтобы вы не путали, не являюсь одним из них, нет. Я просто рыбак, но я рыбак, у которого нету лодки, чтобы рыбу ловить, поэтому, я пишу холсты, интересные, сильные, красивые. Мои корни у меня в горах, в древней армянской культуре. Но здесь, в Киеве, я покрылся особым налетом современного мышления и таким бархатным оттенком нежности и лирики украинской поэзии. Я стал уникальным, интересным художником, но я рыбак, который даже лодки не имеет. Поэтому я пишу свои красивые холсты и наверху рисую рыбу. Это символ Христа, символ любви. Вот такой я рыбак! (смеются).
*
Это я и сказал европейской молодежи на форуме в «Мистецьком арсенале», чтобы они не думали, что я какой-то современный художник. Нет, я родился не в то время, я родился в средневековье. Я отсталый, где-то консервативный.
Я все это говорил, чтобы обезопасить себя, думал, когда они придут и увидят мои работы, то разочаруются! Я так и сказал – боюсь вы разочаруетесь.
У меня станковая живопись, я пишу на холсте, когда-то делал фрески, витражи в Армении, а в 1986 году, в Киеве, когда был студентом пятого курса академии, делал поп-арт. Купил сварочный станок, собирал ржавый металл, из них варил абстрактные формы и скульптуры.
Но они захотели увидеть, а когда я сказал, что боюсь, что разочарую их, они ответили: «не волнуйся, мы в интернете уже все посмотрели, мы знаем кто ты, и нам это нравится, нам это интересно. Так что веди в мастерскую.»
ТБ: И не разочаровались, я уверена.
Борис Егиазарян: Да, для них это было что-то такое, чего они не видели, и им понравилось. Они стали моими друзьями, а я успокоился, потому что очень боялся, что придут и разочаруются.
ТБ: И это не было кокетством?
Борис Егиазарян: Нет, я искренне волновался.
Сестры.
Но то, как они пришли в мастерскую – это была отдельная история. (смеется)
День, когда они собрались прийти ко мне в мастерскую, оказался последним днем их визита в Киев. И для них делали банкет на катере, который должен был плыть по Днепру. Он должен был отчалить в 6 вечера. Этот вечер для них делал «Мистецький Арсенал». Но сообщили, что они хотят до банкета прийти ко мне в мастерскую. Т.е. половина на банкет, половина ко мне. Группа человек 10 иностранцев, и они говорят, что готовы не идти на этот плавучий банкет, а прийти ко мне.
Я говорю, ну нельзя срывать мероприятие, мне принимающая сторона голову оторвет. Тогда они говорят – мы потом присоединимся к ним, снимем лодку и догоним их на Днепре! (смеется)
Но так не получалось. В общем из-за меня катер отплыл вместо 18:00 вечера только в 21:30!
Я хотел сделать моим гостям приятно, но у меня было всего несколько часов! Я позвонил своему другу, у которого кафе, и который со своей женой готовят армянские блюда, как домашние. И попросил все приготовить, попросил свою бывшую помощницу Вику помочь накрыть все у меня в мастерской. Когда гости пришли, стол был готов. Я сказал, что будем пить украинское крымское вино, так надо, коль вы здесь в Украине, а Крым наш, я об этом всем говорю. А потом мы будем пить армянский коньяк, вы же мои гости, значит должны это сделать. В общем, мы сели за стол, и только в девять вечера я их уговорил уехать на катер, чтобы устроители не обиделись.
Они говорят: «Нам тут хорошо, мы уже выпили, поели! На этом катере будет укачивать, можно мы не пойдем»? Я сказал нет, вы должны ехать, а то скажут, что я провалил мероприятие. Ну и они уехали довольные, и мы стали друзьями, переписываемся. И мне очень приятно – это очень интересные, по-современному мыслящие, потрясающие дизайнеры, архитекторы. Мне было важно, что им понравилась моя живопись, какой она есть.
Эта история была из области того, чем можно похвастаться. (смеется)
ТБ: Да, это была еще одна ваша замечательная история! Но теперь давайте все же вернемся к вопросу воспитания родителей. Ваш отец со временем принял ваш выбор, ваше творчество?
Благославение. Благодарность. Радость.
Борис Егиазарян: Когда мой отец умирал, он в двух вещах мне признался.
Я рассказывал, о нашем с отцом конфликте, но когда он уходил, я рядом сидел и руки ему целовал, просил прощения. А он у меня просил прощения.
Я вспоминал, как он меня привез в Ереван к преподавателю художественной академии, показать работы.
Но оказывается, он с ним заранее договорился, что если тот увидит, что можно придраться к моим работам, и они слабые, чтобы он дал мне как следует. Но если он увидит, что они достойные, не говорить мне, а сказать отцу приватно. Отец через своих людей, полковников милиции, вышел на этого художника и познакомился с ним для того, чтобы он меня убедил не становиться художником…
И вот принес я этому художнику свои работы «ван гоговского периода», поставил. Он ходит смотрит и говорит – «вот это да! Вот это да! Завен, слушай, это художник!» А я тогда впервые голову полностью побрил и надел беретик с помпончиком, как художники советские одевали. И вот я в этом беретике, и даже не снимаю, хотя неудобно мне – зашел маэстро, преподаватель, профессор художественной академии.
