Жить легко. Главы 13-15.

Литературные пятницы.

ГЛАВА 13

Мне позвонил Аркашка и предложил встретиться. В последнее время мы делаем это не в «Посольском клубе» на Брюсова, а в «Жан-Жаке». Место так себе, на мой взгляд, ничего особенного, но модное.

– Может, всё-таки заскочишь к нам домой? Лилька сегодня рано вернётся.

– Нет, Аркаш, давай лучше по-гусарски, без дам. Опять же, Цезарь…

В полупустом ещё зале ресторана первым делом я увидел блестящую лысину и кудряшки, прозрачным нимбом обволакивающие Аркашкину голову в заплатках.

Вот он – сидит, насупленный и серьёзный, как нахохленный воробей. Круглый животик, шеи нет, лицо грустное и виноватое. Почему хорошие люди часто бывают некрасивы, почему они обречены острее других чувствовать и грусть, и вину?

Сейчас он будет расспрашивать меня о Тёме, о Цезаре, о тёще, о Наташке, обо мне и моей очередной книге. Ему это интересно. Поэтому я не жалею его времени – не так часто выпадает такая возможность. Выговориться, рассказать о том, что у тебя внутри, хочется и платяному шкафу. И только об одном я всегда молчу.

Он снял очки, с силой прижал ладони к глазам, как будто вдавливая их внутрь. Тускло спросил меня, как дела.

– Аркаша, у тебя проблемы? (Только не Лилия. Только не это…)

– Да, такая вот @уйня-муйня приключилась, посоветоваться надо.

Обычно мой друг не ругался, и при нём даже я, со своим вокабуляром любителя изящной словесности, старался сдерживаться.

У Аркашки, кроме его теории музыки и симфонии, которую он никак не закончит, есть, по его выражению, общественная нагрузка. Он председательствует в благотворительном фонде имени одного скрипача, поэтому два вечера в неделю проводит в облезлой комнате, которую эта замечательная организация на паях с другими, подобными ей, арендует в старом здании недалеко от ЦДЛ, где на дверях приклеены бумажные таблички, написанные от руки, а при входе – тряпка из старых лыжных штанов вместо половика и вечно спящий дед на стуле, который там почему-то зовётся охранником.

Там прописано множество редакций и различных богоугодных заведений, например Аркашкин фонд. На обоих этажах царят плохо замаскированные нищета и разруха, та самая, которая, прежде всего, в головах. Хромые стулья, проложенные почерневшей ватой створки ветхих окон, засиженные мухами настенные календари с фотографиями мастеров советского кино в дефицитных когда-то водолазках и тёмных импортных очках кажутся декорациями к ностальгическому спектаклю. И даже молоденькие секретарши выглядят там, как мумифицированные копии своих бабушек.

Когда-то, зайдя в тамошний туалет и увидев рядом со ржавым унитазом вбитый между плитками древнего кафеля гвоздь, а на нём наколотые обрывки газеты и коробок спичек вместо дезодоранта, я зашёлся от восторга и решил, что обязательно должен об этом написать. С тех пор там ничего не изменилось, а я об этом так ничего и не написал.

Вот здесь, в комнате рядом с туалетом, и размещался фонд, которым практически на общественных началах руководил мой друг. Денег он почти не получал, а то, что получал, тратил опять же на фонд, подписывал счета по сбору и движению средств, отчёты для налоговой и ещё какой-то бумажный тлен.

В последнее время у них было много работы по смене учредителей, названия, юридического адреса, печатей, бланков и прочего. Сразу после этого фондом заинтересовались аудиторы.

На допрос его вызвали прямо из офиса.

– Ты понимаешь, они же ничего не спрашивают, а сразу утверждают. Там следователь у них, Дачкин, знаешь, что мне предложил? Воды. И говорит: «Давайте я вам валокордину в стакан накапаю». И три часа мне рассказывал, по каким статьям я пойду. Там везде моя подпись. А я тебе клянусь, что я эти бумаги не подписывал.

– А что они тебе конкретно говорят?

– Что какие-то нарушения финансовой дисциплины, левая проводка, а может, и не одна. Я им объясняю, что у фонда нет ничего, я стул себе на свои деньги покупал. А следователь их, Дачкин, ржать начал и говорит, что это для меня денег в фонде нет. Денег нет, а подпись моя есть.

