Рита Бальмина
Иллюстрации автора.
ИЗ ЦИКЛА “БЕДНЫЙ НЬЮ-ЙОРИК”
Что же ты натворил, Андрис? Наступил на горло моей песне. И ничего не связывает нас с тобой теперь, кроме веревки, на которой задолго до нашего знакомства повесилась твоя жена. Бесполезно заниматься перетягиванием этого каната: ты – очень красивый, высокий, синеглазый блондин, успешный программист с американским стажем, а я – метр с кепкой, худосочная близорукая нелегалка со взъерошенным пегим ежиком на макушке и филологическим дипломом, которым здесь, в Новом Свете, можно только подтереться. Женщина-подросток. Маленькая собачка – до старости щенок.
Сейчас, когда я вспоминаю эту вспышку страсти с моей, разумеется, стороны, мне становится грустно и жалко, что ты отравил меня трупным ядом, когда нагрузил по полной программе своим жизненным ужастиком.
А все потому, Андрис, что автора во мне больше, чем просто женщины. Ведь даже когда ты обсасывал каждый пальчик на моей ноге, а я, ослепнув и оглохнув от кайфа, тонула в океане бартолина и, путаясь в падежах, шептала тебе свои несусветные признания и клятвы, даже тогда мой третий глаз был зорок и скептично прищурен. Он фиксировал и облекал в наратив все происходящее. Под колокольный звон костела, адресующий к романтизму. Так не дай тебе Бог попасть когда-нибудь мне под горячее перо.
Я снова и снова прокручиваю а памяти злополучный Зойкин юбилей в “Белке”, где она сломала ногу, лихо отплясывая с незнакомым длинноволосым придурком, который уронил ее на излете тодeса, и она грохнулась на паркет своей кустодиевской задницей. Ее в госпиталь увезли, а ты, на которого я, как идиотка, исподтишка пялилась весь вечер, неожиданно стал меня клеить, да так явно… А после того, как зареванную Зоищу с бриллиантовой ногой вернули в ресторан, где ошалевшие от сюжетного виража гости продолжали надираться и ждали, чем окончится хирургическое вмешательство, мы оказались в одном такси. Меня немного кольнуло то, что ты черному водиле по-аглицки сказал, чтобы он сначала тебя к мосту с итальянской фамилией отвез, а затем леди скажет, куда ей нужно. А потом так небрежно повернулся ко мне и со своим легким балтийским акцентом предложил:
– Но если хочешь, можешь у меня переночевать. Если хочешь…
Еще как хочу. Уже глубокая ночь, а живу я в мексиканской общаге на Шестом Брайтоне. Сейчас домой ехать – соседей будить. Я ведь всего месяц в Нью-Йорке, вот и живу в этом тараканнике.
Теперь я уже знаю, что красивый мост, который гирляндой висит в окне твоей спальни – Верразано-бридж.
Тогда я еще ни Нью-Йорка, ни тебя не знала.
– А как ты меня вычислил, я ведь на самом дальнем краюшке стола сидела? – спросила я, когда ты, словно наждачкой, шкурил мой вспухший от возбуждения сосок своим красивым с ямочкой подбородком в модной пятидневной щетине.
– А что было вычислять. Ты когда танцевать вышла, я сразу понял… в тебе столько огня. Ты так извивалась, что у всех мужиков челюсти отвалились, – ответил ты. Беда в том, что ни хрена ты не понял тогда…
Утром, когда проснулись, ты вдруг сказал мне голосом искренним и проникновенным, как у главного героя мексиканского сериала или народного артиста на полувековом юбилее его творческой биографии: “Не возвращайся в свою Флориду… Как я теперь буду жить без тебя…” В это время ударил колокол в костеле напротив. Вот тут-то у меня крыша поехала окончательно. Меня точно волной горячего меда обдало. Надо сказать, что мой организм давно не получал такой убойной дозы наслаждения, как в эту столь трагически начавшуюся ночь. И это при том, что у меня тогда были критические дни, а у тебя с перепою за Зойкино здоровье – пизанская башня вместо эрекции. Я до сих пор брежу тактильными воспоминаниями нескольких наших совместных пересыпов, которые случались редко и только при условии полного отсутствия трезвости с твоей стороны и настойчивой инициативы с моей. Ты опутывал меня своими щетинистыми щеками, точно колючей проволокой, через которую пропущен ток, превращая все мое тело в сплошную эрогенную зону. Твои губы были везде, от чего я зверела и оглушительно стонала. Тебе даже иногда приходилось зажимать мне рот ладонью, чтобы я не разбудила твоего сына, спящего в соседней комнате. В постели ты был классическим альтруистом, нежным и ласковым, как лесбиянка, и обращался со мной трепетнее, чем с самой любимой женщиной, а в жизни был эгоюгой, каких свет не видывал, говорил со мной только о себе и своих проблемах и обидно пренебрегал мною. Я неделями, а то и месяцами ждала твоего звонка. На работе, в редакции русской газетенки, куда Зойка меня по блату пристроила через неделю после моего приезда из Флориды, у меня из рук все валилось: я стирала нужные файлы, чем доводила до ора нелигитимной лексикой нашего главного редактора.
Но все равно это было замечательное время. Я почти полюбила Нью-Йорк, потому что встретила здесь тебя. И дождливый Манхеттен казался мне волшебным из окна твоей серебристой “Максимы”.
Теперь это все в прошлом, потому что, когда я посвятила тебе несколько слишком эротических текстов и ты врубился, что я не только доступная женщина, но еще и личность, литератор, что дурачить и обнадеживать меня подло, ты, чтоб жизнь мне медом не казалась, выкопал из мерзлого рижского грунта прах своей Наташи. Просто позвонил поздно ночью и заплетающимся от хмеля языком: “Я хочу умереть любимым, раз уж не могу любящим умереть!” – попросил привезти тебе яду.
