Владимир «Лаки» Давиденко,
проводник для желающих потеряться©

Фотографии автора

Увертюра перед увертюрой.

Здравствуйте! Разрешите представиться: я, Владимир Давиденко, известный также под сценическим именем «Странники Нового Йорка», являюсь хроническим урбаноманом, фланером и полифилом. Эти мои мании, в сочетании с профессиональной деятельностью художника (живописца, декоратора и иллюстратора), неразрывно связывают меня с урбанистической средой. Город Новый Йорк – мой храм, моя крепость, моя кормушка, моя игровая площадка.

Город

С вашего позволения, сразу же определюсь: я пишу поэмы-путеводители.

Русский язык является вторым героем моих поэм-путеводителей. С его помощью в топонимику Нового Йорка возвращается приключение: посреди Стенной улицы появляется частокольная стена Нового Амстердама, извлекая  из-под монолитного бренда «Уолл-стрит» истории о колонистах и их врагах; Бобровая улица (Beaver Street) напоминает о первых жертвах колонизации и коммерческой основе Новых Нидерландов; вдоль улицы Жемчужной (Pearl Street) мерцающими грудами громоздятся осколки раковин моллюсков-трубачей, из которых канарси из Верпоса — следующие жертвы колонизации — изготовляли вампум (местную валюту и средство обмена важной информацией); по Девичей тропе (Maiden Lane), пролегавшей вдоль ручья в ложбине под названием Долина Смита, девушки идут стирать белье; Широкая улица (Broad Street) скрывает под собой Господский канал, который был устроен нидерландцами на месте приливного устья и которому она обязана своей шириной; Мостóвая улица (Bridge Street) возвращает на место деревянный мост через Господский канал, где в 1670 году по пятницам в полдень стали собираться местные и заезжие негоцианты, создав на этом мосту первую городскую биржу. Если же топонимы превратились в широко известные географические образы, как, например, в случаях с Бродвеем (Broadway, т.е. Широкий путь) или Боуэри (Bowery, англизированное старонидерландское bouwerij, то бишь «ферма»), я проявляю нерешительность и употребляю то «Бродвей» (или «Боуэри», если речь идет о ней), то «Широкий путь» (или «Фермерская дорога», соответственно), то оба названия одновременно, в зависимости от настроения момента, либо с целью создания определенного поэтического эффекта. И здесь мне кажется вполне уместным привлечь себе в помощь цитату из сочинения Сартра «Бодлер»: «Город ― это непрекращающееся созидание: его здания, запахи, звуки и движение принадлежат царству людей. Все в нем является поэзией в строгом смысле этого термина» (здесь и далее все иностранные тексты приведены в моих переводах).

В тех случаях, когда необходимо указать точное местонахождение описываемого мной объекта, и во избежание условной дезориентации, я согласен поселить в скобки адрес на английском языке.

Иными словами, мой русский язык является не гостем в этом Городе, а одним из хозяев. История Нового Света убедительно демонстрирует и подтверждает право всякого пришельца, пересекшего Атлантический океан, называть открытые им для себя места и явления на понятном ему языке. И хотя я знаком с английским с раннего детства, но уж если взялся излагать по-русски, то предпочитаю называть улицу «улицей», а не «стритом».

В завершение интродукции, отмечу лишь, что с предлагаемой вашему вниманию «Увертюры» в 2006 году начинался мой сетевой дневник «Хроника» на платформе «Живого журнала». С тех пор я неоднократо дополнял историческую часть «Увертюры», пропалывал ее, снова дополнял и опять безжалостно пропалывал. Перед вами ― сегодняшняя версия 11-летнего текста, который, благодаря «Элегантному Нью-Йорку», готов к очередной премьере.

Полный текст «Увертюры», многократно превышающий объем предлагаемого варианта и содержащий множество курьезнейших частностей, будет вскорости доступен для всех желающих на сайте «Странников Нового Йорка».

«Хроника». Увертюра.

(март 2006 г. – сентябрь 2017 г.)

«Я протянул струны от колокольни к колокольне, гирлянды ― от окна к окну, золотые цепи ― от звезды к звезде, и танцую».

