Литературные пятницы
Нина Аловерт
Посвящается Варе – Зое Лымарь-Красновской
Я слишком сильно дернула оконную занавеску, и палка, на которой она держалась, упала на пол вместе с креплением. За утренним кофе мама сообщила, что ночью по кухне бегала мышь. Я поняла, что жизнь так дальше продолжаться не может, и позвонила Шверрубовичу, который давно вернулся из своей поездки в Калифорнию, но у меня не появился.
На удивление, он сейчас же снял трубку.”Дорогая, – зарокотал Шверубович, – какая ты ранняя птичка!” Но я не собиралась ему подыгрывать. “Что случилось на этот раз? – спросила я. – Почему ты бросил меня на этот раз?” – “Тебя волнует факт или причина?” – “Имей ввиду, сказала я , – что на этот раз ты меня бросил навсегда. И не думай мне больше звонить никогда в жизни.” “Ну, что ж, – ответил Шверубович, – однажды ведь это должно было произойти”. И повесил трубку.
Это был тихий, тихий день. Мне некуда было ехать. Я прибирала квартиру, чего не делала уже месяца два. Я даже кое-как прикрепила упавшую занавеску. Я купила кекс с изюмом, который напоминает мне ленинградский, бутылку вина и лиловый цветок. Когда все легли спать, я надела красивое платье и стала размышлять обо всем происшедшем. Телефон за весь вечер не позвонил ни разу. И только под утро, когда за окном нестройными голосами запели птицы, я подумала о своих ленинградских подружках, призывая их на тайное свидание во сне и легла спать.
Но и во сне ко мне никто не пришел. Вопреки ожиданию, жизнь не остановилась и ничего не поменялось.
Утром, проснувшись, я побежала по делам, которые само собой тоже не отменились.
Между мной и целым миром стояла непроницаемая для звуков стена, мне казалось, что я не живу, а играю чью-то роль. Но Нью-Йорк – этот город, посланный мне судьбой для утоления печалей, – распорядился мною по-своему. И пока я бегала по делам, он проник в мое сознание со своим гамом, вечным движением, красотой, уличной грязью и доброжелательностью. Я услышала вдруг, что люди кругом говорят и очень удивилась, что они говорят по-английски. Но вместе со звуками ко мне вернулась надежда, и жизнь моя превратилась в кромешный ад. На экране, созданном моим воображением, я видела печального Шверубовича, который сидел в своей мастерской и ждал моего звонка. Никакие сведенья о реальном Шверубовиче, о том, что его видели то в ресторане с какой-то компанией, то на открытии выставки в сопровождении роскошно одетой девицы, – не меняли в моем воображении образ страдающего Шверубовича. Утром я выходила из дома с твердой уверенностью, что встречу его на улице. Я обдумывала платья, меняла прически и красилась, как актриса перед выходом на сцену. “Все понемногу пройдет, – утешала меня Наташа, – всякая боль проходит.”
– “Конечно, – отвечала я, – но с этой болью уходит и жизнь”. Наташа в ответ плакала о своих собственных проблемах.
Я перестала работать, с отвращением брала в руки фотоаппарат, я не сделала во время два заказа, а в третьем мне отказали. Финансовая пропасть разверзлась у меня под ногами.
В один из таких дней и позвонила Варя. Она выслушала мою трагическую повесть без всякого сочувствия и сказала легкомысленным тоном: “Гадкий Шверубович! Когда он появится, мы поставим его в угол. А пока у нас есть возможность загулять. Тебе Наташа ещё не звонила? Ее племянница выходит замуж. Свадьба будет в ресторане “Кавказ” на Брайтон Бич. Мы приглашены вместе с Наташей.”
– “Ты с ума сошла! – ответила я. – На какие деньги мы купим подарки на свадьбу? Всех наших общих доходов хватит только на проезд до ресторана. Ты знаешь, где это – Брайтон Бич? Это на краю света!” – “Не увиливай, – ответила Варя – скинемся и купим общий подарок. У мужа к этому времени чек придет за одну старую работу, он сам на свадьбу не поедет, но даст денег девушкам на загул.”
В субботу мы встретились в центре Манхаттэна. Надо было купить подарок и заехать до свадьбы на выставку к знакомой художнице в Сохо. Наташа пришла с запозданием, нежная и загадочная, критически посмотрела на мое длинное платье и сказала: “Ресторан отменяется.”
