Литературные пятницы
Нина Аловерт
Памяти моей матери.
Когда долго не смотришь на себя в зеркало, кажется, что и кожа у тебя персиковая от природы, и талия тонкая, и ноги от лопаток растут. Вот я иду по Шестой авеню, и вслед мне не только мужчины оборачиваются, даже женщины…
Вот иду я по Шестой авеню и думаю: “За что же я, в самом деле, себя так не люблю, что и замуж выдать не хочу? До каких пор мне жить только своей судьбой? Почему бы мне не попробовать жить, как люди живут? Что у меня – дочка, так ведь если человек порядочный, ему она не помешает, а с непорядочным и говорить не о чем”.
Так я все серьезно обдумала и позвонила Марье. “Марья, – говорю, – есть человек, который хочет на мне жениться.” – “Откуда взялся?” – спросила Марья недоверчиво.
– Катаясь видел он меня вчера за воротами, – спряталась я за перевранную цитату. Но Марья не смутилась. “Таксист, значит”, – уточнила она.
– Ну, не совсем, – говорю, – на такси он деньги зарабатывает, а вообще-то он художник. Ультрасовременный. Он рисунок выкладывает на холсте разноцветными булавочками. Вообще-то я с ним давно познакомилась, на выставке.
– Из какого города приехал? – осведомилась Марья.
– Не помню, не то из Москвы, не то из Ленинграда.
– Матерится? – сурово спросила Марья. – “Ну…не очень. Иногда.” – “Москвич, значит. Ни один порядочный ленинградец при женщине сквернословить не будет”
– А почему москвичи сквернословят?
– Потому что дикие люди, дети гор, – объяснила Марья. – И что же, этот таксист с булавочками звал тебя замуж?
– Ну, не совсем замуж, – ответила я правду, – но приглашал меня поехать с ним в Мадрид на десять дней. Он туда по делам семейного бизнеса летит.
– В Мадрид – это хорошо, – согласилась Марья, – Мадрид – это даже лучше, чем замуж. В Мадрид поезжай. Заодно и разберешься, что к чему. А вообще можно и замуж. Перестанешь бегать в поисках трех долларов на метро.
Хорошо сказать, поезжай. Я только недавно нашла работу гримерши в театрике на Бродвее, правда – на одну постановку. Театр маленький, почти в подвале, один режиссер, он же осветитель, он же – музыкальное сопровождение и шумовые эффекты. И пять актеров: три женщины и два мужчины, оба – Эдуарды, т.е., по-моему, – Эдики, и состоят между собой в сложных отношениях: все время разбираются, кто кого не любит, кто кому изменяет. Ко мне оба Эдика сразу же прониклись любовью и доверием, я им обоим вроде подружки.
Пока я их перед вторым актом делаю старше на десять лет, они мне доверяют свои сердечные тайны и просят совета.
Работы у меня немного, зарплаты – тоже. Но зато есть время читать между антрактами или смотреть в окно, которое находится почти на уровне мостовой. За окном широкой рекой течет ночная нью-йоркская жизнь, разнообразная и неправдоподобная, как на сцене. На другой стороне улицы – магазин экстравагантной одежды. В окне стоит манекен неопределенного пола: иногда манекен одет женщиной, иногда – мужчиной. В следующем окне видна гадалка Таня. Целый вечер она неподвижно сидит в плетеном кресле у окна. Я ещё ни разу не видела, чтобы кто-нибудь пришел к ней погадать. Сама Таня – молодая женщина, но на окне нарисована такая страшная ведьма, посмотришь – и настроение портится. А, может быть, все-таки пойти погадать? Брак – дело нешуточное. Хорошо бы с разумным человеком посоветоваться, тем более, что эта Таня ни меня не знает, ни таксиста, ни Шверубовича.
Собственно, все началось с того, что позвонил Шверубович. Сказал, что звонит из Большого Каньона, где машина сломалась, и они с приятелем пьют какой-то местный алкоголь прямо в диких прериях среди мустангов, ковбоев и кактусов.