Я вызвала карсервис и приехала в Бэй-Ридж.
За три месяца знакомства я видела тебя только пьяным или с бодуна, но в ту ночь ты себя превзошел. Меня всегда удивляло, что ни уровень твоего интеллекта, ни способность острить и играть словами, ни твоя блестящая память, ни твое фантастическое обаяние не снижаются пропорционально пустоте, образующейся в стеклотаре.
Ты налил мне водки, выпил сам, и сказал, что не любишь меня.
– Понимаешь, я не могу ее забыть, не могу. Никто не заменит мне ее никогда. Ты даже не представляешь, как я был счастлив с ней. Это были десять лет абсолютного счастья. И когда Владис родился… Знаешь, мы всюду с ним ходили, на все тусовки, он в корзинке на столе спит, а мы празднуем с друзьями… Весело было тогда, не будет так больше: везде вместе, не важно куда ходить, хоть за картошкой… И скоро уже столько же лет пройдет, как ее нет. Я тоже тогда чуть не пошел за ней. А нужно было только оставить ее на время в покое, отпустить к этому… она бы все равно вернулась, она всегда возвращалась ко мне. Я потом уже узнавал, какие у меня были соперники, и могу гордиться тем, что она все же меня предпочитала… она не была шлюхой, она просто влюблялась, просто влюблялась. Я даже не ревновал ее… То есть, ревновал, конечно, но высказывался редко, только если крепко надирался… Я ведь много работал: итээровских денег не хватало, так я строил коровники и амбары в селах… отсутствовал… а она оставалась одна… она, знаешь, какая красивая была, глазищи чайного цвета, рыжие волосы, длинные, как у русалки… и пластика Багиры… талия тонюсенькая… кожа пахла малиной и клюквой, я дурел от ее запаха. А грудь… у нее губы и соски одного цвета были – вишневые… Еще тембр голоса у нее был удивительный, завораживающий – она играла на гитаре и пела, в нее все влюблялись, все мужики от нее без ума были. А в ту ночь… Сидим мы на кухне с ее любовником, а он тезка мой, полное ничтожество, кстати. Она нам говорит, дескать, вы чайку попейте, мальчики, а я спать пошла. Я только утром, когда этот стал домой собираться, заглянул в спальню, а ее нет. Тут я сразу догадался… она ведь уже однажды пыталась с собой покончить, когда ей было восемнадцать. Я тоже пытался… это совсем не больно… когда она мне первый раз изменила… я правда был в алкогольной анестезии, очнулся от удара по голове. Свалился и ударился. Не выдержала меня веревка. Как меня Наташка по щекам тогда отхлестала. Просто наотмашь изо всей силы…
Я бы и сегодня, наверное, повесился, если бы ты не приехала… А ее вот веревка выдержала… Захожу в уборную, а там моя жена висит вприсядку. Этот идиот стал кричать, что надо скорую вызывать… Я Наташку из петли вытащил теплую совсем, а она вдруг глаза открыла, и смотрит. Я – не нужно вызывать – говорю – сами откачаем – и стал ей делать искусственное дыхание, а он скорую вызвал все-таки. Те приехали и говорят весело – зачем звали, она ж мертвая… Владьке тогда только девять исполнилось… она ведь и от него ушла… Знаешь, как трудно было одному с малым… Никто из ее родственников не знает, что суицид, я у друга-медика липовое свидетельство о смерти выписал, а настоящее у меня. Я потом каждый день с бутылкой водки на ее могилу приходил, сам чуть не подох, как не спился окончательно, удивляюсь. Проект совместный с американцами спас… Я отвлекся… ушел в работу на время… очень трудно было поначалу. А то в Риге, бывало, сижу в кресле и думаю, кто бы меня к этому креслу привязал, чтоб я не рванул на кладбище и не выкопал ее. На баб вообще не мог смотреть, даже думать о других не мог. Только через пять лет она меня отпустила. Но все равно, так, как с ней, ни с кем и никогда не было и не будет. Как сейчас помню, сидит она перед зеркалом, глаза красит, я сзади подошел, а она хитро так подмигнула мне в зеркало… и не пошли мы ни в какой театр. А один раз мы даже в самом центре Риги у Домского собора трахались, она меня где угодно на это дело раскрутить могла… Я не могу жить без любви, понимаешь, но сердце мое молчит… молчит. А любовь для меня – это постоянное шелание саниматься любовью с отной етинственной шенщиной… Я федь ей ни расу не исменил!
Эту последнюю фразу ты почти кричал, а я не своим голосом сказала вдруг:
– Как мне хочется ударить тебя по лицу изо всей силы!
– Са што? Са то, што мне так пльохо?! – твой акцент сильно усилился.
Нет. За то удовольствие, с которым ты страдаешь сам и рассказываешь мне о своих страданиях. За твой садомазoхизм. За твою некрофилию. За то, что ты при мне позволил себе так раскиснуть и быть слабым. За то, что ты не любишь меня, потому что я – не она. За то, что живые не должны завидовать мертвым, черт подери… Но всего этого я не сказала тебе, только обняла и погладила по мокрым всклокоченным волосам. У меня было такое чувство, будто меня сначала изнасиловали, а потом толкнули на аборт.
Какого ты поволок меня после всего вышеизложенного в постель, и какого я пошла в нее? Все равно ничего не вышло… А ночью, когда ты спал глубоким похмельным сном, дверь шкафа в спальне бесшумно отворилась и из него выпал скелет, с треском распадаясь на позвонки, ребра, плюсновые и берцовые слова, буквы, знаки препинания…