– “Свадьба отменяется? Кто сбежал, жених или невеста?”
– “Свадьба состоится, но без нас, – сообщила Наташа. И рассказала ошеломляющую историю. Оказывается, утром ей позвонила родственница, мать невесты, и предупредила, что каждый из нас должен принести в конверте по 50 долларов. “Как это? – спросила я Наташу. – Ведь мы не на прием к врачу идем. А если мы хотим купить подарок?”
– “Я тоже так спросила, – ответила Наташа, – а если я хочу принести букет цветов? На что родственница ответила: “Ей не нужны ваши цветы, ей нужны деньги. И вообще у них так пронято.” – “У кого, у них?” – ” У американцев.”
– “Но ведь мы пока ещё не американцы!” – удивилась я.
– “Короче, девочки, – резюмировала Наташа, – мы свободны. И поскольку в ресторан мы не идем, можем попить где-нибудь кофе. Деньги у нас есть.”
И мы зашли в какую-то щель и самоообслужили себя гамбургерами.
Не знаю, как бы повернулись события этого дня, если бы Варя вдруг не прочитала в меню, повешенном на стене, что стакан вина стоит семьдесят центов. Мы заказали вино. У меня вздрогнуло сердце уже в тот момент, как только я увидела, как нам наливают вино в пластмассовые стаканчики. Мы выпили. Не знаю, что это была за взрывчатая смесь. Я сразу же загрустила и посмотрела на Шверубовича. Его хмурое лицо заполняло весь экран. Наташа и Варя, напротив, сразу же развеселились и решили, что раз мы не поехали в ресторан есть шашлыки, то надо что-нибудь теперь выпить в приличном баре. Деньги все равно уже были отложены на подарок, не покупать же теперь на них макароны или стиральный порошок! И мы вошли в первый же встречный бар…
Не помню, как мы оказались в Гринвич Виладж. Наташа рвалась в японский ресторан пить теплую водку “сакэ”. Но мы ее осудили: нельзя мешать красное вино с водкой.
Выходя из очередного бара, мы раздавали сдачу угрюмым нищим, если они держали вывеску: “Я голоден” или “Я – бездомный”. Нельзя не подать человеку, если он хочет есть, а ты пьешь вино, объясняли мы друг другу.
А уж что касается бездомных, так ведь и мы – бездомные…уж мы такие бездомные…и там у нас не было своего дома, и вдесь живем черте-где… и мы кивали друг другу и продолжали путешествовать. Пока не решили, что пора что-то съесть и зашли в кафе. С удивлением обнаружили, что денег осталось только на две тарелки лукового супа. Но мы не пали духом: “у них” принято наливать большие тарелки. И мы заказали суп. И тут в кафе ввалилась компания молодых американок и американцев. Я думаю, что они тоже давно откуда-то шли, потому что сразу признали в нас своих сестер и придвинули свой стол к нашему и заказали нам по бокалу вина. А я посмотрела на Шверубовича – он маячил где-то в глубине экрана. “Исчезай, Шверубович, так тебе и надо,” – сказала я ему.
До выставки мы, как ни странно, дошли. Когда мы вошли в зал, Варя несла в руках веер из визитных карточек, Наташа – завядший цветок, а у меня на голове была надета черная шляпа, причем – мужская. Художница в остроносых сапожках ходила по залу как средневековый паж. Знакомого русского народу было много, встретили нас радушно и поднесли по пластмассовому станканчику омерзительного калифорнийского вина, которое галлонами дают без закуски на всех открытиях нью-йоркских выставок. И только мы начали пить это вино, чтобы не обидеть хозяйку выставки, как вдруг кто-то меня и спрашивает: “А Шверубович придет?”
– “Я ничего не знаю, – ответила я, протягивая стаканчик, чтобы налили ещё, – я ничего не знаю, потому что Шверубович меня бросил.”
