Леонид Александровский
Денди, поэт, повитель русского Нью-Йорка и создатель эталона глянцевой журналистики.
Вопрос для телевикторины: «Назовите видного представителя американской интеллигенции, в прошлом – русского эмигранта, изменившего поп-культуру ХХ века». Ответ вроде бы очевиден: Владимир Набоков. Но не все так просто: на вопрос можно ответить еще одним именем – Александр Либерман.
Впрочем, история жизни Александра Либермана – сюжет стопроцентно набоковский, полный авантюрных транснациональных перемещений и причудливых превращений таланта вполне в духе ловца бабочек. Судьба Либермана – словно фантасмагорический меланж биографий набоковских героев, обретших, под стать булгаковскому «покою», свой выстраданный американский хеппи-энд. Это история Годунова-Чердынцева, опрокинувшего свой искрящийся дар в манхэттенские офисы глянцевого эмпориума. Извилистый бизнес-трип короля-изгнанника «Бледного пламени», заново нашедшего свое королевство в мире кривых зеркал гламура. Удачная развязка для одержимого однолюба Гумберта. Гумберта, разглядевшего свою Лолиту в длинноногой возлюбленной советского поэта и французского виконта с тонко вычерченными искусственными бровями и пронзительным взглядом близоруких глаз.
***
19 декабря 1946 года, Нью-Йорк – город, где Либерману суждено стать безжалостной и ироничной акулой богемного мира.
Человек, в самом имени которого дремали, соединившись в объятии, libertas и libra, свобода и взвешенность, прекрасно умел дозировать свободу, отвоевывая ее крошечными кусочками все не безоблачное детство и отрочество – чтобы потом, продвигаясь вглубь лабиринта судьбы, сладострастно красть ее у себя с мазохистской дотошностью еврейского аптекаря. Свобода существования и самовыражения всегда была опутана для Либермана тонкой паутиной бесконечных соизмерений собственных способностей с требованиями окружающего мира. Мужчина, на всю жизнь заколдованный тираническими аурами двух властных женщин. Одновременно властелин и раб глянца, изобретатель современного модного журнала, каким мы его знаем, царь и бог издательского дома Condé Nast, которому он отдал полвека. Скульптор и художник по выходным, аристократ светского Нью-Йорка, работодатель Дали, Картье-Брессона и Сесила Битона – многоликость Либермана уравновешивалась разве что иконическим постоянством его легендарного образа. Высокий стройный силуэт в смокинге, орлиная острота профиля, аккуратно зачесанные назад волосы – вежливо порочный персонаж Штрогейма в антураже из стекла и бетона, «мистер Твистер бывший министр», всегда любезный и учтивый господин. Безупречный фасад, однако, скрывал вечно неуспокоенное мужское естество, перманентно содрогавшееся от эротического тремора – следствия постоянной подпитки сексуальным зарядом, который источали две безжалостные повелительницы души и тела Либермана.
Александр Либерман родился в 1912 году в Киеве. Мать Александра, эксцентричная дама румынской крови, была типичной богемной нимфоманкой Серебряного века, помешанной на театрализованной эротике, в изощренные перипетии которой она постоянно стремилась вовлечь отпрыска. Мать воспринимала сына как своеобразного пажа-конфиданта – перед глазами Саши проходили вереницы любовников распутной родительницы. Некоторые биографы намекают на возможный инцест или как минимум частые попытки матери учинить харассмент над сыном. В любом случае детство, проведенное в развратном будуаре, окажет решающее влияние на личную жизнь Либермана. Их дву смысленно натянутые отношения продлятся до самой смерти матери в 1974 году – по воспоминаниям очевидцев, узнав о ее кончине, Либерман вздохнул с облегчением.
Татьяна Яковлева
В 1921-м Либерманы сбежали за границу несмотря на то, что поначалу отец семейства, лесопромышленник, сотрудничал с советской властью в качестве ни много ни мало экономического советника Ленина. Александр учился в Лондоне и Париже – в Сорбонне изучал математику и философию, архитектуру – в Школе изящных искусств. В итоге изящные искусства взяли верх над сухим рациональным знанием, и Либерман с головой нырнул в бурлящий котел Парижа 1930 ‑х. Он оформлял спектакли, зарабатывал на жизнь ландшафтным дизайном и в конце концов приземлился в кресло арт-директора одного из первых
Иллюстрированных фотографиями журналов Vu. Подружившись с будущими звездами фотографии – Анри Картье-Брессоном, Брассаи и Андре Кертешем, Либерман быстро дослужился до редакционного директора. Но несмотря на ощущение внезапно навалившегося призвания (Либерман уже тогда горел редакционной жизнью и делал все за всех – даже писал кинорецензии под псевдонимом), офисной карьере молодого эмигранта суждено было расправить крылья на более хлебных американских просторах. А тогда, в Париже 1936-го, 24-летний эстет сбегает из редакции и становится свободным художником. От первых опытов в писательстве, фотографии и кинематографе останется совсем немного. Приближалась война, и демоны эмигрантской судьбы уже подготовили все для главной встречи в жизни молодого художника – с еще одним беженцем. Точнее– беженкой, женой виконта дю Плесси Татьяной, урожденной Яковлевой.