Артюр Рембо. «Озарения XII: Фразы»

«Когда я смотрю на город из своего окна ― нет, я не ощущаю, насколько я мал ― но я чувствую, что, если бы всему этому стала угрожать война, то мне бы хотелось броситься в пространство над городом и накрыть эти здания своим телом».

Айн Рэнд. «Источник»

…А иногда мне хочется взбежать на середину Бруклинского моста и закричать, подобно какому-нибудь Заратустре: «Люди! Я променял вас на ваше детище!» Согласитесь, что жить в столь обширной колонии человеческих организмов, да еще и получать экстатическое удовольствие от этой жизни может только маньяк. И записки эти ― не хронология каких-либо событий, а, скорее, записки одержимого «хронической урбаноманией». Новый Йорк ― мой наркотик. За 15 лет пребывания в этом городе наш обоюдный вампиризм перерос в «хронику»…

Вторая Авеню разрезает парк имени Питера Стайвезанта на две равные части. Правая часть (если стоять лицом к Верхнему городу) выглядит менее заманчивой для вечерней прогулки с друзьями. Мы выбрали левую. Неторопливо беседуя, вошли в ажурные ворота и продефилировали мимо крупной крысы и памятника одноногому Питеру, освещенных луной и парковыми фонарями. У западных ворот напротив церкви Св. Георгия мы притормозили для психоботанического ритуала. Откуда-то, со стороны больницы, пронзительно закричала сирена скорой помощи. Когда-то оттуда доносились другие звуки ― там стоял дом, в котором жил и творил Дворжак. Мы продолжили движение на запад, в сторону подсвеченной густым ультрамарином башни Дома Газа с оранжевым маяком и голубыми часами.

Памятник Эдвину Буту в парке Грамерси

Прошли несколько кварталов до парка Грамерси (что во времена древних нидерландцев означало «кривое болото»), где, беспардонно заглядывая в окна, мы пытались определить, в каком доме живет Джулия Робертс (кто-то слышал от кого-то);
постояли у ограды, прикидывая различные способы проникновения в этот последний закрытый частный городской парк, посреди которого одиноко маячила фигура известнейшего метропольного актера конца XIX века Эдвина Томаса Бута (напомню, младший брат Бута застрелил Линкольна);
подивились железным фонарным завитушкам на бывшем доме банкира Илайху Таунсенда, купленном в 1888 году Эдвином Томасом Бутом для старейшего в стране «Клуба актеров», название которого отсылало к шекспировской пьесе «Как вам это нравится» («Весь мир есть сцена, все мужчины и все женщины в нем ― лишь актеры»), а миссия определялась фразой Бута: «Мы должны оценивать себя по нашим личным контактам с посторонними».

Начальная школа при церкви Милости Господней на Четвертой авеню (бывшей Виккуасгекской тропе). Архитектор Джеймс Ренвик-младший (1843-1846 гг.)

Потом свернули в переулок Ирвинга и двинулись на юг:
слева шумела «Таверна Пита», прославленная своим завсегдатаем Уильямом Сидни Портером, хлебавшим там вдохновение и творившим под псевдонимом «О. Генри»,
справа ― дом, в котором жил Уильям Сидни Портер, творивший под псевдонимом «О. Генри»,
ниже ― дом, в котором останавливался Оскар Уайльд, когда его пьеса «Вера и нигилисты» (о некой Вере Сабуровой, заставлявшей нервничать российского царя) шла в Театре на площади Соединения,
еще ниже ― дом, в котором якобы жил Вашингтон Ирвинг, о чем свидетельствовала насыщенная художественными образами мемориальная доска, но, на самом деле, в нем проживала колоритнейшая пара ― Бесси Мэрбери, по прозвищу «Бабушка Папа», литературный и театральный агент Оскара Уайльда, Джеймса Барри и Бернарда Шоу, и Элси де Волф, изобретательница профессии интерьерного декоратора, которая, как поговаривают, и придумала легенду о доме Ирвинга;

Фальшивая мемориальная доска

потом ― через шумную 14-ю улицу мимо шумной площади Соединения, соединявшей Широкий путь (Бродвей) со старой Фермерской дорогой (Боуэри),
и ― вниз по старой Фермерской дороге, пролегавшей по следу древней Виккуасгекской тропы,

до Восточной 11-й улицы, где мы влились в оживленную очередь желающих попасть в обряженный в красную терракоту Зал имени Уэбстера (Webster Hall, 119-125 East 11th Street).

