Цикл “Знаменитые киевляне”
Все выпуски см: Любовник красоты, Киев. «Серебряный век», Валентина Санина-Шлее, Такая большая жизнь, Охотник, фантазер и его дома, Тот, кому не все равно, Малевич из Киева, Выйдя в отставку…, Признание в любви
От Редакции: Когда мы только начинали цикл «Знаменитые Киевляне» в редакцию пришло письмо, где с горечью было написано: “Не осталось в Киеве выдающихся людей, ведь не зря вы упоминаете только о людях прошлого”. На что мы, резонно, ответили: – это не так, просто пока, у нас идет ретроспективная подборка. Сегодня, впервые в цикле “Знаменитые киевляне”, Elegant New York публикует интервью с нашим современником – Матвеем Вайсбергом.
Интервью вела Татьяна Бородина. Киев, 2015.
В мастерской Матвея Вайсберга. Киев, 2015. Фото Татьяны Бородиной.
Этой весной в Нью-Йорке проходила художественная выставка-акция в поддержку Украины – Stand with Ukraine, в которой, наряду с другими, были представлены работы Матвея Вайсберга из его цикла, посвященного Майдану, «СТЕНА. 28. 01 – 8. 03. 2014». И, мы, как устроители, были этим очень горды.
Матвей Вайсберг завершил «Стену» 8 марта 2014 года и буквально мгновенно цикл из 28 работ стал знаменит – людям были нужны, близки и понятны эти картины. Они говорили о том, что чувствовал, видел и переживал каждый из тех, кто пропустил Майдан через свое сердце.
Цикл картин «Стена» выставлялся в Киеве, объездил многие города Украины, долгое время экспонировался в Сейме в Варшаве, выставки прошли в Лондоне, Вашингтоне, Нью-Йорке.
Конечно, приехав в Киев, я мечтала встретиться с Матвеем и взять у него интервью.
Встреча состоялась, а разговор получился настолько интересным для меня, что его хотелось продолжать и продолжать до бесконечности. Мы говорили о вещах очень важных, причем не только для тех, кто живет в Украине, но и для многих и многих во всем мире. Потому что сейчас на наших глазах, с нашим участием происходит очередной переломный момент всемирной истории, от этого никуда не деться – хочешь или нет, но думаешь теперь обо всем в определенном контексте.
Мы говорили о Киеве, об искусстве, о Майдане, о нашем советском детстве и современной ментальности, о войне и живописи. Признаюсь, мне было сложно, работая над этим интервью, выбрать что-то для публикации, а остальное оставить «за кадром». Поэтому сегодня, предлагаю вашему вниманию первую часть, а продолжение – следует.
Откровенный разговор с Матвеем Вайсбергом
ТБ. – Я очень скучала по Киеву и сейчас, приехав, внимательно слушаю, что говорят люди вокруг, причем, не мои друзья и знакомые, а так, случайные собеседники. И знаете, интересно, что уже несколько раз я слышала фразу: «Нас еще 40 лет нужно водить по пустыне, чтобы что-то наконец получилось…». У вас тоже есть такое ощущение?
МВ. – Ну, это все же фигура речи – 40 лет скитаний по пустыне, пока не умрут все, кто жили в рабстве… На самом деле, сколько нам надо «ходить» еще, трудно сейчас предположить…
Когда Союз распался, мы надеялись, что все переменится быстро. Новое поколение вырастет в свободном обществе, исчезнут, отомрут, по крайней мере, вертухаи и все станет хорошо.
Так не случилось. Но я свой жизненный опыт не считаю отрицательным, хотя большую часть жизни прожил при советской власти. И для меня это был не только отрицательный опыт. У нас была своя частная жизнь, были свои художественные моменты, была моя любимая республиканская художественная школа, в которой мы учились, бедокурили и куролесили, было весело. Были книги, отцовская библиотека, материнская, бабушкина библиотека. По Высоцкому, Галичу, Окуджаве формировалось наше чувство справедливости и чести. Это была наша жизнь, наш опыт, и мы многому научились, многое понимали и чувствовали очень индивидуально. Именно тогда мы сформировались как личности.
Автопортрет
И мы, в 2004 пошли на Первый Майдан. И не было вопросов – идти или не идти. Так случилось, что я один из первых, кто пришел на Майдан. Просто рано утром провожал беременную жену на работу и дал ей слово, что никуда не пойду, но тут же помчался туда, и как могло быть иначе.
