Нина Аловерт
Photo by Mark Serman
В Нью-Йорке в Baryshnikov Arts Center закончились спектакли, попасть на которыые было трудно: “Brodsky/Baryshnikov”.
Режиссер – Альвис Херманис. Оформление Кристины Юрлане, свет Глеба Фильштинского. Единственный актер – Михаил Барышников, читающий стихи Иосифа Бродского.
Можно предъявлять претензии режиссеру: структуре спектакля не хватает динамики. Но главное в нем – это встреча Поэта и Танцовщика. Это выступление Михаила Барышникова, в очередной раз ломающего рамки жанров, в очередной раз вступающего на путь, по которому до него никому идти не случалось.
… На сцене – стеклянный павильон в стиле арт-нуво. Перед ним – скамейка. На другой скамейке – магнитофон старой конструкции с большими бобинами, на которых записан голос Бродского (в спектакле несколько раз звучит запись чтения самого Бродского). Со стены павильона свисает голая лампочка, из предохранителя которой время от времени сыплются искры. Это – первый план спектакля, реальное пространство. Актер проходит через павильон, садится на скамью, вынимает из чемоданчика бутылку виски, будильник, разные томики стихов Бродского, умершего 20 лет назад. Раскрывает книги одну за другой… Начинает читать
…Мой голос, торопливый и неясный,
Тебя встревожит горечью напрасной…
Этими строками Барышников обращается к Бродскому. В конце спектакля Барышников начинает читать стихи, подражая чтению поэта, как будто вызывая его тень, – магнитофон включается, слышен голос Бродского, продолжающего читать стихотворение: Поэт отвечает другу.
Спектакль – не совсем точное слово. Но этому театральному представлению нет аналогий, а поэтому нет названия. Воспользуюсь привычным: спектакль. Моноспектакль. Барышников читает стихи Бродского, но это не актерское чтение. Барышников читает стихи Бродского, как будто он один в своей комнате. И через это чтение и поддерживает связь с ним, и вспоминает об ушедшем друге. Барышников читает, не акцентируя слова, не подаваясь эмоциям, стараясь лишить свои воспоминания всякой сентиментальности, ведь только он один знает «размер потери». Безнадежное одиночество – вот что ощущается в этом чтении стихов.
Photo by Stephanie Berger
Затем встает, открывает дверь павильона и входит внутрь. В павильоне зажигается свет. Мы продолжаем слышать голос Барышникова, читающего стихи, но уже в записи, соединенной с музыкой, под которые сам актер как будто импровизирует, танцует пластические пантомимы, претворяющие стихи в движение. Так в этом пространстве происходит встреча Танцовщика и Поэта. Недаром в начале Барышников, обходит павильон «словно шаман, кружа». То есть павильон в спектакле ––другое пространство, сакральное.
Ровному чтению стихов поэта Барышниковым противостоит в сакральной зоне театрализованный жест, пантомима, танец.
Главная тема, смысловой стержень спектакля, – тема смерти. Она проходит через поэзию Бродского, начиная с самых ранних стихов.
В танцевальных пантомимах Барышникова на протяжении спектакля смерть возникает в разных обличиях. В романтическом представлении юности – Черный конь, зловещий символ посланника смерти, высматривает следующую жертву. Это особенно выразительная миниатюра. Удар каблуком, как удар копытом, жест руки – и возникает представление, что Барышников танцует фламенко.
Другая миниатюра: смерть бабочки. В ней главное – изумительный «танец» рук Барышникова. Он сам легко «порхает» в павильоне, а руки трепещут, как крылья, мечутся по стеклянной стене павильона, имитируя бабочку, которая бьется о стекло, и выражая в то же время беспомощность человека, пытающегося продлить свою жизнь.
«Мы не знаем, кому нам сказать «не надо».
На следующем витке тема становится более личной. Во времена их дружбы Поэт был старше танцовщика.
«Cтарение! Здравствуй, мое старение!
Крови медленное струение.
Некогда стройное ног строение
мучает зрение».
Барышников закатывает брюки, рассматривает жилы на своих ногах танцовщика, снимает ботинки – но все это не иллюстрация к стихотворению. Это еще один аспект обращения Барышникова к памяти своего друга. Сегодня танцовщик, став сам на 20 лет старше, повторяет путь, о котором писал Бродский.
Сняв пиджак и жилет, Барышников покрывает белым кремом лицо и тело, как делают артисты японского театра стиля «буто». Выходит, в сакральное пространство согбенным стариком. Начинается самая театрализованная миниатюра под запись стихотворения «Портрет трагедии». Трагедия в исполнении Барышникова – это не величественная греческая богиня, но ее искалеченный образ, созданный конвульсивными движениями и изломанными позами. Правда, при этом актер сохраняет на лице подобие греческой маски с открытым ртом, сведенным судорогой. Форма найденная танцовщиком (он сам ставил свои танцевальные миниатюры) очень точно соответствует стихотворению Бродского.
Photo by Stephanie Berger
Тема смерти не нова и для творчества Барышникова-танцовщика, для его сольных выступлений уже в после классический период. И даже совсем молодым, в своей первой драматической роли Педро Ромеро в телевизионной постановке С.Юрского «Фиеста», Барышников играл ожидание встречи со смертью перед выходом тореро на арену. А здесь – полтора часа – один на сцене – артист говорит о старости и смерти. Это запретная зона для каждого нормального человека – непрестанно думать о смерти. А Барышников играет это каждый вечер десять вечеров подряд.
Спектакль идет к концу. Барышников складывает все принесенные им вещи в чемодан. Читает:
«Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него – и потом сотри».
И единственный раз во время чтения голос у Барышникова дрожит.
Мне казалось лишним добавление еще одного стихотворения:
«Прощай
позабудь
и не обессудь…»
Но, возможно, оно немного смягчает пронзительно трагический конец спектакля. Возможно актер читает его, как завещание Бродского – ему самому:
«да будет удач у тебя впереди
Больше, чему меня
Да будет могуч и прекрасен
Бой,
Гремящий в твоей груди».
Или как о своем счастье быть «по пути» с Бродским.
Барышников заходит в павильон, закрывает дверь и замазывает белым мелом стекла. Уходит из павильона в дверь в задней стене. Все. Конец. Конец спектакля – а, может, жизни? Это третье пространство нам не ведомо. Откуда вышел Барышников? Куда он уходит? Артист уходит за кулисы. Но герой спектакля, скорее всего, уходит в темноту, “в глухонемые владения смерти». А, может, именно там Поэт и Танцовщик будут неразлучны?
И тут уместно вспомнить еще один аспект спектакля: что останется от нас после смерти?
В начале спектакля Барышников садится на скамью, хочет закурить – но у него нет зажигалки. Он бросает обломок сигареты под скамью.
«Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени
под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст.
И слежимся в обнимку с грязью, считая дни,
в перегной, в осадок, в культурный пласт».
Что остается от нас?
Культурный пласт.
«От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи».
И выступление великого Артиста.
***
«Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть»
(Сергей Есенин).