Нет, не совсем так. Началось с того, что один провинциальный американский музей купил у Шверубовича картину. Деньги были небольшие, да и чек ещё не пришел, но Шверубович заявил, что теперь его будущее обеспечено, и он хочет поехать путешествовать. “Больше не могу сидеть на одном месте, – объяснил мне Шверубович, – хочу посмотреть Америку. Восемь лет я осваиваю новую жизнь, знакомлюсь с людьми, причем американцы мне ближе соотечественников.
Я ни тех, ни других все равно не понимаю. Английский язык я так и не выучил, а когда ко мне приходят в гости мои русские соседи и говорят только о “моргидже” и “даунпейменте” – это тоже чужой язык. Японский. Я на нем совсем уже говорить не могу. Я устал. Я не машина, у меня нет запасного колеса. Хочу от всего этого уехать и набраться новых впечатлений.” Шверубович произнес эту тираду таким агрессивным тоном, что я не решилась уточнить, куда он собрался. Потом оказалось, что у одного его приятеля, американского художника, есть машина – и вот, пожалуйста, звонит мне Шверубович после двух недель отсутствия из Большого Каньона. Прерии, мустанги… А у меня в театре происходят всякие события. В тот вечер, перед началом первого акта, прибегает ко мне режиссер и кричит: в зале русские! Делегация прямо из Москвы! Два человека из Министерства Культуры, один режиссер и один артист. Посмотри, может, они – твои знакомые, вот им будет приятно тебя увидеть!
Прибежали мы в зал. Стою, оглядываюсь. Режиссер рядом со мной просто лезгинку танцует от нетерпения, так ему хочется посмотреть, как мои знакомые из России бросятся мне на шею.
И правда – идут. Режиссера я знала в России только в лицо, одного из “министерства” – толстого коротышку – помню, он в Ленинграде все заграничные труппы сопровождал. Чин, думаю, у него серьезный, если его в натуральную кагэбешную форму одеть. За ним идет другой “министр”, тоже в штатском. Смотрю, четвертый с ними – артист – такой высокий и совершенно седой, просто белый, и волосы белые и усы. “Кто такой?” – думаю. И только я это подумала, как седой прямо в мою сторону повернулся и на меня в упор посмотрел. Если бы я умела падать в обморок, я бы упала.
…Темные кулисы в любимом ленинградском театре. В тот вечер не было ни единого свободного билета на спектакль, ни единого приставного стула не нашел для меня администратор. А меня прислал журнал сделать фотопортрет артиста, только что получившего звание. Я этого артиста, конечно, сто раз видела на сцене, у одной моей знакомой даже роман был с ним когда-то. Но тут были темные кулисы, черные сукна, и седеющий большой человек со шпагой, рукава в кружевах, перепачканных гримом, и все такое. Пьеса, страсти, все так красиво и благородно. И после длинного монолога, когда герой, наконец, должен умереть, а зал рыдает и умирает вместе с ним, человек со шпагой вдруг пристально посмотрел на меня, стоящую в кулисах, и бросил мне бумажный цветок, подаренный ему героиней.
Я этого артиста потом на каждом спектакле снимала, но скоро все кончилось. Хотя я долго ещё ходила на его спектакли, и каждый раз, где бы я ни сидела, он находил меня глазами. Потом его пригласили в Москву, и он уехал.
Театр, конечно, я понимаю, пустой обман, запах грима, чужие страсти, нечаянные встречи… тесные гримуборные, где так много народу набивается после спектакля, где все хотят говорить с кумиром или рассказать новый анекдот, а он снимает грим и смотрит на меня в зеркало… Наверно, поездка в Мадрид лучше. Наверно, лучше.
Семейный бизнес. Твердые деньги. Совместный завтрак утром. А тот бумажный цветок я привезла с собой в Америку. Здесь и потеряла.