– Возможно, нас в те годы сформировала двойственность окружающего мира? С одной стороны, государственная идеология и пропаганда твердила нам одно, а, с другой, мы читали книги, слушали музыку и разговоры родителей «на кухнях» совсем иного толка. Мы учились разбираться, анализировать и выбирать, отличать искренность от притворства, искать настоящие чувства и мысли в потоке бессмыслицы. Свободы было мало, и мы ее ценили, а, получив, не захотели терять.
– Пожалуй, что так… Вы знаете, мне было достаточно трудно, потому что я по жизни был, как бы, левый, – так исторически сложилось. Вот, к примеру, история, я ее на Фейсбуке как-то описывал. Когда-то нами в армии сильно особый отдел занялся. Хотел, чтобы мы стучали. А я им искренне, вроде, цитировал Жоржа Дантона, и они не знали, как с этим быть, – вроде хороший парень этот Дантон, и слова правильные я цитирую, и что со мной делать не понятно. А я смотрел на них, как идиот, и говорил: «Ну, не могу я ребята о человеке говорить за его спиной, нехорошо это – хотите, давайте позовите его и поговорите с ним при мне, и я скажу, что думаю.» Ну, понятно, я не был такой простак, каким прикидывался, но все равно искренне говорил – почему мы должны жить двойной жизнью – будем говорить правду в лицо.
Сейчас, все же, многое изменилось. Если говорить о «40 лет в пустыне», то, наверное, мы уже часть прошли, уже больше двадцати лет минуло. Сколько еще ходить, не знаю…
Но я вижу, сейчас многое произошло, но мы этого уже не замечаем – перемены стали частью нашей жизни. Так, например, у моего 10-летнего сына Симона Вайсберга – мама русская, он у нас – Симон Матвеевич Вайсберг, и его за 10 лет никто жидом не обозвал. Я таким не мог похвастаться за свои первые 10 лет жизни в 60-е -70-е годы.
Конечно, было дело и сейчас – началась какая-то полемика вокруг этого слова, и меня это нервировало. Я очень остро мониторю такие вещи. Но, все же пресловутый градус справедливости сместился, хотя я понимаю, что «национальный вопрос» не исчез безвозвратно, и, вероятно, еще всплывет, к сожалению.
Но, знаете, есть такая социологическая штука – «20 пунктов-вопросов», определяющие кем ты себя ощущаешь. Так вот, сейчас моя украинская составляющая выше, чем еврейская составляющая. Я не могу гарантировать, что так будет всегда, но уверен, что она всегда теперь будет достаточно высока, только общечеловеческая, наверное, всегда будет оставаться выше. Поэтому, я думаю – мы далеко шагнули.
Мы многого уже не замечаем, но мы ценим свою независимость, и, как оказалось, очень высоко. Опять же – двухмесячное пение гимна на Майдане. Сначала, вроде, и смешно было, но, с другой стороны, оказалось важно, мы ощутили величие людей, которые пришли отстаивать себя.
– Наверное, это было открытие чего-то неизвестного в себе самом? Вдруг возникшее чувство единения и патриотизма, такое новое и непривычное для нас – практичных, современных и немного циничных людей. И никто никого не заставлял что-то делать, приходить, стоять, каждый решал сам для себя…
– Конечно, конечно. И все это происходило мирно, было такое “непротивление злу насилием”… за редкими исключениями, когда какие-то там ребята с цепями бегали…
Мы стояли на Майдане и я смеялся: «Мы поем второй Майдан», помните, как в “Республике Шкид” – “вы поете уже две недели”, а мы пели дольше. Тогда вдруг стало очевидно, что наша страна, вроде мягкая, но жесткая внутри. И оказалась, что в нас есть солидарность.
В конце концов, как бы не смеялись над нашей 23-летней незалежностью, но у нас не было расстрелов, не было войн. Да, было достаточно мерзко, и при Кучме, и совсем отвратительно стало при Януковиче. Собственно говоря, от этого давления мы и взорвались.
Но, тем не менее, был себе Крым, там что-то такое варилось, но люди смотрели те передачи, которые хотели, говорили на том языке, на котором хотели, школы были почти все русские. Жили, как хотели.
Знаете, я в Крыму в 12-м году спросил у одного человека, мы как раз там в Байдарской долине отдыхали, ну, симпатичный человек. Олимпиада идет, я спрашиваю: “Как там наши”? И он начинает рассказывать о российской сборной. Я говорю “стоп, стоп, а Украина?” И он на меня смотрит и просто не понимает. Я думаю: ну, ладно, крымчанин – за русских болеет. Я тоже интересовался успехами российской сборной, но в гораздо меньшей степени. У меня тогда не было такого, как сейчас, неприятия России.
