Нина Аловерт
Глава из книги “Две жизни. Воспоминания театрального фотографа”. 
Книга готовится к печати.
Фотографии Нины Аловерт.

Когда  я приехала в Нью-Йорк, Миша был премьером Американского балетного театра, но это не мешало ему танцевать с другими труппами. В сентябре 1978 года я узнала, что Ролан Пети ставит для Барышникова балет «Пиковая дама» на музыку из оперы П.И. Чайковского с марсельской труппой, и что премьера будет в Париже. Миша будет танцевать Германна. 

И я решила лететь в Париж.

Знакомые были в шоке: я жила в Америке около года, только что начала работать на постоянной работе. У меня был еще только один документ: белая карточка беженки, дававшая мне право на работу. Умные люди отговаривали: пока не получишь “грин карт”, никуда не уезжай из Америки, можешь отодвинуть этим срок получения гражданства. Но я имела обо всем очень смутное представление (к счастью), и я знала только одно: я должна увидеть Мишу в роли Германна. 

Тогда существовали очень дешевые рейсы в Лондон: сто долларов в одну сторону. Затем – паром через Ла-Манш и поезд в Париж. Я сомневалась, делать ли такой  крюк через Англию или искать дешевый билет на прямой рейс во Францию. Но мама возмутилась: «Как?!  Ты можешь увидеть Лондон, где жил Диккенс, и ты не используешь эту возможность?!» И я полетела на премьеру «Пиковой дамы» в Париже через Лондон.

***

Михаил Барышников и Ролан Пети познакомились в 1974 году, когда Марсельский театр, созданный Пети, гастролировал в Ленинграде. Михаил Барышников ходил смотреть все представления гастролёров. За время гастролей Барышников и Пети познакомились и подружились. Так получилось, что в те дни у Барышникова не было спектаклей, и он пригласил хореографа посетить утренний класс в театре. 

Как Пети говорил мне позднее, в Париже, увидев Барышникова во время урока, он сразу понял, что перед ним – гений. Пети мечтал создать балет на русскую тему, для этого, как он говорил, «феноменального танцовщика». Ему пришла идея обратиться к повести А.С. Пушкина «Пиковая дама». Хореограф предложил советскому правительству, поставить этот балет для Михаила Барышникова и труппы Кировского театра. Он был готов работать бесплатно, но ему отказали. 

В интервью московскому журналу «Большой журнал Большого театра» в 2003 году, Пети вспоминает: когда марсельская труппа уезжала из Ленинграда, Барышников пришёл на вокзал провожать его и Зизи Жанмер.  «Стоя на заснеженном перроне, он с грустью смотрел на нас. Из окна своего купе я сделал ему знак пальцем: два круга в воздухе. Он оглянулся. Никого. И тогда он исполнил два тура в воздухе с приземлением на колени, выбросив руку вперед. Поезд отошёл».

***

Новый балет Пети открывал XVI-й Международный фестиваль балета. Но первое представление «Пиковой дамы» было куплено знаменитым законодателем мод Валентино: он создал новые духи, дал им свое имя и праздновал их рождение. Вход в театр был только в вечерних туалетах. К счастью, Лизавета, четвертая жена моего первого мужа, перед отъездом из России, сшила мне длинное платье из серебристо-серых крепдешиновых платков, которое я и взяла с собой в Париж. На премьеру приехала моя первая западная подруга, венка Ева Хирш. 

Мы приехали с ней к театру на Елисейских полях. К дверям вели красные дорожки, суетились операторы с камерами на плечах и фотографы. Мы вошли в вестибюль, и я попятилась назад: по стенам ослепительно освещенного вестибюля свисали цветы, а от входных дверей до дверей зала стояли, образуя коридор, молодые люди в черном. Как только очередная пара входила в вестибюль, каждый “гарсон” делал шаг вперед. Стоявший справа говорил: «Мерси, мадам» и протягивал даме флакон духов «Валентино», а стоявший слева, говорил: «Мерси, месье» и протягивал ему такой же флакон, предназначенный для мужчин. Я приросла к полу. 

 – Что мне делать? – сказала я Еве. – У меня нет таких денег, чтобы купить духи!
– Так ведь это подарок!  – удивилась моему непониманию Ева. 