– А этот Дачкин-Мудачкин что за тип?

– Какая фамилия, такой и тип. Он меня сразу пугать начал, с ходу. Не столько расспрашивал, сколько про подвижность доказательной базы говорил.

– И чем дело кончилось?

– Подписку о невыезде взяли, будут вызывать на допросы. Только Лильке ничего не говори, ладно?

– Да как я скажу, я же с ней не общаюсь…

Аркашка ещё долго мне рассказывал о том, как его уговаривали возглавить фонд, взвалить на себя этот чемодан без ручки. Вроде и дело хорошее, только денег нет совсем, держится всё за счёт добрых людей. И он тянул изо всех сил. Организовывал в областных музыкальных школах какие-то конкурсы имени своего скрипача, выбивал гранты для одарённых детей. И подписывал бумаги, которые приходящий бухгалтер Лёня стопкой подкладывал ему под правую руку.

Через два дня я придумал себе дело и отправился в ветхий особняк неподалёку от здания ЦДЛ, в котором когда-то мы с Аркашкой и познакомились. Комната фонда была опечатана, люди по соседству сказать мне ничего не могли. Или не хотели.

В коридоре столкнулся со старым знакомцем. Когда-то дружили, теперь едва здороваемся. У нас у каждого есть за что друг друга не любить. Мы с ним – немой укор друг другу. Я давно уже скармливаю народу книжки про своего непотопляемого Волковицкого, он – оформленную в стихи любовь к этому самому народу. Считается, что Веня – патриот и почвенник, который истово любит родину. Мне кажется, мой способ зарабатывать деньги всё-таки честнее.

И вообще, я плохо понимаю, что такое «любовь к своему народу и к родине». Я люблю тех, кого люблю, а таких людей немного, и потерь здесь больше, чем приобретений. Главное приобретение последнего времени – это Аркашка и его жена, а моя любовница, Лилия.

А что касается родины, так она у нас очень большая и очень недобрая. Трудно её любить. Как я понимаю, любят обычно малую родину – место, где прошло детство. Я свою малую родину ненавижу.

В общем, поздоровались, поговорили о погоде, о видах на урожай озимых и яровых и разбежались. Возвращался домой я с предчувствием беды. И не ошибся.

ГЛАВА 14

Машину я запарковал неподалёку от своего бывшего дома, по-другому не получилось. Ничего с тех пор, как я уехал оттуда, не изменилось. Ремонт там, кажется, так ни разу и не делали, а окна в тех домах сроду никто не мыл. Я старался не смотреть по сторонам, я и так знал, что вот в этом месте – бетонный забор, украшенный вечными заборными сюжетами, а рядом – глухая стена дома.

…Они старались загнать меня в середину узкого прохода между забором и этой стеной. Если начинал кричать и звать на помощь, было только хуже. Я не кричал и не звал, просто старался по темноте из дому не выходить. Нет худа без добра: вечерами я читал, как сумасшедший.

Однажды мне раздробили челюсть. Потом её собирали по кускам, зашили мне рот, и месяц я мог только пить через соломинку. Мать делала мне бульоны, тем и питался. Мне казалось, что они были солёными от её слёз…

Москва проваливалась в плотное облако дыма от горящих торфяников, люди ходили с медицинскими масками на лицах, воздуха не хватало. В приёмной СИЗО, где принимали передачи, стоял гул от многочисленных голосов. Тут же выяснилось, что необходимо заполнить какие-то бланки в четырёх экземплярах, но сначала нужно было их купить. Окошко, где они продавались, было закрыто. Оказывается, те, кто приходил сюда не по первому разу, приносили уже оформленные заявки с собой. Через полтора часа я сильно продвинулся навстречу цели – оформить передачу для подозреваемого в совершении тяжкого преступления гражданина Аркадия Томилина.

Я дождался, когда откроется окно, отстоял туда очередь и, пристроившись у стены, попытался разобраться с бумагами. Что было непросто, так как ошибки и помарки не допускались, а вопросы, на которые нужно было отвечать по ходу их заполнения, поминутно ставили меня в тупик. Выручила меня, как и обычно, женщина.