Матвей Вайсберг: “Художники вели себя на Майдане так же, как и остальной народ. Кто-то воевал, как Борис Егиазарян или как Игорь Прокофьев, который испытывал аэродинамику коктейлей Молотова возле стадиона «Динамо». Кто-то разрисовывал щиты, кто-то участвовал в художественных акциях”
Сейчас даже стыдно, когда я себя на этом неприятии ловлю. Понимаю, с этим все-таки следует бороться, когда это не касается войны и противостояния. Понимаю, но ловлю себя на том, что когда где-нибудь за границей слышу русскую речь, да еще с характерным выговором, то, мягко говоря, настораживаюсь… Хоть и сам говорю по-русски. Вот до чего нас довел этот … «конфликт».
– Насколько я знаю, вы коренной киевлянин.
– Да, я потомственный киевлянин, в четвертом поколении, с одной стороны, в третьем – с другой стороны.
– Я сейчас порой слышу от таких же, как мы с вами киевлян, что город стал не тот, что много пришлого народа, а киевлян почти не осталось… Как вы ощущаете Киев сейчас?
– Ну, понимаете, все мы не без греха в отношении приезжих… И у этого вопроса есть разные аспекты. Но дело же в том, что именно подразумевать под «понаехали». Вот моя жена родилась в Белоруссии, папа у нее – военный, они много ездили и, когда она приехала в Киев, то была достаточно взрослой девочкой. Но она столько сделала для Дома Мазепы, что многим «коренным» и не снилось. Просто нужно полюбить и понять то место, где живешь, и оно станет твоим. И не будет вопросов, в каком ты поколении.
А когда возникли наши нынешние события, то – “Киев встал”. Действительно встал весь – приехавший, не-приехавший, корененной и укоренившийся, потому что есть какие-то вещи, которые следует делать всем. Потому что, в первую очередь, важна ответственность за город.
Я всегда стараюсь участвовать в важных для моего Киева делах. Так мы защищали Сенной рынок, – как вы понимаете, безуспешно – нас было 20 человек, включая торговцев Сенного рынка. А очень много потомственных киевлян жило вокруг, и они не пришли встать рядом с нами. А мы вышли, я, мой друг Лешка и те, кто лишились работы, когда рынок разрушили. Всем было известно, что это дело рук Омельченко и то, за сколько он продает Сеной рынок и кому он его продает. Все знали, но не пришли, а мы воевали, потому что чувствовали ответственность. Недавно вот и в Десятинном пытались воевать.
-Вы считаете, что киевлянин – это тот, кому не все равно и кто отстаивает…
– Киевлянин – это тот, кто любит, кому не все равно, и кто что-то пытается делать ради города. Не все могут воевать и отстаивать, кто-то не может, и это нормально. Я просто не могу иначе. Но вы понимаете, что так можно и “сбрендить”, мягко говоря.
Матвей Вайсберг: «Моя палитра напоминает мне землю на улице Грушевского: пепел, гарь покрышек, дым… »
К примеру, я, когда пейзажи пишу за окном, то я исправляю действительность. Потому что, когда мы переселились сюда, вот этот маленький участочек от Львовской площади до Большой Житомирской, был настоящий Киев, и за последние 15 лет его просто обезобразили… Ну, что тут сказать…
Зато я после Майдана хожу по Киеву совершенно с другим чувством. Я очень люблю этот город, у меня очень большой к нему сантимент, но такого вот чувства, как сейчас, никогда не было – это как Париж после баррикад… Здесь люди кровь проливали.
В некоторых местах я стараюсь до сих пор вообще не появляться, потому что очень тяжело. На Институтскую не могу ходить, Грушевского – я только один раз перешел и то из-за выставки в Национальном музее …
Во время Майдана я же везде там был. Я ходил сам по себе, я никуда не был записан. Но я там был все время. Кто-то меня видел и радовался, что я здесь, кому-то радовался я – масса знакомых, масса друзей.
Иногда меня спрашивают и ставят этим вопросом в тупик: «А что ты там делал?» А мы понимали, что если нас будет там мало, допустим, меньше десяти тысяч, то тогда “Беркуту” легко нас будет разгонять, значит, мы там были для того, чтобы рука устала нас рубать или в нас стрелять. Я совсем не героизирую свою роль, потому что были ребята, которые были на передовых, они – герои. У меня со здоровьем неважно, я бегаю сейчас не очень хорошо. А это как у Куросавы- «на войне, кто хорошо бегает, тот воюет».