Строгий гигант-вышибала оголил мне правую руку и по-санитарному прилепил оранжевый бумажный браслет. На сцене ― четыре представителя современной творческой молодежи, именующих себя «Звериным коллективм» (Animal Collective). Их перечеркнутые стробоскопическими лучами прожекторов музыкально-поэтические припадки носили соответствующий характер.

Зал имени Уэбстера в 2006 году

Через пятнадцать минут внимательного вслушивания в результаты воздействия научно-технического прогресса на поп-музыку мой друг спросил:
― Как называется эта музыка?
И тут же добавил:
― Хочу знать, что мне точно не нравится.
― Можешь каталогизировать их в разделе «арт-панк» или «шаманский поп», ― нашелся я. На этом мои друзья удалились, оставив меня дослушивать произведения Черепахи Эйви, Медведя Панды и их друзей, которые тотчас же перешли к гармоничным песнопениям,  манифестировавшим отчетливую ритуальную окраску.

«И, если больше нечего сказать,
Что ж, тишина скучна».

Смена ритма, света, цвета, экспериментальных шумов и слаженных гармоний, последствия психоботанического ритуала, карнавальная публика, единение ритмом и хаотические передвижения в разноцветной темноте, новейшая аккустическая и электронная аппаратура в шкатулке векового здания ― в какой-то момент я увидел себя приплясывающим внутри калейдоскопического сгустка идей и событий.

Фрагмент терракотового декора пристройки

За 120 лет своего существования Зал имени Уэбстера пережил многое.

Основатель Зала имени Уэбстера Чарльз Голдстин (я буду называть его Голдштейном) родился в Польше (его привезли в США в возрасте 3 лет). Научившись ловко крутить сигары, он со временем умудрился стать сигарным фабрикантом.

Затем Чарльз решил погрузить себя в центр общественной жизни. С этой целью он за две тысячи в год арендовал у Резерфорда Стайвезанта земельный участок посреди тогдашней Маленькой Германии и в 1887 году открыл в краснокирпичном викторианском здании, созданном для него архитектором Чарльзом Рентцем-младшим, помещения для общественных и культурно-просветительских мероприятий и еврейских свадеб. Он назвал свое заведение в честь элитиста Дэниэля Уэбстера, одного из виднейших политиков США первой половины ХIХ века, тем самым задекларировав свои политические пристрастия. В 1892 году Рентц-младший добавил к Залу Уэбстера флигель, декорированный терракотовыми гротесками с вплетениями предметной символики мусических искусств. В цокольном этаже пристойки и поселились Чарльз Голдштейн, его жена Аня, беженка из Российской империи, и их семейство.

Эта картинка в подписи не нуждается, по-моему

В конце 1880-х в Новом Йорке существовало более сотни домов и залов собраний, сдававших в аренду пустые помещения для всевозможных общественных нужд. Этот вид аренды коммерческой недвижимости являлся закономерным продуктом права на свободу собраний и объединений.

Залы играли важную роль в неугомонном процессе структурирования стремительно растущего городского социума, лишенного всеобщей установленной иерархии, и являлись превосходной иллюстрацией к концепции пирамиды потребностей. С момента открытия Зала имени Уэбстера, варьете, представленное в его помещениях различными элементами городского общества, необычайно точно, хотя и неполно, отражало все разнообразие метаморфоз культурного пространства большого города, взросшего на свободах, как на дрожжах, и продолжавшего отвоевывать новые. К тому же, в конце 1880-х округа Зала Уэбстера довольно бурно превращалась в перенаселенную обитель «усталых, бедных, сбившихся в кучу масс, желавших дышать свободно».