И стою, и наслаждаюсь наступившей тишиной, а ко мне подходит редактор одной из русских газет и говорит: “Ты выставку посмотрела? Можно у тебя взять интервью?” “Конечно, – говорю я, – с удовольствием. Картины эти, булавочки эти, воткнутые в картон, мне очень нравятся. Не то, чтобы я Рафаэля любила меньше, но и это мне тоже нравится, и вообще, когда люди что-то делают от души, мне всегда все нравится, – да, налей, пожалуйста, – а тем более, когда я слышу, какие это добрые картины.” И тут в зал входит совершенно незнакомый мне совершенно рыжий очень молодой человек с рыжей кудрявой бородой и зелеными глазами, и идет прямо ко мне, как будто из-за меня и пришел. “Как это – “слышу”? – спрашивает редактор, который совершенно ничему до сих пор не удивлялся, а тут удивился и выпил вино из моего пластмассового стаканчика. “Я слышу картины, потому что я – ведьма”.
А Рыжий подошел и слушает. “Так можно и в газете написать?” – спрашивает редактор. “Так и напиши,” – говорю я и приподнимаю шляпу над головой в знак согласия. И пошли мы с Рыжим смотреть выставку ещё раз. “Ведьма, – вдруг говорит Рыжий, – какая ты прелестная женщина.” – “Слушай, слушай, – обратилась я мысленно к Шверубовичу, – слушай, Шверубович, что умные люди говорят!”
И очень рассердилась на него за то, что он не слушает. И пошла Шверубовичу звонить. Нашла телефон-автомат где-то под лестницей и стала опускать монеты одну за другой. С телефоном у меня что-то не получалось. То автомат съел монету, то отвечал противным голосом на английском языке: “Извините, но вы набрали номер не полностью. Проверьте номер и позвоните ещё раз”. Мне стало ясно, что Шверубович не хочет со мной разговаривать. И тут пришел Рыжий. Оказывается, мы едем со всеми присутствующими на выставке в ресторан, а потом – в гости к Рыжему, Уже только вдвоем. Потому что у него есть испанский ликер, но только одна бутылка, на всех не хватит. “С пьянством пора завязывать, – говорила я, – особенно в это время года,” И уронила шлапу. А Рыжий продолжал уговаривать.
Вообщем-то целоваться с ним было приятно, но душа не улетала, а слонялась вокруг, как третий лишний, и притоптывала ножкой.
“Ты напрасно уговариваешь, – сказала я Рыжему, – я не люблю мужчин, я дружу только с женщинами.” – “Ура! – закричал Рыжий, – я тоже не люблю мужчин! Я тоже люблю только женщин! Я – настоящий лесбиянец!”
Пришлось ехать в ресторан.
“Скорее, скорее, – говорила неизвестно откуда взявшаяся Наташа с цветком в руках, – там тоже шашлыки подают и играет замечательный музыкант Лева Забышанский!” И все обрадовались, расселись по машинам и поехали в ресторан. В ресторане играл оркестр, и певец пел на настоящем французском языке “Опавшие листья” из репертуара Ив Монтана.
И тут я как будто ударилась головой об стенку. Я мгновенно увидела большой стол, и человека мрачного и бледного, который смотрел на меня, и кто-то пел эту песню – где это было? когда? в какой момент жизни? И я заплакала, уткнувшись Рыжему в плечо. “Вот какой ты гадкий, Шверубович, – думала я, – даже о прошлом своем, далеком, дорогом прошлом я должна плакать на плече у чужого человека!”
А Рыжий обрадовался и заворковал что-то и стал смотреть на меня, как на свою собственность. И хотя мы ещё что-то пили, хмель вдруг стал проходить, проходить…и образ бледного человека, взявшегося ниоткуда, все преследовал меня как укор совести. Я освободилась от объятий Рыжего и пошла искать автомат. Я нашла телефон в коридоре между мужским и женским туалетом и позвонила Шверубовичу. “Шверубович, – думала я, набирая номер, – Шверубович, я здесь одна, прошлое мучает меня. Рыжий человек меня ждет, приди. Я нуждаюсь в тебе. Я совершенно одна в этом мире.”
На этот раз я дозвонилась сразу. И долго слушала длинные гудки. Шверубовича не было дома. Я посмотрела на часы – было два часа ночи. Опьянение прошло. Правда была неумолима: Шверубовуча больше не было, у него была своя, другая жизнь. Сердце повернулось, кровь поднялась к горлу и ударила в голову. Мне показалось, что я задохнусь. Я прислонилась к металлическому корпусу телефона. Сердце вернулось на место и противно заболело от локтя до ключицы. Сзади меня пробежали две официантки, одна сказала, не понижая голоса: “Эти русские всегда так, придут, нажрутся…”
Я дала им уйти и повернулась. Ко мне шел Рыжий. “И не звони никому, – сказал он, – я тебя все равно никуда не отпущу.” И он обнял меня и повел к выходу. Компания расходилась. Варя махала мне рукой: ее так и не приехавший муж, сообщил по телефону, что у них дом полон гостей. “К нам, к нам! – кричала Варя, но Рыжий помахал ей в ответ рукой, мы сели в его машину и поехали.