А он говорит: «слушай, Завен, он у тебя художник, даже внешне он художник! Это уже состоявшийся художник». А я себе думаю, может, он искренне говорит.
И тут он начал: «Видишь мои работы? Они настоящие. – И показывает на свои холсты. – А ты, говорит он мне, только притворяешься художником. Ты играешь в художника, а на самом деле ты не художник! Ты нашел себе, для своего возраста, такое самоутверждение. А вот смотри мои работы…» И вы знаете, я смотрю, а у него очень много обнаженных женщин, сидящих, лежащих, я и думаю, боже мой если бы у меня была такая возможность!
Я сельский хлопец, обнаженных женщин вообще не видел. Мы у себя, это же село в горах, с девушками за углом дома встречались, она в шубе, я в тулупе овчинном, выйдем чтобы никто не видел поцелуемся, и она убежит. Вот и все.
И вот я смотрю на его обнаженных женщин и думаю – какая он бездарь! Что за цвет мыльный? Зачем он таким образом все портит – желтый, синий, красный цвет портит, какая-то белесая гадость получается – серенькая, голубенькая. Он мне показывает, как пример, а я думаю какой ужас, как можно голых женщин видеть, и такую ерунду писать!
У голой женщины все есть – грудь, попа, сиськи красные! Дурак, как он может забелить все это? (смеется)
Но когда уже отец сказал «спасибо большое», этот художник мне говорит: «ты не бездарный, если ты выпендриваться бросишь, а начнешь честно учиться рисовать, у тебя получится». Вот так он мне сказал.
*
И вот, едем назад – жигули отца, полная машина моих холстов. И мы едем в село, возвращаемся домой. Осталось 10 км. Я молчу, отец боится со мной говорить, я боюсь с ним говорить – мы в конфликте. Я его люблю, но я не терплю его давления на меня. Он меня любит, но он не может стерпеть мой бунт.
И тут он начинает мне мягко говорить, видимо мама обработала его, чтобы не сказал лишнего… «Ну теперь ты понял? Это же профессор. Ты понял, что ты не так живешь, не то делаешь. И это в тебе пацанское, тебе бы подраться, самоутверждаться, отца игнорировать, и до каких пор это будет? Может ты действительно научишься рисовать и пойдешь в архитектуру?» Я в ответ: «Я сказал, что не будет этого, и я пойду в художественное училище». Он тормознул машину, резко так тормознул, стал кричать: «в конце концов, сколько ты будешь … ». А я вышел, и начал таскать из машины свои холсты. «Что ты делаешь, хужан?». Хужан – это бандит. Что ты делаешь?
Я сказал, что я с моими работами с тобой домой не поеду. Он испугался, может мамы испугался, не знаю. А я таскаю свои работы, и все. Он стал за руки меня хватать – Прекрати, кричит!
И тут я взял с дороги камень и сказал: отец, подойдешь близко, поломаю машину вдребезги. Ты меня сумасшедшего не видел! И пошел к машине…и он стал говорить: «остановись, прекрати, сынок, дите, успокойся». Я сказал: «я тебя прошу, я тебя прошу, поезжай домой. Если хочешь, отправь за мной другую машину, но с тобой я не поеду, и картины не поедут с тобой».
Я вытащил все работы, и он уехал, а я начал это все ломать! Все-все поломал, и прямо за овраг выбросил. А он отъехал немного и что-то почувствовал, и задним ходом возвращаться стал. Увидел, что я делаю, вышел, подошел близко, а я опять взял камень и сказал: «подойдешь ближе поломаю машину».
Вот такой был у нас страшный конфликт.
ТБ: Да, страшно.
Борис Егиазарян: Он уехал, и через 20-30 минут приехала мама на другой машине. В слезах, начала все собирать, но я ей не разрешил. И я эти работы не собрал. Я сказал, если ты даже потом придешь это соберешь, то я вам не прощу. Вот это был такой мой бунт.
И вот, когда мой бедный отец уходил, он просил за это у меня прощения!
Он мне говорил «ну понимаешь, я же мент, я же милиционер, ну такая жизнь, я не понимал этого». Две вещи, которые ты сделал в жизни, большие вещи, которые я не понимал, – это то, что ты пошел в художники, и то, что ты женился на Ире.
Когда я сказал, что женюсь на ней, он мне ответил: «пацан, увидел русскую женщину и, как у всех кавказцев, у тебя крыша поехала». Но тогда я вообще рассвирепел, схватил отца в охапку, поднял и поставил на диван, чтобы он понял, что я уже взрослый, а не мальчишка, – говорю, проси прощения! Она станет твоей невесткой! Он еще кричал «отпусти, отпусти, не смей на отца силу применять» (смеется).
Но через полгода, после того, как мы с Ирой поженились, он уже говорил: «слушай, ты же пацан был, как ты успел стать таким мужчиной, что выбрал именно эту девушку?»
И перед его смертью мы с ним все друг другу простили и помирились.
Сейчас, когда я с молодежью о чем-то говорю, то всегда спрашиваю, слушаются вас родители, или не слушаются? Потому что если нет, обращайтесь, я в этом вопросе специалист.
Благодарим Бориса за прекрасный, душевный разговор, за его невероятные работы, за интервью и удовольствие этой встречи.
Небесный хор.Армения