На этот спектакль Миша не мог сделать нам никаких других билетов, кроме входных. Мы с Евой стояли в боковой ложе балкона и разглядывали зал. Оголенные плечи, смокинги, экзотические туалеты, бархатные пиджаки, страусовые перья, ожерелья… Какая-то азиатка с лицом, выкрашенным кирпичного цвета краской, в первом ряду… многие мужчины почтительно «подходили к ручке» этой краснолицей дамы… Мне казалось, что я участвую в съемках фильма. В центральной ложе балкона сидел сам Валентино со своими друзьями, рядом – принцесса Грейс с дочерями. Миша после спектакля пришел в ложу к принцессам, с которыми был в дружеских отношениях.

На следующий вечер состоялась официальная премьера балета. Не было красных дорожек, никто не дарил изумительных духов, пахнувших лесом, публика была одета более демократично.  Мы с Евой сидели во втором ряду партера.

Но Барышников был тот же! Я не зря рисковала своим социальным положением!  Я счастлива, что видела Мишу в одном из самых незабываемых для меня спектаклей. Вернувшись домой, я написала «словесную иллюстрацию» для друзей, которые никогда не увидят Барышникова-Германна, и опубликовала статью в «Новом русском слове».

Ролан Пети не создавал хореографическую иллюстраиию к литературному тексту, а, как крупный художник, стремился выразить в балете свое виденье повести. 

Образ Германна он создавал для Барышникова, опираясь на его творческую индивидуальность и в содружестве с актером. 

Гсрманн Барышникова человек молодой и обаятельный. В основу образа легла, по-видимому, фраза Пушкина: «Он имел сильные страсти и огненное воображение». Но страсть Германна – Барышникова в балете не к деньгам, это страсть к самой игре, вернее, к возможности беспроигрышной игры, которая возвысила бы его над другими людьми: страсть к сотворению чуда, к тайне трех карт… Пети использовал феноменальные танцевальные способности Барышникова, чтобы со свойственной этому балетмейстеру осмысленной иэобретательностью сочинить особый сложный хореографический язык. Трудно себе представить, чтобы эту роль мог исполнить любой другой артист. 

На тёмную сцену, на которую сверху падают два или три пучка света, выходит Германн – Барышников. Закутавшись в пелерину, опустив голову, в глубочайшем тяжелом раздумье, вступает он в световой круг, осторожно, наощупь, выбирая дорогу. Застыл на секунду, приподнявшись на полупальцах, и вот уже мечется по ночному Петербургу, одержимый своей страстью. И вдруг от внезапного полета-метанья переходит на тяжелый бег по кругу… сдерживает себя человек… усмиряет мятущуюся душу… еще может усмирить. Останавливается и снова начинает свой торжественно-трагический ход по сцене прямо на зрителя, бесшумно вступая в свет уличных фонарей. 

Следующая за этим сцена игры в карты показалась мне шабашом, где банкомет со страшным, набеленным лицом совершает какой-то мрачный ритуал вместе с механическими куклами-игроками. В стороне неподвижно сидит Графиня. За её креслом так же неподвижно стоит Лиза. Бродит своими кругами ада по этому шабашу единственный живой человек – Германн.

Первое объяснение Германна с Графиней происходит в балете на балу, до роковой встречи в спальне. Среди гостей, погруженных в полутьму, Германн и Графиня, выделенные светом, ведут между собой странный диалог: на бурный хореографической монолог Германна неподвижность Графини является ответом. Сцена поставлена на музыку арии Елецкого. Для тех, кто знает оперу, это сочетание доставляет дополнительный интерес: «Хотел бы я быть Вашим другом… о, милая, доверьтесь мне!» Монолог Барышникова не только страстно-умоляющий, но носит даже слегка сексуальную окраску. Германн не просто просит открыть тайну, он готов выкупить ее самым дорогим, чем он владеет: самим собой, своей молодостью, дружбой, любовью… Графиня отказывает ему.