Она стояла рядом с небольшим пластиковым чемоданом на колёсиках и обмахивалась уже заполненными крупным почерком бланками.

– Да ты не дёргайся, всё равно тебе ещё часа два тут торчать. Сколько экземпляров взял?

– Восемь.

– Ну ты даёшь! Тока щас с ходу штук семь перепортишь. Да не получится у тебя ни фига на стенке, бери чемодан, пиши на нём.

Я сел на корточки и стал заполнять пустые графы на чемодане.

– Значит так, продукты пишешь на одном бланке, личные вещи – гигиена, труселя с носками, лабуда всякая – на другом. И так четыре раза. Всего восемь. Понятно говорю?

– А по-другому никак нельзя?

– Нельзя. Ты слушай меня, я всё знаю! Я сюда как домой хожу. Сначала брат младший сидел, потом зять, который сестры муж, сидел, а щас мужик мой загремел.

– А что так, по одному делу шли?

– Да какой там по одному! Сначала брат, через три года – зять, потом – мужик. У нас пол-Орехова-Кокосова сидит. Здесь-то хорошо, здесь порядка больше. Вот в Бутырке – там запредел. Так что тебе повезло. Твой-то по какой подсел? Или ты к своей пришёл?

Она была довольна молодая, с мальчиковой пергидрольной стрижкой, в короткой джинсовой юбке и майке с глубоким вырезом, из которого вяло просился на свободу утомлённый жарой бюст. Боевой раскрас от жары потёк и делал её немного похожей на Джульетту Мазину со знаменитой чёрной слезой на щеке. Я решил оставаться с ней на одной волне: «выкать», сидя на корточках у облупленной стены, было смешно.

– Сама не местная?

– Это почемуй-та не местная? С Орехова-Кокосова я, говорю же.

– Да ты не сердись, я думал, раз с чемоданом, значит, прямо с вокзала приехала.

– Да я всегда сюда с чемоданом ездию. Харч вожу, шмотки разные. А потом на нём посидеть можно если что, стульев здесь, сам видишь, сколько. И всегда найдётся сволочь, которая плюхнется своей жопой и будет место держать просто из принципа. Ты пиши, не отвлекайся. Тебе ещё раза четыре это говно переписывать. Но ты зря стараешься, у тебя всё равно ничего не примут.

Я не поверил.

Очередь подошла, когда приёмные часы заканчивались. Чай сказали пересыпать из упаковки в пластиковый пакет. Свободного пакета у меня не было, но мне его нашли соседи по очереди, с которыми я уже чувствовал себя побратимом.

Колбасу и сыр не приняли из-за неправильной упаковки, курево взяли, но каждую сигарету разломали пополам и обломки побросали в мешок с продуктами.

Шорты приняли, но шнурок, который был вдет вместо резинки, дама на приёмке выдернула и бросила себе под ноги. Вторую пару штанов швырнули из приёмного окна мне в лицо. Вернули, так сказать.

Приёмщица была в форме с погонами сержанта, небольшая, уже осевшая вниз и поехавшая вширь. Изъяснялась она глаголами в неопределённой форме – инфинитивами.

Аркашкины новые спортивные штаны с ещё не отпоротыми бирками у меня не взяли, потому что за один раз можно было передавать только одну пару. В зачёт пошли шорты.

– У меня тут ещё есть кое-что для передачи, но я даже не знаю, как быть. Если вы сейчас бросите мне в лицо кроссовки, то последствия могут быть самые серьёзные. Это я о себе, конечно.

Из-за спины приёмщицы показался ещё один сотрудник Федеральной службы исполнения наказаний, который, оказывается, сидел за её спиной.

– Тебе чё, больше всех надо?

Этот классический вопрос был адресован мне.

Они вместе выложили на прилавок сломанные сигареты, пересыпанный в пакет чай, в котором побывали пальцы приёмщицы, и шорты, из которых был вынут шнурок. И вернули мои заполненные бланки. Окошко захлопнулось, приём был окончен.

Лида с чемоданом в руках ждала меня у выхода.

