Беседу вела Мария Карумова

 

 

 

 

Художественный руководитель Санкт-Петербургской государственной филармонии имени Д.Д. Шостаковича, главный дирижёр заслуженного коллектива России Академического симфонического оркестра Филармонии, почётный гражданин Петербурга. А ещё – в разные годы – постоянный дирижёр Лондонского Королевского филармонического оркестра и Филадельфийского оркестра, главный приглашённый дирижёр Лондонского Королевского симфонического оркестра, оркестра Дрезденской филармонии, оркестра Датского радио… И это всё о нём? Да нет, конечно, далеко не всё. Можно перечислять и перечислить – должности, звания, награды, а можно просто сказать: Юрий Темирканов! И этого вполне достаточно, чтобы понять, что это личность мирового масштаба. 

«Если бы я не стал музыкантом, то сделался бы художником», – сказал однажды Юрий Хатуевич. Он с раннего детства великолепно рисовал, возможно, это позволяет ему и до сегодняшнего дня сохранять невероятный художественный взгляд на музыку. Критики говорят, что Темирканов может видеть ту музыку, которой он дирижирует.

Юрий Темирканов – человек амбициозный. Он говорит, что в юности ему очень хотелось наград, званий, славы. Впрочем, все это он получил – и довольно скоро. Сегодня его имя на афише это залог успеха и аншлага. Он входит в число лучших дирижеров мира. За свою карьеру он выступал со многими крупнейшими и именитыми оркестрами мира. Яркий и эмоциональный дирижёрский стиль Юрия Темирканова наполнен глубиной и проникновенно передаёт авторский замысел как в симфонических произведениях, так и в операх. Принято считать, что у Темирканова свой особый стиль для каждой партитуры. Сам Юрий Хатуевич сравнивает жестикуляцию дирижёра с языком глухонемых, ведь дирижер как и глухонемые всё объясняет «на пальцах».

– Юрий Хатуевич, мемуары писать не собираетесь?

– Для того чтобы написать книгу о себе, нужно о себе быть очень хорошего мнения, а мне этого не хватает. Считать, что твое имя что-то значит в истории мирового тромбонизма, во-первых, нескромно, а, во-вторых, все это может быть интересно только мне. Поэтому книгу от меня ждать не надо.

-Вы помните момент, когда музыка вас пленила?

– Музыка меня не пленяла, а стала профессией.

-То есть пленником музыки вы себя не считаете? Или сегодня вы уже всемогущий маг?

– Никакой я не маг, просто очень полюбил свою профессию. Я хотел быть художником, рисовал с детства. Это такое счастье закрыться в мастерской, где ни одного человека, а только краски, и ты воистину свободен. А моя профессия предполагает, что перед тобой сидит сто человек, и это не самое приятное в этом деле.

-А кто был первым дирижером, покорившим вас своим искусством?

– Я не мог понять, что делал дядька, размахивавший руками перед духовым оркестром в городском саду в Нальчике. И еще мне тогда было непонятно, как играет тромбон, куда уходит кулиса.

-Сейчас с тромбоном разобрались?

–С тромбоном мне все давно понятно, а вот с дирижированием стало ясно совсем недавно – примерно после пятидесяти лет я понял, зачем нужен дирижер.

-И зачем же он нужен?

–Для того, чтобы заставить оркестр играть не ноты, а то, что за нотами. Это очень сложно. Рассказать нельзя, потому что, как известно, музыка начинается там, где заканчиваются слова. С людьми трудно работать, потому что не все понимают, что ты от них хочешь. Особенно сложно, когда мало репетиций, как на Западе, когда не остается времени на глубокие размышления, когда все нужно сделать как можно скорей. Хотя многие оркестры играют там хорошо, но не всегда со смыслом.

-Вам известна каждая нота в симфониях Чайковского, Шостаковича, Прокофьева, Брамса и, наверно, знаете, как продирижировать их так, чтобы на концерте все прозвучало идеально?

