Виталий Орлов
В эти августовские дни, когда исполнилось 125 лет со дня рождения Михаила Михайловича Зощенко, мне довелось познакомиться с оценкой его таланта, что дал известный филолог, профессор университета в Южной Калифорнии Александр Константинович Жолковский, сегодня один из самых глубоких знатоков творчества всенародно любимого русского писателя. Ему удалось расшифровать многослойность зощенковской прозы. «Его герой социально плохо интегрирован, а это так нам всем хорошо знакомо – у нас и социум трудный, да и вообще интегрироваться трудно. Он драматизирует это. И этот его «плохой» язык» – главная неинтегрированность… Он описывает драму экзистенциального некоммуницирующего «я»… Мне кажется, что Зощенко этим очень силен, потому что такой ад, такую деградацию общества, такую деградацию человеческих отношений и культуры, которую нарисовал он в своих рассказах, пожалуй, не сделал никто».
Хочется затронуть тему секрета его сногсшибательного юмора, кажется, не имеющего ни аналога, ни предтеч. Всех этих изумительных фраз, написанных на «плохом» языке:
«Болезнь глазная, верхняя, носочки не трогал»;
«Инвалиду Гаврилычу последнюю башку чуть не оттяпали»;
«Что за шум, а драки нету?! Тут она, драка, и подтвердилась!»…
Зощенко умел шутить (клеймить!) поразительно емкими формулами. Однажды он написал: «маловысокохудожественное произведение». Только два слова, но за ними – эпоха, двадцатые-тридцатые годы, в бурном потоке которых, наряду с блестящими прозаиками и поэтами, на поверхность выплыли десятки и сотни графоманов, основавших пролетарскую литературу. Они кучковались всевозможными Пролеткультами и РАППами, руководимыми малограмотными партийцами, которые вскоре стали командовать не только писателями, но и литературой в целом. Даже свой язык они придумали для этих целей. Произведения, в которых рассказывалось о том, как «инда взопрели озимые» (Ильф и Петров) объявлялись высокохудожественными, а все остальные имели противоположную оценку, и следовательно, были «маловысокохудожественными». Формула Зощенко родилась из доведенной до абсурда тривиальности…
Но это понимание величия Зощенко как русского писателя пришло ко мне значительно позже того времени, когда я впервые прочел его рассказ. А было это, наверное, году в 1951-ом, когда я еще учился в школе.
Мы в классе ненавидели уроки зоологии. Однажды один из моих одноклассников принес в школу старую потрепанную книжку, изданную в 1936 году. Она рассыпалась на отдельные листки, а владелец книги потихоньку сообщил, что ее автор – некто Зощенко. Имя автора мне ничего не говорило, но было сказано, что он сейчас запрещен. На одном листке размещался один короткий рассказ, и каждый из нас, получив по листику и вложив его в учебник зоологии, стал читать, стараясь, чтобы учительница не заметила. Мне достался рассказ «Баня» – о том, как пришедший в баню человек сдает свою одежду в гардероб, ему выдают номерок, а голому человеку положить его некуда…
«Ищу шайку. Гляжу, один гражданин в трех шайках моется. В одной стоит, в другой башку мылит, а третью шайку левой рукой придерживает, чтоб не сперли».
Это было так смешно, что от неожиданности я засмеялся вслух, за что и был немедленно выставлен из класса.Когда позднее я узнал, что автор «Бани» – тот самый Зощенко, который «и беспринципный, и бессовестный хулиган» и еще кое-что покрепче, никак не мог понять, чем же этот веселый, как мне показалось, человек мог навредить советской власти? И я не знал тогда, что этот «хулиган» был потомственным дворянином…
Много лет спустя, во времена эренбурговской «Оттепели» и позднее, когда Зощенко стали издавать, я постарался купить его книги. А когда в букинистическом магазине мне попалась та самая, издания 1930 года, это был настоящий праздник…
Имя Михаила Михайловича Зощенко на протяжении четырех десятилетий, если принять за точку отсчета 1946 год, когда он был ошельмован в Постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» и исключен из Союза писателей, находилось, мягко говоря, под гнетом официального недоверия, непризнания, а в отдельные годы и периоды вообще вычеркивалось из литературного обихода.