И тут происходит первый душевный срыв Германна, замечательно выраженный в резком изменении самой пластики образа. Красивый и даже поэтический рисунок сменяется хаосом искажённых движений классического танца. Мечется из стороны в сторону как бы распластанная в плоскости фигура (танцовщик развернут прямо на публику в плиэ по второй позиции), мечутся по воздуху руки… И опять сдерживает себя Германн, выходит вперед, к самой раме, и застывает на секунду, приподнявшись и раскинув руки с опущенными кистями. То ли распятый на кресте своей губительной страсти, то ли птица с перебитыми крыльями. 

Сцена в спальне Графини начинается с изумительного монолога Германна на музыку скрипичного вступления к этой картине. Все высочайшие прыжки и виртуозные пируэты исполняются танцовщиком с такой кажущейся легкостью, что создается полное впечатление бесшумного проникновения Германна в дом. А в то же время, так нечеловечески напряжена бедная больная душа… В сцене объяснения с Графиней в спальне, Барышников совершает одно из чудес своих танцевальных возможностей, присуших только ему. Как бы в порыве отчаянья он, вдруг, перелетает по диагонали сцены в прыжке, вытянувшись в одну линию, как пловец, прыгающий в воду. И падает плашмя на пол у ее ног. 

(Тот же немыслимый полет-прыжок повторяет он в сцене в казарме, когда его воображению является Графиня. Но пока он летит через сцену, Графиня исчезает, и Германн падает в пустой световой круг).

Овладев тайной Графини, Барышников – Германн начинает медленно приближаться к столу, за которым уже идет карточная игра. Трагический конец Германна – Барышникова неизбежен хотя бы только в силу этого душевного исступления. И парижские зрители, не читавшие Пушкина и воспринимавшие всё происходящее на сцене, как роман Агаты Кристи, просто всплескивали руками и ахали вслух. Включаясь в механический ритуал игорного дома, Германн начинает эту страшную игру, где ставкой являются не деньги, а вся его жизнь. Первый раз вынув карту, он идет с нею на публику, боясь посмотреть, боясь сам увидеть свою карту, и вдруг внезапно поднимает вытянутую вверх руку ладонью вперед – открывает карту. Убедившись в реальности чуда, вторую карту открывает после длинной паузы, заранее наслаждаясь своей победой, открывает, стоя лицом к игрокам, чтобы видеть их изумление. Так происходит внезапное и краткое возвышение Германна над людьми, о котором он мечтал. Третью карту он берет со стола, держась за сердце.

 Смерть для этого Германна, мне представляется, была бы неизбежным окончанием любого, даже благополучного исхода игры. Но Германн, проигрывая, сходит с ума, как полагается по повести… Бедный Германн, лишившись своей мучительной страсти, как дитя, сидит на полу и играет в воображаемые карты. Переворачивает их одну за другой в поисках одной, единственной, той, что выигрывает.
Что это? Наступившая, наконец, свобода от мук? Но может ли быть для Германна сумасшествие избавлением? 

С моей точки зрения, это была одна из его творческих вершин, но Миша не возвращался к этому балету, не перенёс его в Америку. По-видимому, сам танцовщик не считал эту роль важной для себя. Пети говорил мне в Нью-Йорке, когда приехал репетировать «Кармен»: «Почему Миша не хочет перенести этот балет в АБТ?» По-моему, Пети дал станцевать «Пиковую даму» кому-то из французских танцовщиков, но балет был поставлен на Барышникова, и никто не смог его заменить. 

***

Из письма Татьяне Жаковской в Россию

19/10/1978

Ты будешь очень смеяться, когда узнаешь, что я сейчас делаю, когда тебе пишу: я переплываю Ла-Манш. Не вплавь, конечно, а на чем-то среднем между паромом и прогулочным пароходом большого размера.

Прошлый раз, отплывая из Англии исключительно во Францию, в волнении чувств говорила патетически (сама себе): «Я берег покидал туманный Альбиона». Отсюда плыву уже спокойнее (в смысле классических произведений), но зато сердце моё истекает кровью, потому что оставляю я Париж, которого оставить не могу. Объяснить я этого не могу никакими человеческими словами…

Если говорить честно, то в Париж из Лондона я приехала с неприязнью в душе к Парижу. Лондон, который казался мне всегда абсолютно литературным городом и на самом деле в реальной жизни не существующим, произвёл на меня такое впечатление, что в Париж я ехать не хотела. Первый день в Париже просидела дома, звонила по телефонам (к людям, которых никогда раньше не знала) и болтала с хозяйкой дома. На второй день утром я «вышла в город», а вечером я уже рыдала на всех перекрёстках и говорила, что никогда отсюда не уеду.