Так я стою и смотрю на человека с белыми волосами. Вся компания прошла мимо меня, он тоже прошел – и подмигнул мне. Даже не улыбнулся, а так, бровь дрогнула и глаз сузился. Коротышка как будто почувствовал – обернулся.
Они сели на свои места, а я стою, как каменная, и режиссер рядом со мной тоже окаменел. Потом пришел в себя и говорит: ” Ты его знаешь? И он тебя знает?” Спектакль уже начался, а мы стоим с режиссером, все стоим и друг на друга смотрим. Потом режиссер отпустил меня домой, сказал, что бороды Эдикам сам приклеит.
Я шла домой пешком. Долго шла. А ночью позвонил Шверубович из Каньона. Как я ему обрадовалась! Живому, нормальному, вспомнившему обо мне. “Шверубович, – закричала я, – ради Бога, брось все и приезжай. Ты мне нужен, у меня никого, кроме тебя, нет, я одна, а седой побоялся сказать мне: “здравствуй.” И я все, как могла, рассказала милому, дорогому, все понимающему, близкому человеку Шверубовичу: и про рукава в кружевах, и про цветок. А он вдруг и говорит: “Подожди, я что – должен приехать, чтобы помочь тебе забыть прежнюю любовь?” Сколько я ни пыталась объяснить, что не в любви дело, какая там любовь, но нельзя же так, нельзя так уничтожить человека, чтобы он не мог сказать: здравствуй…и т.д. и т.д…и т.д…И говорю я, и чувствую, что Шверубович уплывает за тридевять земель и превращается в оледеневший кактус.
«Что это, – говорит он, – я должен бросить товарища с разбитой машиной и без запасного колеса под открытым небом, потому что у тебя – истерика и сентиментальная встреча? Не могу, да и не хочу.»
– Пусть сентиментальная встреча, – говорю, – у тебя тоже была раньше жизнь и всякие воспоминания. Я тебе о другом говорю, ты мне нужен здесь, сейчас, сию минуту. Когда я тебе нужна сию минуту, я все бросаю и являюсь из-под земли…
– Должна же быть между нами какая-нибудь разница, – ответил находчивый Шверубович.
И стало мне так скучно…Как будто вышла я на огромную бескрайную равнину. Светит унылое солнце, трава давно пожелтела и увяла. “Знаешь, – сказала я, – ничего у нас не получается. Давай на этом остановимся. Я выйду замуж, а ты делай, что хочешь.” – “Давай, – с готовностью ответил Шверубович. – Я, кстати, тоже думаю жениться. Тут есть одна американочка. Да, женюсь на американке, по крайней мере, никаких истерик и душераздирающих сцен”. И повесил трубку.
А я позвонила Марье и рассказала насчет таксиста. На том и порешили, и я начала готовиться к поездке в Мадрид. Предупредила режиссера, что скоро уйду.
А через несколько дней позвонил Шверубович. Он уже вернулся их Каньона, он уже в Нью-Йорке. Я говорила с ним печально, но спокойно. Шверубович раздраженно сообщил, что купил мне какую-то индейскую керамику, не выкидывать же теперь, так пусть я с ним встречусь и возьму подарок. Я печально, но твердо отвечала, что работаю до 10 часов вечера, и что у меня нет времени. Но Шверубович сказал, что как раз вечером он будет находиться рядом с моим театром и встретит меня на углу.
Я не красилась и не надевала лучшее платье. Я серьезно уходила от Шверубовича и уходила навсегда. Мне было все равно, в каком виде он меня увидит вечером. Я гримировала одного из Эдиков перед вторым актом, слушала вполуха о похождениях коварного Эдика-второго и думала. И смотрела в окно. Там все было, как всегда. Манекен в красивом женском платье держал в руках бусы. Одинокая Таня сидела в плетеном кресле. Я думала. Я решила встретиться со Шверубовичем, но не задерживаться и долго не разговаривать. Взять подарок и уйти. Я решила быть печальной… нет, спокойной…нет, озабоченной. Спросить об американке…нет, не спрашивать. Если Шверубович начнет что-нибудь говорить, я покачаю головой и скажу: “Нет, Шверубович, все кончено, у меня тоже нет запасного колеса.”