В 1943 году первые главы научно-художественного исследования «Перед восходом солнца», работу над которым он начал еще будучи в эвакуации в Алма-Ате, публикуются в журнале «Звезда». Михаил Зощенко писал, что к этому труду шел всю жизнь, возлагая огромные надежды на понимание и одобрение книги читателями и литературными критиками.
Повесть Зощенко – исповедальная. В ней Михаил Михайлович, основываясь на трудах физиолога Ивана Павлова и Зигмунда Фрейда, попытался научно обосновать победу над депрессией. Вскоре «Звезде» запретили публиковать продолжение книги, последовали репрессии. В партийных изданиях разнесли в пух и прах Михаила Зощенко и журналы, дававшие ему трибуну. Журнал «Ленинград» закрыли.
Повесть раскритиковал Иосиф Сталин, за ним и Андрей Жданов, назвав произведение «омерзительной вещью».
Усугубила горькое положение прозаика перепечатка в «Звезде» детского рассказа «Приключения обезьяны». В рассказе вдруг усмотрели сатиру на советский строй. Вместе с Михаилом Зощенко клеймили и Анну Ахматову. Чтобы выжить и не умереть с голоду, писатель переводил на русский язык произведения финнских коллег.
К сожалению, и Виктор Шкловский, незаурядный, хотя и достаточно эксцентричный литературовед, к сожалению, в трудный для Зощенко час предал его один из первых. Друг Маяковского, Мандельштама, Тынянова и всех «серапионов», в числе которых был и Зощенко, Шкловский слыл человеком без стадного чувства, не участвующим в неопрятных играх своих коллег по Дому Воровского в Москве. Он тем не менее был активным участником публичного разгрома Зощенко. Потрясенный Зощенко сказал: «Витя, что с тобой? Ведь ты совсем другое говорил мне в Средней Азии. Опомнись, Витя!» На что Шкловский ответил без всякого смущения: «Я не попугай, чтобы повторять одно и то же». Как оказалось, это было прикидкой куда худшего судилища…
После смерти генералиссимуса Сталина Михаила Зощенко приняли в Союз писателей, из которого изгнали в 1946-м. Но по настоянию Константина Симонова приняли как переводчика, а не как писателя, потому что восстановить его как писателя означало бы признать прежнюю ошибку непогрешимого СП.
Даже после смерти писателя в июле 1958 года, когда уже прошло 5 лет после смерти Сталина, когда неведомо как, но все же опубликовали эренбурговскую «Оттепель», и что-то сдвинулось, подобралось, воздух потеплел, где-то подспудно зажурчало, показались проталины, – даже после этого многие из тех, кто его хорошо знал, был с ним близок, знаком или же просто наблюдал и слышал его, не верили в то, что правда о Зощенко может восторжествовать в какие-то обозримые времена. Среди этих людей были такие известные, как Н.Акимов, как пострадавшая одновременно с ним А.Ахматова, О. Берггольц, И.Груздев, Вс. Иванов, С.Маршак, Н.Никитин, Ю.Олеша, Н.Тихонов, О.Форш, М.Шагинян, Д.Шостакович, Б. Эйхенбаум.
Были, конечно, и такие, как К.Чуковский, В.Каверин, М.Слонимский, которые, несмотря на сопротивление редакторов и цензуры, сумели донести до читателя свое о нем слово.
Зощенко стал любимцем читателей еще в 20-ые—30-ые годы. Голос Зощенко обращал на себя внимание резким своеобразием даже среди целой плеяды зачинателей советской прозы, вообще богатой яркими индивидуальностями. К середине 30-ых годов уже открылось, что Михаил Зощенко не столько смешной писатель, сколько страшный. Юрий Нагибин вспоминает, что в те годы его особенно поразил рассказ, который Зощенко читал на вечере в Политехническом музее и который никогда потом не встречался в его книгах. В рассказе шла речь о том, как ответственный работник захотел проверить преданность советской власти своих подчиненных. Его томила мысль, что они не так уж сильно ее любят, больше притворяются. Он повесил в учреждении портрет государя императора и монархические лозунги и повернул дело так, будто произошла реставрация. К его горю, удивлению и гневу, служащие, наиболее хорошо устроившиеся при советской власти, первыми поддались на провокацию, за ними последовали все остальные, кроме жалкого, плохо оплачиваемого счетовода. Он один остался верен «алому стягу своих республик», хотя ничего хорошего от них в жизни не видел.