– Я ж тебя предупреждала, чтоб не возбухал. Ты когда сюда придёшь? Я тебе опять помогу, ты без меня всё равно не справишься.

Я стоял около жёлтой стены старого здания. Если пройти сто метров вперёд, там будут ещё одни ворота и вывеска на них: «Психиатрическая больница №3 имени Гиляровского». Маленькими мы часто бегали к старому бетонному забору и сквозь трещины смотрели во двор в надежде увидеть «психов».

Я навсегда запомнил одного из них. Это был очень высокий и худой дядька, его вели два санитара по тёмному мартовскому снегу. Он плакал и вытирал слёзы большими корявыми пальцами.

С тех пор прошло сорок лет. В руках у меня смартфон, в далёком ЦЕРНе под Женевой строят адронный коллайдер, чтобы ловить какие-то там бозоны, открыта тайна ДНК и давно уже клонировали овечку Долли. Но в нашей стране ничего не меняется, мы живём в заколдованном царстве.

Мне казалось, что если сейчас подойти к старому забору психлечебницы, то можно будет опять увидеть того высокого мужика, вытирающего чёрными, как будто обугленными, пальцами слёзы, которые быстро стекали по его лицу.

По улице моего детства стелился тяжёлый дым – горели торфяники Щербинки. Обычное дело: резь в глазах и нехватка воздуха. Я чувствовал, как капли пота, пробираясь между волосами и зависая на бровях, падали мне на щёки.

Ну, здравствуй, моя малая родина. Вот я и снова дома.

ГЛАВА 15

Лилия ничего не знала. Она звонила мне то из Вены, то из Праги и спрашивала, почему Аркашка не берёт трубку. Я каждый раз нёс разную околесицу и всё сваливал на творческий процесс: «Сидит на даче твой Аркашка, учебник по музыке пишет. И симфонию. А телефон свой сдал мне, чтобы не отвлекаться. Я к нему сам езжу, чтобы он там не одичал. Можешь проверить: позвони ему, а я сейчас трубку возьму». Она не верила и требовала сказать ей правду.

Бланки у меня были распечатаны на все случаи жизни. Я заметил, что очереди уменьшались ближе к вечеру. Иногородние горемыки, которые приезжали в Москву с тюками для своих родственников и жили на съёмных квартирах, к концу дня уже исчезали. Народу оставалось немного, и я, с уже заполненными заявками, быстро справлялся с задачей. Продукты – только фабричная упаковка, но могут вскрыть и её. Сигареты – бесполезно, всё разломают, всё изгадят, лучше махорка. Одежда и, как говорила Лида, «всякая лабуда» – можно, но очень дозированно.

У меня появился друг – маленькая армянка, как выяснилось, моя ровесница. Но она сразу же попросила называть её «тётя Искра», и это было правильно. Тётя Искра была старше меня на жизнь, а может, и на две.

– У меня два мальчика здесь, Даник и Аветик. Такие хорошие, святые просто мальчики. Мать любят, бабушку уважают, в церковь ходят. У них бизнес был, а их подставили, вот Богом клянусь, просто подставили. Они мне говорили: «Мама, Давид нас сдаст, а потом будет деньги с тебя на адвокатов тянуть. Ничего ему не давай, всё сама делай». Вот всё сама и делаю. Сама адвоката нашла из наших, настоящий армянин. Сама следователю ручку позолотила, ой, а ты меня не сдашь? Нет, я вижу, не такой ты человек. А мальчики мои здесь уже полгода сидят, суда ждут. Вот привезла младшему набор для рукоделия, он у меня вышивать любит.

– Так там же ножницы, иголки, тётя Искра!

– Ну и что? Надо мента знакомого иметь, через него передавать. Можно всё: телефон, ножик, ножницы, вино мальчикам на праздник, всё, что хочешь. А старший вышивать не любит, он качаться любит.

– Как это?

– Руки качает, ноги качает, пресс качает, шею качает.

– А голову?

– А зачем ему голову качать, он и так умный! Ты себе лучше голову качай! – обиделась тётя Искра.

 Интересно, что я, прожив детство рядом с этим замечательным учреждением, так ни разу и не побывал за его дверями. Всё оказалось ещё хуже, чем я думал.