Ремесленники, служащие, пролетарии всех стран и многих религий переживали неизбежные классово-этнически-религиозные трения, формируя плодородную среду для вызревания и манифестации всяких «измов» различной степени радикальности. Все эти страсти попросту не вмещались в перенаселенные коммуналки доходных домов.

Нередко демонстрации этих «измов» в помещениях Зала Уэбстера сопровождались мусическими искусствами. Для передачи достоверного образа декораций, в которых на протяжении нескольких декад разворачивались выступления культурного варьете городского социума, процитирую отрывок из этюда в сгущенных тонах (присущих журналистскому стилю газеты «Ежедневный Бруклинский Орел» времен Сент-Клера Мак-Кэлуэя), опубликованного через год после открытия заведения:

«Зал Уэбстера на Восточной Одиннадцатой улице ― большое, неприкрашенное, мрачное место, где круглый год встречаются недовольные люди для обсуждения своих ошибок и выражения взаимной симпатии, и где тайные общества и политические организации, профессиональные союзы и подобные им ассоциации занимаются развлечениями. Это грязный район, в котором целый день громыхает розничная торговля, оставляя свалившейся с ног нищете ночь для сна. В этой части Нового Йорка проживает больше детей, чем на любой другой территории подобного размера в других частях Америки».

В Большом зале и других помещениях Зала имени Уэбстера ежегодные балы чередовались с политическими митингами, шикарные еврейские свадьбы ― со спортивными состязаниями, благотворительные концерты и ярмарки ― с агитационными лекциями, коммерческие мероприятия ― с предвыборными встречами. Вскоре в зале стали проводиться партийные съезды и конвенции различных организаций.

Для сохранности своих искусственных мирков подавляющее большинство городских клубов, организаций и массовых объединений исповедовали религиозную, этническую и расовую нетерпимость.

Общество объединялось для разъединения. И следующие поколения, выраставшие в быстроменяющейся среде, создавали новые общественные комбинации, искореняли изживавшие себя виды дискриминации и вооружались более современными, как, например, дискриминация по политическим убеждениям.

В Зале Уэбстера создавались и распадались политические организации и профессиональные союзы, звучали призывы к единству и обвинения в предательстве, ораторствовали Сэмюэль Гомперс (иксуссный торседор, легендарный создатель Американской федерации труда и неутомимый борец с «уоббли»), Теодор Рузвельт (метивший тогда в губернаторы штата), Роберт Кеннеди (метивший в сенаторы), Йоган Йозеф Мост, по кличке «Ганс» (анархист и апологет «пропаганды действием»), Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская («Бабушка русской революции», одна из создателей партии эсеров и ее Боевой организации), Сергей Егорович Шевич (один из лидеров Социалистической рабочей партии Америки и редактор немецкой газеты «Народные новости Нового Йорка») и прочие активные преобразователи социума.

Пристройка к Залу имени Уэбстера (1892 г.)

Пылали человеческие страсти, неоднократно пылал и сам Зал имени Уэбстера. Один из пожаров лишил здание мансардной крыши. Однако заведение всякий раз возраждалось, подобно мифологической птице, и его красное здание продолжало служить приютом для разнообразнейших общественных собраний, самыми популярными из которых были балы.

Плясали все.

Плясали ложи различных тайных обществ, братств и ассоциаций, снискавших особую популярность после Гражданской войны и являвшихся, по сути, благотворительными организациями и обществами взаимопомощи;
политические ассоциации;
профсоюзные объединения;
землячества;
ветераны армии, флота, полиции, пожарной службы;
женские организации;
спортивные общества;
творческие объединения;
сотрудники успешных фирм;
армейские и морские подразделения.

25 мая 1917 года в «доисторическом ультра-богемном Зале имени Уэбстера» плясали создатели и подписчики журнала «Слепец» («Танцы не закончатся, пока не наступит рассвет. Слепец должен увидеть солнце»).