Alexander Liberman, Tatiana du Plessix-Liberman and her daughter Francine-du-Plessix-Gray
Татьяна Яковлева стала вторым, сексуально легитимным, явлением румынской матери Либермана. Прекрасный цветок на запутанном генеалогическом древе (ее отец строил им ператорские театры по всей России, а сама Татьяна на полном серьезе вела свой род от Чингисхана), она приехала в Париж в 1925‑м, после долгих лет голодных мытарств по югу Советской России, 19-летней, переболевшей туберкулезом «прекрасной чумазой оборванкой», по словам встречавшего ее родственника.
Пригретая многочисленной родней, юная статная красотка выучилась на модистку и совсем скоро стала популярной фигуранткой эмигрантской жизни. 25 октября 1928 года сестра Лили Брик Эльза Триоле представила Татьяну гастролировавшему в Париже Владимиру Маяковскому: «Я познакомилась с Татьяной перед самым приездом Маяковского в Париж и сказала ей: «Да вы под рост Маяковскому». Так, из-за этого «под рост», для смеха, я и познакомила Володю с Татьяной. Маяковский же с первого взгляда в нее жестоко влюбился». «Ты не думай, / Щурясь просто / Из-под выпрямленных дуг. / Иди сюда / Иди на перекресток / Моих больших / И неуклюжих рук», – написал Маяковский вскоре после их встречи.
На перекресток больших и неуклюжих рук» главного советского поэта Татьяна ходила весь месяц тогдашней гастроли Маяковского. Их отношения, разумеется, не имели ни малейшего шанса закончиться чем-то, кроме эффектного провала. Невротическая неразбериха, перманентно царившая в личной жизни Маяковского, плохо сочеталась с железной целеустремленностью Яковлевой. Оглашая утренние кафе зычным басом, поэт взахлеб зачитывал музе посвященные ей ночные стихи, а потом требовал права огласить их публично на вечернем выступлении – и получал категорический отказ. Звал вернуться на родину «женой» – и натыкался на ироничную издевку. Сделав в свой последний день в Париже заказ в оранжерее ежеутренне доставлять цветы в квартиру своей пассии («И теперь – то ли первый снег / То ли дождь на стекле / Полосками – / В дверь стучится к ней человек, / Он с цветами от Маяковского»), поэт уехал в Москву, чтобы больше не вернуться. Устав забрасывать далекую холодную возлюбленную телеграммами («Уже второй / Должно быть ты легла / А может быть и у тебя такое / Я не спешу / И молниями телеграмм / Мне незачем тебя будить и беспокоить»), Маяковский заводит роман с актрисой Вероникой Полонской, а Яковлева выходит замуж за виконта дю Плесси. Через считаные месяцы, горько переживая крах очередного романтического порыва и нежелание Полонской развестись с мужем, актером МХТа Яншиным, Маяковский выстрелил себе в сердце.
Через несколько лет виконтессу дю Плесси встретит начинающий парижский художник Александр Либерман (он был моложе Татьяны на шесть лет), и в его мозгу пронесется нечто, напоминающее эти строчки покойного русского поэта: «Представьте, входит красавица в зал, / В меха и бусы оправленная». Именно этот образ, вместе с неизменными бусами и мехами, будет во плоти сопровождать Либермана следующие пятьдесят с лишним лет его жизни, до самой смерти Татьяны дю Плесси Либерман в 1991 году – когда государство, которое она когда-то покинула, исчезло с лица Земли.
Их роман начался, еще когда виконт дю Плесси был жив – титулованные супруги к тому времени уже несколько лет жили в разных спальнях огромной квартиры в аристократическом Шестнадцатом округе. А когда в 1940-м виконт погиб (самолет Бертрана дю Плесси, летевшего из Африки в Лондон, чтобы воссоединиться с другом и командиром генералом де Голлем, сбили нацисты), Александр, Татьяна и ее дочь Франсин сбежали сперва на юг Франции, а потом – через Мадрид и Лиссабон – на прогулочной яхте в Нью-Йорк. В 1941-м друг Либермана пристроил его художественным редактором в Vogue. История с Vu повторилась, но на сей раз всерьез – вскоре Александр дослужился до арт-директора главного женского фэшн-журнала всех времен, а в 1962-м, благодаря поразительной социальной маневренности и дружбе с владельцем Condé Nast Сэмюэлем Ирвингом Ньюхаузом, стал криативным директором всех изданий Condé Nast. На этой должности он оставался до 1994-го (!), то есть 32 года, а всего в Condé Nast Либерман проработал 53 года. Зная изнутри реалии ежедневного труда в глянцевой журналистике, поверить в это практически невозможно.