Читал Михаил Михайлович изумительно. Слушавший его Ильф хохотал тихо, но до изнеможения, до слез. Петров грохотал, булькал и чуть не упал со стула. Зощенко вроде бы никак и не читал, просто добросовестно и внятно произносил текст. Но контраст между невероятно смешным текстом и серьезным, чуть печальным смугловатым лицом производил гомерический эффект.
Доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград», опубликованные 21 сентября 1946 года газетой «Правда», и пресловутое Постановление сопровождали (преследовали!) меня все то время, пока я более или менее сознательно изучал литературу. Из этих воинственно мракобесных документов мне стало известно имя Зощенко, но прочесть тогда что-нибудь из его рассказов было, естественно, нельзя.
Событие, о котором я хочу рассказать дальше, произошло в июне 1954 года, через семь лет после Постановления, когда Первым секретарем ЦК стал Н.С.Хрущев, и ожидались благоприятные перемены. И вдруг новая кампания против Зощенко. Было назначено писательское собрание в Ленинградском Союзе писателей, которое называлось: «Навстречу…» чему-то или «О подготовке…» к чему-то – запомнить такое невозможно. Докладчик – В. Друзин, главный редактор журнала «Звезда», уже выпоротого, умытого и стоящего в строю примерных. На собрание приехали «сам Симонов» и писатель Первенцев.
Докладчик бубнил про то, как с каждым годом увеличивается все больше и больше мощь советской литературы, так же как и процент хороших произведений. Зал в лад ему монотонно гудел. Примолкли лишь тогда, когда Друзин принялся раздавать нагоняи и заушины: прежде всего по «Оттепели» – это полагалось ритуально, затем шли местные нарушители: Вера Панова «пошла не туда» с романом «Времена года», Ольга Берггольц не тех любила в стихах о любви. После Друзина выступали уже совсем никому неизвестные писатели и осуждали Зощенко. Говорили про него «пособник наших врагов», «подобно буржуазным писакам», «холуйское поведение на потребу», «потерял достоинство советского человека». Чем же провинился на этот раз Зощенко? Оказывается, месяц назад, на встрече с английскими студентами, они спросили Ахматову и Зощенко про их отношение к критике в докладе Жданова. На это Зощенко ответил, что с критикой в докладе он не с о г л а с е н. Так и сказал. Не согласен с мнением секретаря ЦК! Это ахнуло, как взрыв. Как сказал Друзин, «поведение Зощенко вообще стало классовой борьбой в открытой форме». Правда, больше классовой борьбы его уязвило то, что иностранные студенты из всех участников встречи сфотографировали только Зощенко.
– И никому другому не аплодировали! – уличающе выкрикнул он.
Аудитория была уже достаточно подготовлена, отвергающий настрой был задан, когда решили «заслушать товарища Зощенко». Речь Михаила Михайловича воспроизводится мною здесь по пересказу писателя Д.Гранина стенограммы состоявшегося собрания, которую в 1988 году, спустя много лет после события, ему удалось разыскать.
«Я начну с последних событий, – начал Зощенко.- В газете было сказано о том, что я скрыл свое истинное отношение к постановлению ЦК и не сделал никаких выводов из указаний партии. Я не скрывал моего отношения. Я написал в 1946 году товарищу Сталину, что не могу согласиться с критикой всех моих работ, не все они таковы. Возможно, что я во многом ошибался, делал оплошности, но я не согласен с тем, что я – не советский писатель и никогда им не был. Это было основное обвинение и в докладе – именно о том, что я – не советский писатель. Н е м о г у с о г л а с и т ь с я! Мне показалось, что я крепче и здоровее, а после семи лет, когда ослабели мои нервные вожжи, я проболел несколько месяцев и ощутил чрезвычайную трудность физическую. Все же некоторые рассказы и фельетоны мои были неплохи. По одному моему рассказу, как вам известно, был изменен режим продажи водки. Стало быть, не так уж оторваны были мои вещи от жизни. В злополучный вечер с англичанами, о котором идет речь, даже слова не было сказано о Постановлении. На любой их вопрос я сумел бы ответить шуткой. Но про доклад, где было сказано, что я подонок, хулиган, где было сказано, что я – не советский писатель, что с двадцатых годов я глумился над советскими людьми, – я не мог ответить шуткой. Я ответил серьезно, так, как я думаю. А что я мог ответить, когда меня спрашивают, согласен ли я с тем, что я не советский писатель, что я – подонок?»