Но, тем не менее, я был в Межигорье, я был на Институтской 18-го февраля, меня Бог миловал, там атака была, там уже раненых несли, и никто не знал, что дальше, страшно было. Я был ночами, когда Киев горел. Я был как все, один из десятков, сотен, тысяч, миллионов людей, которые там были. Ну и, параллельно, конечно, воевал в так сказать в “диванной сотне” – так ее называют.
Скажу вам, это не “диванная”, это правильная сотня, это важно было – фейсбучная публицистика. А в ночь с 10-го на 11-е декабря я сижу дома, у меня – сердечный приступ, мне все звонят и говорят «никуда не ходи», а я понимаю, что мой друг Лешка уже пошел, как же я не пойду, что я сыну своему скажу, что у меня сердце болело?! Ну и поперся, конечно, и мне сразу стало легче, как только вышел…
Фотографии Матвея Вайсберга.
– На самом деле, тем, кто был здесь, было легче, чем тем, кто был в дали от Киева, под компьютерами, в виртуальном пространстве… мы просто сходили с ума…я своим звонила в Киев, они мне говорили, если бы ты тут стояла, тебе было бы легче…
-Конечно, так и было. Туда приходишь – тебе хорошо, просто хорошо, причем, вы понимаете, это не только какое-то психологическое свойство, мы же не знаем, что происходит, когда много людей собираются с хорошими чувствами – у нас такого опыта раньше не было. Я человек не мистический, и это вполне может быть такая физика, влияющая на физиологию, но я чувствовал там, как вдруг мой сердечный ритм нормализуется и появляется прилив сил. Страх иногда приходил, но, вы знаете первый раз, когда мы ночью с 10-го на 11-е декабря думали идти- не идти, было страшно, но когда ты преодолел и пошел – оказалось, тебе уже деваться некуда и все становится нормально, как надо…
– Это как преодоление нового этапа, наверное,…
– Ну, да, конечно, конечно это какой-то этап. Я смотрю на свою серию «Стена» и понимаю, что работы до первых разрывов на Грушевского – это такой романтический Майдан. Тогда, в первые дни, я рисовал прямо на Майдане. Одна их таких работ позднее попала в Берлин, так даже там она еще пахла сладким дымом костров, еще без покрышек, дыма печек, буржуек – таким, знаете, довоенным Майданом. Еще не было слезоточивого газа, которого я хлебанул, еще не было покрышек и крови, это был запах романтического Майдана. Я недавно понял, что в тех работах видны какие-то неуловимые аллюзии к “Взятию Бастилии”…
Потом начался другой этап – на Грушевского. И это было совсем иное, как говорится: “где я могу, где мой предел”.
28 картин из цикла Стена
– Насколько я знаю, Вы написали вашу Майдановскую Стену за 40 дней. Приходили с Майдана и писали, давая выход накопившимся эмоциям, стрессу?
– Я не считал дни точно, но получилось, что писал 40 дней – с 28 января по 8-е марта. Когда я писал эти картины, я просто воевал, здесь, в своей мастерской. Это, конечно, не полные 40 дней были, потому что, вы же понимаете, если я начал 28 января, то, скажем, я никак не мог быть в своей мастерской 18 февраля, 19 и 20 – я был в других местах. Я начал писать, когда было перемирие. Я думал, ну что я хожу здесь, что я делаю, я же могу просто заболеть, взорваться, лопнуть. Мне нужен был выход. Я уже понял, как я это буду делать, в какой форме. Что это будет в итоге безусловно не было известно никому, потому что Вселенная устроена вероятностно.
Но я начал, а потом шли события, если я не успевал за каким-то событием, то и работа провисала. Оставалось только то, что казалось самым главным, а через час или через полдня могло быть уже не таким, поэтому я торопился и шел вслед за временем.
–Мне почему-то кажется, что между вашим библейским циклом и майдановским прослеживается нечто общее.
– На самом деле, это такая удивительная метаморфоза, потому что первые три холста, которые я делал в майдановском цикле, были остатками моего библейского цикла. Нереализованными заготовками. Когда я решил писать свою новую Стену, у меня просто не было других холстов, и я понял, что это матрица, будет служить для майдановской серии.
Когда я увидел все это движение на Майдане, то понял – оно было такое же и 3 тысячи лет назад, просто теперь я свидетель этого, я – участник, вот он – я здесь. И поэтому в первых трех полотнах получилась такая странная метаморфоза, когда Ветхий Завет перешел в наше время – в Майдан.