Среди них плясал Марсель Дюшан («Слепец» обнародовал «Случай Ричарда Матта», где Дюшан в вопросе «что есть искусство?» в качестве вопросительного знака поставил писуар); плясал Чарльз Демут (который, заступаясь на страницах «Слепца» за Ричарда Матта, провозгласил: «Для идущего всякий объект содержит идею»); плясали Мина Лой, Франсис Пикабиа, Габриэль Бюффе, Альфред Стиглиц, Луис Эйлшемиус, Луиза Нортон, Уолтер Аренсберг.

Плясали и Эмма Голдман, ее «Мать Земля» и их ряженые единомышленники, собирая деньги на адвоката для защиты Эммы и ее соратников, арестованных 30 октября 1906 года;

плясали космизаторы, нигилисты, идеалисты, специалисты,
плясали гомофобы и трансвеститы,
плясали расисты и суфражистки,

а, однажды, в 1897 году, Эдуард Маккин, тридцати лет отроду, танцуя на балу клуба «Независимость» с дамой весом больше 200 фунтов, поскользнулся и упал, а дама упала на него. Пострадавшего кавалера отнесли домой на улицу Мотта, где он через несколько дней скончался от внутренних увечий.

Обезличивание временем: декор начальной школы при церкви Милости Господней

Плясал там и я.

Я начал ходить туда в 1992 году, когда Зал только открыли после очередного ремонта, вернув ему старое название. Помню черно-белый значок, дававший право на бесплатный вход по вторникам, и карточку из плотного картона с тиснеными буквами, дававшую право на бесплатный вход по средам.

Хорошо помню убийственную смесь под названием «Длинноостровский холодный чай», девчонок на трапеции и в подвешенной клетке в Большом зале, рэггей и хип-хоп в меззанине и флоуресцентно-голубой мир на верхнем этаже.

О прошлом Зала Уэбстера я знал только то, что в 1980-х он назывался «Ритцем», и что в нем выступали Эрик Клэптон, Игги Поп, Принц, Тина Тернер, панки старой школы, а также состоялся заокеанский дебют «Вестника моды» (Depeche Mode).

Я не знал, что до этого, с 1953-го по 1968-й годы, компания «Ар-Си-Эй Виктор» (RCA Victor) арендовала Большой бальный зал для своих сеансов звукозаписи, в которых участвовали Луи Армстронг, Стен Гетц,  Коулмен Хокинс, Лайза Минелли, Артур Рубинштейн, и студия эта славилась своей акустикой.

Я не знал о том, что там был записан мой любимый хит Элвиса Пресли «Кобель» (Hound Dog)…

В ноябре 2005-го я плясал в Зале имени Уэбстера под «Звериный коллектив» и тянул с пьяной публикой их шлягер «Ты видел слова?»: «Есть что-то живое в этих строкаааааааах…»

А потом усталые музыканты попрощались с одобрительно шумевшей аудиторией и Большой бальный зал осветился, рассеяв иллюзию массового единения.

Когда я вышел из Зала Уэбстера, часы на Доме Газа показывали час ночи. Но Город продолжал круглосуточный концерт-варьете на своей многоярусной сцене.

И когда я спустился в Подземелье на площади Соединения, там, на платформе, меня ожидал следующий номер программы ― плачущие звуки эрху, китайской двуструнной скрипки с покрытой змеиной кожей декой и грифом, увенчаным резной головой дракона. Чисто выбритый китаец вдохновенно наполнял многовековой музыкой подземные туннели, собирая вокруг редких слушателей и оставляя равнодушными хлопочущих между рельсами крыс.

«Танцы не закончатся, пока не наступит рассвет». Из темноты зазвучало крещендо приближающегося поезда. На мое счастье, это оказался поезд имени буквы «Кью», который, громыхая, потащил меня в Бруклин.

Пятнадцать лет жизни в Новом Йорке не смогли приучить меня относить зрелище, открывающееся с Манхеттенского моста, когда «железный червяк» переносит меня через океанский пролив, к разряду привычных ―

геометрические созвездия окон,

гирлянда Бруклинского моста,

Статуя Свободы, размером с крохотную зажигалку,

жилые фабрики ДАМБО.

И снова ― непредсказуемый стробоскопический ритм электрического света в темноте туннеля.