Голос Зощенко окреп, поднялся. Последние слова прозвучали пугающе. Тишина стала звенящей, словно у всех перехватило дыхание. Зощенко оторвался от бумаги, поднял голову, посмотрел в зал. Это был тот самый человек, который много лет смешил всю страну, чьи фразы повторяли, как формулы, цитировали. Смеясь над чужой глупостью, учились смеяться над собой. Они видели себя со стороны, но не обидно, потому что автор в общем-то сочувствовал им и печалился о них. Они, то есть мы, распознавали пошлость, которую Зощенко, как никто другой, мог обозначить.
Он обвел всех глазами, голос его напрягся.
«Но все равно! В моей сложной жизни, как это для меня ни тяжко, но даже в этом случае я не могу согласиться с тем, что я был назван так, как это было сказано в докладе».
В п е р в ы е со времен Постновления 1946 года у него появилась возможность публично ответить.
«Я никогда н е в т и р а л с я в редакции, как мне объявили в докладе. Я не желал л е з т ь в руководство. Было наоборот. Кто смеет мне сказать, что это было не так? Я бежал, как черт от ладана, от всяких должностей, я умолял, чтобы меня не включали в редколлегию «Звезды». Рассказ «Обезьянка» был напечатан еще в 1945 году в журнале «Мурзилка» для дошкольников, и никакого подтекста в нем быть не могло. Что касается того , что я о к о п а л с я в войну в Алма-Ате, что я трус, что не захотел помочь Советскому государству в войне, скажу: я дважды воевал на фронте, я имел пять боевых орденов в войне с немцами и был добровольцем в Красной Армии. Как я мог признаться, что я трус? Кто здесь может сказать, что я из Ленинграда бежал? Товарищи знают: я работал в Радиокомитете, в газете, я написал вместе с Евгением Шварцем антифашистское обозрение «Под липами Берлина», это обозрение шло во время осады (Блокады –Авт.). Они находятся сейчас здесь, в Ленинграде, они живы: Акимов, который ставил спектакли, Шварц, с которым мы писали. Это происходило в августе, сентябре 1941 года.
Я не был никогда непатриотом своей страны. Не могу согласиться с этим! Не могу! Вы здесь, мои товарищи, на ваших глазах прошла моя писательская жизнь. Вы же все знаете меня, знаете много лет, знаете, как я жил, как работал, чего вы хотите от меня? Чтобы я признался, что трус? Вы этого требуете от меня? По-вашему, я должен признаться в том, что я мещанин и пошляк, что у меня низкая душонка? Что я бессовестный хулиган?»
Что-то изменилось в состоянии зала. Оказалось вдруг, что Зощенко не обороняется, не просит снисхождения. Он наступал. Один против всей организации, с ее секретарями правления, секциями, главными редакторами. Его пригласили на трибуну, чтобы он публично склонил голову и покаялся. Никому не приходило в голову, что он осмелится восстать…
«Этого требуете вы? Вы?»- крик его сорвался и повис. Никто не шелохнулся, не встал, не крикнул: «Нет, мы не требуем этого!» Жалкое это молчание сгущалось чувством позора. Головы никто не смел опустить. Сидели замерев.
«Я могу сказать – моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. У меня нет выхода. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын. Я не собираюсь ничего просить. Не надо мне вашего снисхождения, ни вашего Друзина, ни вашей брани и криков. Я больше чем устал. Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею».
Он медленно сложил листки, сунул их в карман. Обвел еще раз одним долгим прощальным взглядом зал и опускался с трибуны – как уходил в небытие.
В п е р в ы е кто-то осмелился выступить против одного из Верных Учеников Продолжателя, слово которых не подлежало сомнению.
И победил!
Видео «Александр Филиппенко читает рассказы Михаила Зощенко»