Я встретилась с утра с одной знакомой, мы выехали посредством метро в центр, и пошли по широченному бульвару куда-то вниз, и приятельница сказала мне: кстати, это – Елисейские поля…. А потом был парк Тюильри, похожий на Летний сад, только в три раза больше, а потом мы уткнулись прямо в огромное каре Лувра, а потом пошли вдоль Сены по опавшим листьям…. ну что я могу написать об этом?!

Как я жила? Спроси сначала, на что я поехала! Не знаю. По дороге меня все кормили и поили (во Франции, наконец, оказались нормальные люди, пьющие вино даже в обеденный перерыв)… Словом, «тучки небесные, вечные странники» или всё то же, любимое, тютчевское, «….он гостем стал благих богов».

По музеям я ходила мало, я города пережить не могла, я Парижем не надышалась, не насмотрелась (ого, какая молния!), не находилась.

Венера Милосская не произвела на меня того впечатления, как на открытках. Прости великодушно. Но там, рядом с Лувром, есть павильон, в котором два зала расписаны Моне… Да и не в этом дело.

Там так неожиданно гаснет день на Пляс де ла Конкорд, всё погружается в сумерки, а сквозь строй фонарей видны (через много улиц (сидящие на чём-то какие-то драконы (?) И на каждом доме – решётки на балконах, необыкновенные…. И не спрашивай меня про Нотр-Дам… И не в этом дело. А в Латинских кварталах, где я бродила вечером с одним знакомым, ходит по улицам маленький цирк: обезьяна, какое-то животное, вроде козы, и лама с длинной шеей и цветком на голове… И греки раскрывают окна и двери своих «забегаловок» прямо на улицу, потому что в Париже ради меня было тепло, и все Латинские кварталы пахнут мясом и луком. Но совсем не в этом дело!
А Эйфелева башня – дурацкая, похожая на сувенир для иностранцев… Но сад вокруг неё!

Всё равно я не могу ничего объяснить! В Гранд-Опера я не была, но вокруг бродила.

Все фоторекламы в городе (и в Лондоне) сделаны из фотографий, снятых во время действия. Зерно никого не смущает.

В Лондоне мне всё время казалось, что я участвую в большом историческом спектакле, особенно, когда увидела королевскую стражу на конях. На Трафальгарской площади стоит на высочайшей колонне Нельсон, очень одинокий, ему одному во всём Лондоне виден океан. От площади идёт широкая улица вниз, к Вестминстерскому аббатству, а по ней едут разные маршалы разных времён (мне лень было читать на постаментах, кто-кто). Там ещё был по дороге Парламент, но я не зашла, пусть без меня разбираются в своих проблемах… Но вот когда я увидела Вестминстерское аббатство, я встала и заплакала. И только тогда сдвинулась с места, когда вдруг увидела, что передо мной стоят два полисмена (я встала посреди дороги, естественно) и не решаются прервать моих слёз, но и дорогу от меня хотели бы освободить. Очень мило улыбнулись мне и даже дорогу внутрь, в само аббатство показали, но я не пошла. Я его и снаружи до сих пор «не пережила».

Вот мой краткий отчёт. Остальное время сидела на балетном фестивале, работала, смотрела, записывала, словом, как всегда, – но в театре Champs-Élysées

***

Я оказалась в Париже в конце 1982 года, только что умер Брежнев, и Алексей Хвостенко, которого я встретила в офисе Марамзина, весело позировал мне со свежей эмигрантской газетой в руках. Он подарил мне свой  альбом “Прощание со степью”,  который записал в предыдущем году в Англии.

До перестройки оставалось ещё 5 лет, но мы об этом не знали.

***

Гл.18 / 1-4 Германн – М.Барышников / «Пиковая дама» / П.Чайковский / Р.Пети / Национальный балет Марселя / Париж / 1978