Мы мчались по “хайвею”, но куда – я не имела представления. Я молчала и думала: “А почему мне собственно и не ехать к Рыжему? Перед кем я отвечаю за себя и свои поступки, кроме себя самой? Что я, девочка 15 лет, что ли? Что за жеманство. Жизнь одна, и она уходит.” “Тем более, что уже наступило прощеное воскресенье, и сегодня всем прощаются все грехи”, – сказал вдруг Рыжий, как будто я думала вслух.
– “Какой ты образованный, – сказала я, – и какие ты умные слова в два часа ночи выговариваешь”. И посмотрела на экран. Шверубович сидел верхом на стуле и смотрел на меня неприветливо. “Почему на стуле?” – подумала я, и тут-то мы и приехали.
Рыжий провел меня в большую комнату и сказал: “Садись, сейчас я сварю кофе и мы выпьем испанского ликеру”. И ушел.
Это была комната с высоким потолком, холодная и почти пустая. Кроме широкой тахты и стульев с высокими спинками в ней ничего не было. Каждая квартира имеет свой собственный запах. Этот – я помнила. И запах вдруг отчетливо восстановил ту картину, которая промелькнула передо мной в ресторане: давно, очень давно, в Ленинграде, я была в гостях. Кажется, справляли масленицу. Комната была с высоким потолком и вокруг стола стояли стулья с резными спинками. Напротив меня сидел человек с бледным неулыбающимся лицом. Кругом галдели гости, из приемника пел нам Ив Монтан “Опавшие листья.”
Рядом с бледным человеком сидела моя ближайшая подруга, пьяная и счастливая. Она говорила ему что-то, и смеялась, и была занята только им. И тут на меня нашло мое ведьминское виденье. Я увидела, что моя подруга, с которой мы почти перестали разговаривать из-за этого бледного человека, его действительно любит и, может, нуждается в нем больше, чем я. И я увидела, как человек этот одинок среди нас, и где-то в мыслях далеко, не с нами, и смотрит на меня, потому что надеется, что я – понимаю. И я простила ему то, что он меня не любит, и я простила подругу…
Виденье кончилось, и я закричала в пространство двух соединившихся в моем воображении комнат: “Я простила, простила, а кто же простит меня?! Кто будет меня так любить, чтобы простить мне все, что я сделала в жизни?! Оставленных подруг? Брошенного Шверубовича? Я поняла. Я опять вспомнила, что нельзя от любви ничего требовать. Но кто же меня простит?!”
Рыжий вошел с подносом, на котором стояли чашки с кофе. “Что ты стоишь, такая печальная?” – спросил он, поставил поднос на тахту и пошел ко мне. Я почувствовала, что когда он до меня дотронется, я умру, и это будет моим наказанием. И вдруг в соседней комнате зазвонил телефон. Мы оба вздрогнули. “Это мама звонит из Техаса, проверяет, дома ли ребенок!” – засмеялся Рыжий и побежал в другую комнату. “Мамочка!” – закричал он в трубку.
Я не стала ждать. Я схватила пальто и шляпу и бросилась к входной двери. Замок, на мое счастье, оказался несложный. Я выбежала на площадку, не стала терять время на поиски лифта и слетела с лестницы со скоростью звука.
Мне казалось, что давно должно было наступить утро, но вокруг было совершенно темно, ночь не хотела кончаться. Я долго бежала по безлюдным улицам, пока не увидела вход в метро. Поезд подошел сразу, я еле успела вскочить в последний вагон.
Вагон был переполнен. На скамейках сидели неподвижные люди. В основном – черные. Или китайского происхождения. Какие-то родители с детьми. Какие-то дети без родителей. На мое появление никто не прореагировал. Ехать домой в таком состоянии я не могла. Домой, где тихо и мирно спят мои домочадцы?