Время в этом помещении когда-то загустело и в конце концов остановилось – и, вероятно, уже навсегда. Стены, длинные лавки и столы в комнате ожидания были залиты масляной краской грязно-жёлтого цвета.

Вскоре раздалась команда сдать все средства связи, и, пройдя мимо дежурного, я попал в помещение с перегородкой из мутного двойного стекла. Моё окно было третьим. Передо мной стоял телефон из моего детства. Трубка была в трещинах и перевита синей изоляционной лентой.

Ждать пришлось долго. Запахи чего-то затхлого, тихие матюги тех, кто тоже пришёл на свидание к своим, тусклый свет в мутном воздухе… Неужели вечером я буду у себя дома?

Путь к этой жёлтой комнате оказался длиннее, чем я мог предположить. Я не был Томилинским родственником, и потому пришлось получать специальное разрешение у следователя. Так у меня появилась возможность увидеть того самого Дачкина-Мудачкина, который рассказывал Аркашке про подвижность доказательной базы.

Я мог бы написать, что у него был профиль с благородной горбинкой, сильный подбородок и умный взгляд. Можно было бы ещё упомянуть о крупных породистых ладонях, спокойно лежащих поверх стола, и добавить про чувства уважения и симпатии, которыми сразу же проникались те, кому повезло иметь дело с этим человеком. Но вы ведь не хуже меня знаете, какими бывают эти Дачкины-Мудачкины на самом деле.

Я уже ненавидел эту говорящую жабу, но старался не заводиться. Мне нужно было получить разрешение на свидание и не создавать Аркашке лишних проблем.

– Вы подследственному кто, родственник?

– Знакомый.

– Род занятий?

– Чей?

– Ваш.

– Я писатель.

– Что пишете?

– Книжки, знаете ли.

Ещё пара слов, и я могу ехать домой. Но Дачкин сделал умное лицо и понимающе покачал головой:

– Гламур-криминал? Развлекуха?

Ну вот, с ходу определил мой шесток, почти в точку попал. Стало обидно.

– Не совсем. Моё творчество сфокусировано главным образом на проблемах когнитивного диссонанса. У Фестингера об этом прекрасно написано. Рекомендую, если ещё не читали.

В кабинете повисла тишина. Всё, теперь уже точно можно ехать домой.

Дачкин вертел в руках зажигалку и, в соответствии с законами жанра, которому я служу, наверное, думал, вернее размышлял. Зажигалка в руках, спичка в зубах, потирание подбородка, посвистывания, почмокивания и почёсывания как выразительные средства призваны продемонстрировать напряжённую работу ума литературного персонажа. Откройте любую книгу, которая представлена на премиальной выкладке любого магазина, и вы вспомните мои слова.

Но Дмитрий Петрович был не литературный, а вполне реальный персонаж. Он, видимо, ничего не знал про выразительные средства, призванные продемонстрировать напряжённую работу ума, и потому через минуту всё испортил.

Дачкин перевёл взгляд с моего уха на лицо. В его – не скажу, чтобы очень выразительных – глазах читалось сочувствие. Потом он откинулся на спинку кресла, вкусно, с хрустом, зевнул, сцепив руки за затылком, вернулся в исходную позицию и подписал мне заявление.

Это было почти унизительно. Я готовился к борьбе, а победа досталась неожиданно легко. К тому же я не удержался и зевнул с ним за компанию. Но если у Дачкина это был тупой зевок одноклеточного, то у меня – невротическая реакция впечатлительной натуры, я это точно знаю.

Посетители зашевелились, кто-то уже брался за телефонную трубку. С той стороны перегородки тоже началось движение. Аркашка не увидел меня и стоял, неуверенно вглядываясь в лица за стеклом. Это был он и не он.

– Ты зачем в кепке?

– Так положено. Привет!

Дальше начались вопросы, которые не имели никакого смысла, и ответы, которые говорили совсем о другом. Да, кормят, дают читать, прогулка и есть душ. Да, народу очень много. Обувь только на липучках, пожалуйста, это самое важное и ещё чем подпоясаться. Очень нужен хороший адвокат. Тот, который положен бесплатно, хочет одного, сам догадайся чего.