– Недавно я посмотрел по “Культуре” концерт Владимира Горовица, игравшего Третий концерт Рахманинова. Так вот этот пианист говорил: “Много репетировать, много готовиться – это не про меня: я каждый раз играю по-новому, я импровизирую”. И это правильно. Поэтому “идеального” исполнения, о котором вы спросили, не бывает. Музыка Бетховена, которого я дирижировал двадцать лет назад, и сегодня – это совершенно разные исполнения.

-В мире сегодня действует много молодых дирижеров. Что вы о них думаете?

– И я был “успешным молодым дирижером”, но это не означало, что я хорошо дирижировал. Это профессия второй половины жизни. 90% “рвущихся в дирижеры” не очень понимают, что это за профессия. Они думают, что так очаровательно все это смотрится со стороны, думают, что вышел к большому оркестру, взмахнул руками – и оркестр заиграл, что ты хочешь. Понимание приходит поздно. Нужно весь путь пройти от непонимания, от ошибочного желания полагать, что задача дирижера в том, чтобы показывать вступления, чтобы музыканты играли громко-тихо, играли вместе. Наступает момент, когда вдруг понимаешь, что все это не имеет никакого отношения к профессии.

-Чтобы молодому композитору быть исполненным вами, нужно быть уровня не ниже Баха, Малера, Чайковского?

– Таких композиторов нет и, к сожалению, не будет. Ну, может быть, кто-то и появится. Просто мне не очень интересно. Во-первых, я уже старый и душа уже не такая молодая.

-Вы так пессимистически настроены?

– Очень пессимистически. Я довольно много слушал современной музыки. Она меня не трогает. Хотя это не совсем точно, потому что музыкой Щедрина и Канчели, например, я восхищаюсь.

-Вы говорили, что много чего еще не дирижировали. Что больше всего хотелось бы исполнить?

– Я хочу продирижировать всего Малера. Никогда не дирижировал Третью симфонию Брамса и его “Немецкий реквием”.

-В год 200-летия Верди у вас были выступления в Королевском театре Пармы. Вас там очень любят?

–Да, в Италии дирижер – это все. Хотя и туда, кажется, добралась инфекция ставить оперы с ног на голову. Италия хорошая страна, там очень ценят свое прошлое. А Россия страна, которая не знает и не ценит своего прошлого. Помните, как говорил Пушкин о том, что первый признак дикости человека не помнить свое прошлое.

-Пушкин, как всегда, оказался прав…

– Он всегда был прав, даже в ошибках.

-А среди современных писателей у вас есть любимые?

–Их совсем немного, если считать Нагибина, Солженицына. Хотя у Солженицына что-то устаревает, но я его очень люблю.

– Время на чтение остаётся? Хоть ночью перед сном книжку в руки берёте?

-Обязательно! Человек обязательно должен читать. А потом уже работать. Кем бы он ни был.

– Вы человек чрезвычайно занятой, даже договориться об интервью – большая проблема.

-Дело в том, что я не люблю интервью. Александр Сергеевич Пушкин что сказал? «Служенье муз не терпит суеты». Интервью, пресс-конференции – это всё суета. Но я вынужден соглашаться и на интервью, и на пресс-конференции, потому что не только дирижёр, но и руководитель учреждения культуры.

-Последние годы бесконечно твердят о том, как падает интерес к классической музыке…

– Об этом говорят намного дольше – с тех пор, как появились концертные залы. Потому что до определенного момента музыку играли во дворцах, салонах, не спрашивая, нужна она или не нужна, потому что правящий класс был образован, разбирался в живописи, архитектуре, музыке, поэзии. Глядеть на мир оптимистично сегодня очень трудно. Настоящая культура падает в общественном значении во всем мире, потому что общество, мир глупеет, это очевидно. Телевизоры, техника, технологии, телефоны, машинки… Ребенку не надо учить таблицу умножения – зачем, если все есть в базе данных? Читать ему тоже не надо. И этот процесс необратимый. А мозг страшная штука, если его не тренировать, то могут возникнуть новые обезьяны.

-Но музыка нас спасет?

–Не только музыка, но и хороший театр, живопись, литература – единственное препятствие, дамба, стоящая перед озверением человека.