Нина Аловерт
Глава из книги “Две жизни. Воспоминания театрального фотографа”.
Книга в скором времени выйдет из печати.
«Третью волну» эмигрантов из Советского Союза в Америке поддерживали с первого шага. Поскольку у нас был статус политических беженцев, нам ещё в аэропорту выдали документ, дающий право на работу. Мы посещали бесплатные курсы английского языка, нам оказывали социальную помощь, родители получали пенсию.
Мои дети, Маша и Игорь, 1977. Photo by Nina Alovert
Парадоксально, но, единственные, кто относился к нам недоброжелательно, были представители первой волны эмиграции. Я с ними столкнулась и поняла, что не нужно идеализировать «беженцев от революции» – князей, дворян, аристократию. Я приехала в Нью-Йорк через Толстовский фонд. Работники американского отделения этого фонда вели себя отвратительно по отношению к новым эмигрантам, они нас открыто презирали, считали всех нас коммунистами и «гэбистами». Некоторые из них были явными антисемитами.
Такими, конечно, были не все «старые» эмигранты, например, замечательная пара – супруги Зеленские из Украины помогали новым эмигрантам. Да и первую профессиональную работу я получила в старейшей русскоязычной газете Америки, её главный редактор Андрей Седых (первая эмиграция) вообще к нам благоволил и принимал на работу, и печатал в своей газете.
Благодаря помощи Миши Барышникова, Америка сразу открывалась нам с лучшей стороны. Пока не нашли квартиру, мы жили в гостинице, не дешёвой, как все эмигранты, а в прекрасном районе на 86-ой улице между Мэдисон и Пятой авеню и ходили с детьми гулять в Центральный парк, всему удивлялись и всем восхищались. Словом это был наш «голубой и розовый» период жизни в Америке. Нужно сказать, что Барышников помогал и другим соотечественникам в разных ситуациях.
Мне очень помогла освоиться с повседневной жизнью Америки Нина Бритто, прелестная аргентинка. Он закончила балетную школу и недолго танцевала в труппе Баланчина, но с балетом пришлось распроститься из-за профессиональной травмы. В Аргентине она жила в одном доме с семьёй русских иммигрантов, поэтому говорила по-русски и дружила с русскими танцовщиками. Это от нее Саша Минц и Миша Барышников звонили мне в Ленинград. Нина рассказывала мне о балетном мире Америки, познакомила с бытом, научила, например, как опускать жетон в метро, заполнять чеки и т.д. К моему глубокому горю, Ниночка умерла через несколько лет после моего приезда.
M. Baryshnikov – Apollo. The first ballet photograph published in America. 1978. Photo by Nina Alovert
«Переподготовка»
Американцы относились к нам, как правило, доброжелательно и помогали не только на государственном уровне.
Вскоре после нашего приезда в Нью-Йорк Фонд Форда открыл бесплатные курсы для фотографов из восточных стран. Нас учили печатать чёрно-белые фотографии через фильтры, чего мы не знали в Союзе (там бумага в моё время имела номера: 2,3,4 и т.д., а в Америке нумеровали фильтры, которые вставляли в увеличитель). Учили печатать цветные фотографии, а также обычному английскому языку и, отдельно, «техническому» – фотографической терминологии. Всё было для нас внове.
Однажды к нам на курсы пришла группа фотографов-эмигрантов из Союза, в основном – бывшие работники ТАСС. С каким презрением поначалу они к нам относились! Увидев фотографии, которые мы печатали, они открыто насмехались над нами: «Куда мы попали? – говорили они вслух друг другу. – Это любители или профессионалы?» А потом они пошли в мини-лаборатории печатать. Когда они вынесли на свет свои отпечатки, смеялись мы…
Одной из преподавательниц на курсах была фотограф Татьяна Ретивов, дочь эмигрантов первой волны. Она говорила по-русски, интересовалась русскими эмигрантами, с некоторыми подружилась. У неё в квартире устраивались вечера: встречи с писателями, поэтами. В галерее, находившейся в её доме, Таня организовала первую групповую выставку фотографов из России нашей волны Russians on Photography. Пригласила меня участвовать вместе с ней в выставке на открытом воздухе – на берегу Гудзона. Позднее отношения как-то прекратились, но я всегда вспоминаю Таню Ретивов с благодарностью и любовью.
Tatyana Retivov, Nina Alovert. Exhibition on the banks of the Hudson. 1978
После окончания курсов всем студентам постарались найти работу. Женщины почти все устроились, мужчины, как мне сказали на курсах, ждали, когда им найдут что-нибудь попрестижнее. Я пошла работать в фотолабораторию.
Недавно Таня Жаковская переслала мне старые письма, которые я писала ей в Россию, где описывала наш тогдашний быт.
Первую неделю я разбирала фотографий выпускников школ, раскладывала их в разные папочки и получала от этого большое удовольствие, как это ни смешно звучит. Я увидела очень много молодых лиц; мне это было интересно с познавательной точки зрения. И фамилии у них у всех, я тебе скажу, – литературные, такие, какие дают всякие зарубежные писатели своим зарубежным героям.