– Но то, что происходит сейчас, это уже другое – это война…
– Сам факт войны страшен. Война с любой точки зрения – грязь, кровь, смерть… Я уверен это он (Путин) нас решил смешать, чтобы не было понятно, кто и где начал – там погибли люди, тут погибли – ничего никто не разберет. И один из пунктов этого дьявольского плана – запачкать нас в кровище, ткнуть в грязь…
Он думал, что мы будем играть по их правилам, что мы ляжем под них, что испугаемся. И многие испугались, но как только один человек сказал, – ребята, а я не хочу, а я не буду, – тут же рядом встали другие, а потом тысячи… Я считаю, что нам удалось во времена Майдана продержаться на другом уровне сознания, и это было очень важно, и этого нужно держаться и сейчас.
Была в Киеве такая покойная Майя Марковна Потапова – в библиотеке искусств – она была родоначальницей очень многих выставок – Яблонской и меня, грешного. Так вот, когда ей говорили: «Таких-то не надо выставлять, Майя Марковна», она смотрела “светлым взглядом идиота” и говорила: «А почему?» И они терялись от этого, понимаете? Вот так и в нашей нынешней ситуации – не сложилось у них с их планом, а если бы сложилось, он бы давно уже в Киеве тиару от Гундяева получал. Но они просчитались, другой вопрос, что у них столько железа и полных идиотов, совершенно не понимающих, что происходит и что они творят…
– Но ситуация меняется, меняемся и мы. Приходит усталость и появляются какие-то несвойственные нам раньше мысли.
– Да, вы правы. В нашей ситуации меня очень смущает снижение нравственного порога, знаете, когда вот можно там “кацапы” писать без кавычек или всех русских и все русское грести под одну гребенку…. Нехорошо это, неправильно, нельзя становиться такими узкими…
– Другими словами, нельзя себе позволять снижать планку адекватности …
– Нельзя, нельзя. Мы же другие, мы на другое вышли, мы иначе воюем, иначе поступаем и так далее. Был такой случай на баррикадах, на Грушевского я его наблюдал. Слышу какая-то возня, а у нас как раз – перемирие, я друзей на экскурсию туда привел. Смотрю, такой хлопяга стоит, украиномовный и говорит: “браты, пропустите меня”, а ему в ответ: «хлопец, так який ты нам брат, подывысь що на тоби”, а он забыл снять свою «колорадскую ленточку»! И: “ой, ой звиняйте” – раз, ее и сорвал, а ему в ответ: – “ну иды”…
Вот вам история толерантности. Конечно, тогда еще не было крови, но уже тогда я понимал, что если бы кто-то из наших забрел на “антимайдан”, то его может быть нашли, может быть – нет. Тогда уже были первые жертвы, и был украден Вербицкий…
Так что мы другие и должны другими оставаться.
– Сейчас какая-то грань стирается и появляется отторжение многого, что было нам всем близко…
– Да, тут бы не выплеснуть младенца вместе с грязной водой. Но, думаю, обойдется… Ничего такого не будет…
– Думаете? Но ведь сейчас народ, причем совершенно нормальный, адекватный говорит: “ловлю себя на мысли …”
– И я себя ловлю на мысли. Но, с другой стороны, убивает и то, что приезжаю куда-нибудь в Израиль или Штаты и вижу «ленточки и ватники»… Как это возможно?
– Отчасти виновато русское телевидение, упавшее в благодатную почву советских законсервированных мозгов.
– Подождите, но там же есть выбор, что смотреть и читать. Можно американское смотреть… какое хочешь смотри…
– Ну, во-первых, не у всех есть выбор, – язык далеко не все хорошо знают. Хотя интернет есть у всех и там можно выбирать, что смотреть и что читать. Но есть такой феномен, что многие, уехавшие в 70-е, 80-е, начале 90-х, остались ментально людьми советской фармации.
– Ну да, я сталкивался с этим, – это такой эффект задержанного времени, да, вот как будто этих двадцати лет не было. Они приезжают в Украину и начинают: «а почему тут такие надписи, почему на таком языке разговаривают?» Потому что – это другая страна уже.
Да, это правда, но в наш информационный век ты можешь выбрать, откуда черпать информацию. Даже в советские времена люди умудрялись из крупиц выбирать себе хоть какую-то правду. Знали, что “Известия” либеральнее, чем “Правда”, слушали “голоса”.
Наша Майя Марковна, светлая ей память, вечер Галича у себя в библиотеке организовала, и магнитофон орал на всю улицу, а человек, который принес записи, сидел и плакал, потому что он эти записи долгие годы прятал, опасаясь ордеров на обыск.
-Удивительно, ведь это были те же люди, что потом уехали и теперь, живя в свободном мире, не могут распознать, где пропаганда, где ложь, а где правда и адекватная информация.