“Драгоценная, – прервал мои размышления Эдик, – что ты делаешь?!” Я поглядела на Эдика в зеркало, ахнула и срочно начала переделывать грим. Антракт задержали на пять минут. После конца спектакля я, не торопясь, убрала грим и наклейки, вытерла стол и даже протерла зеркало. Не торопясь вышла из театра и пошла к месту встречи. Манекен был одет мужчиной и держал в руках шляпу. У гадалки, к моему удивлению, сидела девушка. Гадалка что-то ей говорила, держа за руку. “Нет, Шверубович, – думала я, качая головой,- нет, все, хватит, нет, Шверубович, желаю тебе счастья с американкой, нет, Шверубович, нет”.
“А куда это ты, собственно, идешь?” – услышала я над головой. Я подняла голову и увидела прямо над собой на фоне дерева лицо, улыбающееся от уха до уха, и заросшее бородой до самых глаз. Увидела, взвизгнула – и бросилась Шверубовичу на шею.
Потом мы долго шли по каким-то малознакомыми улицам. Считается, что люди ночью спят. Но только не в Нью-Йорке. Народ валил толпами, как на демонстрации. Когда, наконец, мы нашли темный угол и остановились, окно первого этажа моментально открылось, и мы оказались в полосе света, как будто нас специально осветили театральным софитом.
“Да что же это такое, – возмутился Шверубович, – в этом городе нет темной улицы”. И мы опять куда-то свернули…и оказались у лестницы, ведущей прямо в Черную Дыру. Черная Дыра – ну, это такая Дыра в мировом пространстве, которая ведет в антимир, так, кажется, я читала в одной научной статье. Словом, мы наткнулись на заброшенный бассейн или стадион, не знаю, но лестница вела вниз, в не имеющую дна черноту. И мы пошли вниз, вниз по ступенькам, вниз, в другой мир, и по мере того, как мы спускались и покидали Землю, звезды гасли у нас над головой. Мы сели на ступеньки и нас обступило черное пространство, которое поглотило все звуки оставленного мира. Замолкла несносная собачонка, провожавшая нас однообразным лаем.
А потом, когда звуки Земли все-таки настигли нас, мы встали и начали подниматься наверх, и собачонка все ещё тявкала где-то от скуки, и над головой появились звезды и светящиеся окна домов. Мы вышли на мостовую Земли.
Теперь мы шли без всякой цели. Впереди бодрым шагом шел Шверубович и громким голосом рассказывал что-то о кактусах. Его голос гудел у меня над головой, но я с трудом улавливала слова. Я плелась сзади, с сожалением покидая Черную Дыру и погружаясь в шумную жизнь мостовой. Вдруг Шверубович остановился и сказал: “Послушай, а что это мы бродим по каким-то задворкам, как будто у нас и дома своего нет? Поехали домой.” И бросился останавливать такси.
Уже в такси я вдруг опомнилась и спросила: “Да, а как насчет американки, на которой ты собираешься жениться?” – “За кого ты меня принимаешь? -оскорбился Шверубович. – Я человек глубоко моральный, я не могу жениться на девушке, которой изменяю уже до свадьбы.”
Больше всех обрадовался тому, что я не улетаю в Мадрид, не режиссер, обрадовались Эдики. А Марья спохватилась только через две недели. «Что такое, – допрашивала она меня. – Опять Шверубович? А где дитя гор – таксист с булавочками? Почему ты не поехала с ним в Мадрид? Или, по крайней мере, не вышла за него замуж?» – «Марья, – ответила я, – оказывается он не играет на гитаре. Сама посуди, какой же это муж, если он не играет на гитаре?»
И даже Марья, строгая, но справедливая, не нашла, что возразить.
1986.