Во всем ночном мире один только дом и ждал меня со всеми моими грехами и радостями. Из любого места Нью-Йорка я знала, как доехать до Вариного дома. Я приготовилась сделать пересадку, как вдруг поезд промчался сквозь нужную мне станцию, не открыв двери. Я вышла на следующей станции и спросила на платформе у полицейского, где мне теперь пересесть. Полицейский назвал довольно далекую станцию, на других ночью шел ремонт. Я села в поезд, идущий в другую сторону, и поехала назад. Вагон был переполнен, люди неподвижно сидели на скамейках. Родители с детьми. Дети без родителей.
Я так занялась созерцанием этой картины, что не обратила внимания, как проехала нужную остановку. Выскочила на следующей станции, сделала переход и села в поезд, идущий в обратную сторону. Вагон был переполнен. На нужной мне станции поезд не остановился. Я снова поехала в неизвестном направлении. Я вышла на первой же станции, где двери открылись, перешла на другую платформу и пересела в другой поезд. И посмотрела на экран, но он был пуст. Шверубовича не было.
И в этом поезде народу было много, в основном – черные или китайского происхождения. Люди неподвижно сидели на скамейках и только когда я приготовилась выходить, все встрепенулись и закричали мне вслед: “Леди, куда же вы так поздно?!”
Я выскочила на улицу. Светало. Навождение кончилось. В окнах Вариной квартиры горел свет. На мой звонок на лестничную площадку вышел Варин муж и закричал кому-то: “Я же говорил, что она придет!” По голосам, доносившимся из квартиры, я поняла, что гулянье идет на убыль. Кто-то нетвердо пытался спеть “конфетки-бараночки”, но запутался в словах и замолчал. Я
вошла в комнату, не снимая пальто. Посреди комнаты верхом на стуле сидел Шверубович и смотрел на меня неприветливо. “Хороша, – сказал Шверубович, – что это у тебя за шляпа на голове?” И добавил, заглядывая мне за спину: “А куда ты Рыжего подевала?”
Я прилегла на диван. Гости спорили. “Меня ничье мнение не интересует, – говорила Поэтесса Музыканту. – У меня есть два человека, чьи мнения я уважаю, а до остальных мне нет дела.” – “Но пойми одну такую простую вещь, – огорчался Музыкант, – как же без слушателей?” – “Это у тебя слушатели, а у меня – читатели”.
“Что бы ты сделала, если бы выиграла в лотерее 10 миллионов?” – спрашивал Варю Математик. – “Я бы купила дом для всех своих друзей”, – отвечала Варя. – “Это все так говорят, пока не выиграют, а выиграют – и жалко.” – “Ну, это не про меня,” – возмущалась Варя. Они заспорили, а я заснула. Когда я проснулась, спор уже прекратился, все смотрели друг на друга с любовью и друг с другом соглашались. Было 9 часов утра. Пора было уходить.
Мы вышли на улицу, и Шверубович сказал: “Раз в жизни ты можешь сделать для меня что-нибудь приятное? Выкинь эту омерзительную шляпу.”
И шляпа полетела в бак для мусора.
Мы вошли в мастерскую Шверубовича в 10 часов утра. Посреди комнаты на мольберте стояла картина, написанная маслом. С первого взгляда я подумала, что Шверубович ударился в абстракцию: красные, зеленые полосы, лиловые вопросительные знаки, желтые водопады… “Ну?! – сказал Шверубович и посмотрел на меня тревожно и вопросительно. – Узнаешь?” Я пригляделась и увидела как будто лицо. “Кто это?”- спросила я. – “Как, “кто”? – обиделся Шверубович. – Ты, конечно.”
И пока я молчала, сраженная созерцанием своего портрета, Шверубович важно объяснял: “Вот видишь, ты всегда думаешь, раз я не звоню, то я с кем-то гуляю, а я рисовал твой портрет. Причем – по памяти.”
“Очень красиво, – сказала я, выйдя из оцепенения, – очень я у тебя вышла красивая.” Шверубович тут же раздулся от важности. “Ты себя не узнала, потому что ты – ненаблюдательна. Человек каждую минуту своего существования выглядит по-разному. Ты – одна, когда идешь по улице, другая – когда говоришь по телефону…” Мы выпили бутылку пива, принесенную нами из гостей, вяло попробовали выяснять отношения. К 12 часам все таки захотелось спать. Мы засыпали и просыпались, и снова засыпали, и видели во сне друг друга. Комната была залита солнцем, портрет сверкал и переливался, и за окном не было никакой страны.
1984 год.