Руководя Vogue, Glamour, GQ и другими журналами Condé Nast, Либерман так определил сверхзадачу своих изданий: «Мы – миссионеры цивилизации, коммуникаторы культуры – относимся к читателю всерьез. Публикуя эссе и фотографии, мы отправляем службу магического приобщения человека к искусству, пребывая в надежде, что, быть может, это приобщение изменит человека к лучшему».
Эту сверхзадачу Либерман претворял в жизнь с размахом Лоренцо Медичи или Саввы Морозова: для журналов Condé Nast трудились Дали, Шагал, Жорж Брак, Роберт Раушенберг и другие титаны. Не придумав, каким образом ему опубликовать на своих страницах репродукции любимого им Джексона Поллока (полотна мэтра абстрактного экспрессионизма еще считались тогда слишком радикальными для массового издания), Либерман снарядил Сесила Битона отснять фотосессию на их фоне. Художники отвечали Либерману взаимностью: например, только диктатору стиля Condé Nast Матисс позволил запечатлеть для журнала интерьеры оформленной им часовни в Вансе.
Татьяна, в свою очередь, почти сразу по приезде четы в Нью-Йорк, стала самой популярной шляпницей местного бомонда – Tatiana of Saks, как ее называли, чей отдел в магазине Saks Fifth Avenue быстро превратился в Мекку для модниц Восточного побережья. Таким образом, Либерманы быстро стали центральными фигурами светской жизни Нью-Йорка, ее безжалостными ироничными акулами, образцовыми глиттерати Готэм-Сити.
Есть много воспоминаний об уникальном светском даровании обоих, благодаря которому их заокеанские карьеры сложились столь удачно. Дарование это заключалось, разумеется, в умении заводить правильные знакомства и освобождаться от ненужных – о беспощадности Либерманов к бывшим друзьям, потерявшим для них вес, ходили легенды. Исчерпывающий интимный портрет своих прекрасных ужасных родителей и их порочных светских привычек великолепно нарисовала падчерица Либермана, дочь Татьяны Франсин дю Плесси Грей в своем захватывающем мемуаре «Они: воспоминания о родителях».
В середине 1950-х Либерман начал выставлять свои фотографии и картины в ведущих американских музеях, а в 1959-м переключился на индустриальную скульптуру, на которой в основном и зиждется его теперешняя репутация в художественном мире. Словно желая поразить Татьяну чем-то сравнимым по масштабу с промышленной мощью поэзии Маяковского и таким образом заочно переплюнуть своего соперника из прошлого, Либерман ваял из обломков машинного производства все более и более громоздких монстров.
Заниматься неприкладным искусством редакционному директору Либерману удавалось только на уик-эндах – каждые выходные император гламура уезжал в загородный дом в Коннектикуте, где с помощью ассистентов создавал своих брутальных чудовищ. Арт-пресса издевалась над гигантоманией Либермана-скульптора, неизменно ссылаясь на основную профессию объекта критики. В редакционно-артистической раздвоенности Либермана – один из ключей к его личности. 
На вопрос друзей, почему он не оставит офис и не посвятит всего себя искусству, Либерман неизменно отвечал, что ему надо содержать Татьяну, обеспечивая ей уровень комфорта, к которому она привыкла (в середине 1960-х карьера Tatiana of Saks закончилась вместе с эпохой изящных дамских шляпок). С другой стороны, он не раз повторял, что не слишком верит в свое призвание художника («Искусство – это одиночество, а мастерская художника – камера пыток»), зато его вторая карьера позволяет ему свысока смотреть на своих более прозаичных коллег по издательскому бизнесу.
Как бы то ни было, но женская власть Татьяны над своим мужем оставалась безраздельной до самой ее смерти. Вот как описывает мать в ее зрелые годы Франсин:
«Вечно увешанная огромными украшениями, напоминающие орудия пыток или ритуальные предметы древних культов, она входила в комнату, закутанная в шаль, словно племенная богиня войны, пожирающая просторы своей жизни со скоростью и беспощадностью яростного степного ветра. Татьяна постоянно изобретала саму себя; она была явлением природы, ни больше ни меньше, и те из нас, кто любил ее, оставались под властью ее чар до самой своей смерти».
На всех их совместных фотографиях, включая самые поздние, Либерманы всегда вместе – запечатленные в момент сплетения рук, в танце, в объятиях друг друга. И это, разумеется, говорит о многом. Тем невероятнее была женитьба 80-летнего Либермана на больничной сиделке Татьяны, через год после смерти жены, в 1992-м. Впрочем, и тут царь богемного Нью-Йорка сам расставил все точки над i: «Впервые в жизни мне захотелось почувствовать себя беспомощным». У него оставалось еще семь лет, чтобы испить это новое ощущение до дна.