А с завтрашнего дня начинается для меня более профессиональная, но и более нервная жизнь. Последние два дня учили меня печатать цветные фотографии на машине. Завтра сажусь вплотную работать. Машинка презанятная. Бумага заряжается внутрь двух, как бы увеличителей, соединенных между собой вверху, так что, собственно говоря, печатаю на свету. А бумага там себе наверху сама собой мотается. Внизу передо мной пульт управления, где ставлю выдержку, размеры фотографий и их количество, а так же – указанный на конверте негатива цвета «мадженту» и «йелоу» (короче: красный и желтый). Затем нажимаю педаль, – а негатив – как когда, иногда кладу, иногда забываю положить в каретку на то место, где у нормального увеличителя место для бумаги. Учили меня на машине, которой уже 20 лет, и она имеет свой характер: иногда работает, иногда – я педаль нажимаю – а она подмигивает мне красным глазам – и ни с места. Не хочет. Я ей тогда говорю: «Найс машин! Найс!» А без этого дело дальше не идет. А иногда возьмет и произвольно изменит “задание” вместо четырех фотографий заданного размера возьмет и сделает две. И останавливается, очень довольная собой. Так что за ней нужен глаз да глаз. Ну, с богом! Авось. Денег, зато, сразу немножко прибавят.
Капиталист тоже попался невредный. Кончаем мы работу в пять часов, так уже без четверти пять он начинает звонить в звонки. Дескать, не задерживайтесь, менеджер тоже человек и тоже домой хочет. Первые два дня я добросовестно вставала со своего места в пять часов, потом подошел ко мне очень черный очень профсоюзный работник – Фрэнк – и объяснил мне: «Тейк ит изи, Нина!» Т.е.: «Спокойнее, мамаша! На работе надрываться не надо. В пять часов ты уже должна по лестнице вниз бежать». Что я теперь и делаю.
Мы жили на мою зарплату и мамину пенсию вполне прилично. Но через несколько месяцев мама сказала: «Зачем было ехать в Америку, если ты собираешься глупостями заниматься?» Мама была у меня уникальная. Мне с ней очень повезло. «Мы там ели макароны, мы здесь будем есть макароны, в чём дело? Тебе надо делать книгу», – сказала она. Это была одна из причин моего приезда сюда – я понимала, что весь колоссальный материал по Барышникову должен быть реализован, я считала, что он – абсолютный гений, о котором я должна написать книгу или хотя бы издать фотографии, потому что ни у кого, кроме меня, такого материала не было…И я понимала, что нигде, кроме как на Западе, этого сделать не смогу.
И я бросила лабораторию и ушла на положение «свободного художника».
«Новое русское слово» и Dance Magazine
Возможно, от того, что я поехала на Запад ничего о нем не зная, просто, как прыгнув со скалы, то я, наверно, сделала ряд правильных шагов: от чистого незнания.
Я начала с того, что пришла «с улицы» в редакцию русской газеты «Новое русское слово». Простой путь оказался самым коротким и правильным. Я сразу попала в кабинет Андрея Седых, главного редактора и владельца газеты, бывшего секретаря писателя Ивана Бунина, который когда-то работал в Париже в газете Милюкова, но с началом Второй мировой войны уехал в Америку. (Настоящее его имя было Яков Моисеевич Цвибек).
Andrey Sedykh, Photo by Nina Alovert
Накануне, в типографии газеты, в подвале здания, случился пожар. Седых был уверен, что это поджог, устроенный КГБ. «Если вы снимите обгоревшие станки, будете сотрудничать с газетой», – пообещал он. Как театральный фотограф с большим стажем (при каком только свете на сцене мне ни приходилось снимать!), я сфотографировала чёрные, обгоревшие станки на фоне чёрных обгоревших стен при свете лампочки, свисавшей с потолка. Все получилось, фотографию даже напечатали в газете, и я ему говорю: «В Чикаго будет балетный фестиваль. Я бы хотела поехать и написать об этом». Седых без особого восторга согласился, потому что до этого сам писал про балет. Так получилось, что моя первая статья, которую я здесь написала для русской прессы, была о фестивале, где танцевали Барышников и Макарова.
…В девятом классе я написала свою первую статью на юбилей обожаемой мной балерины Татьяны Михайловны Вечесловой. Она уходила со сцены. Это была великая балерина, незаслуженно слегка приниженная соперницами. И газета «Смена» эту статью напечатала. А когда умирающий драмбалет выдал очередное чудовище – «Родные поля», я написала вторую статью, язвительную и разгромную. Редактор был доволен, но напечатать не смог. После чего я пришла к выводу, что это дело бессмысленное.
А здесь я нагло решила, что могу писать, раз нет ограничений…
Когда я уезжала из Ленинграда, друзья говорили мне: «Помни, что ты теперь наши глаза». И я начала писать свои статьи, как «словесные фотографии» для тех, кто не может увидеть…
Позднее, Седых, смеясь, вспоминал, как я пришла к нему в кабинет. Он уже привык к ухоженным дамам, которые утро начинают в парикмахерской. А тут «явилась такая растрёпанная, в зелёном сарафане» (было жаркое нью-йоркское лето, сарафан перед отъездом купила в Гостином дворе)!
Что бы там про него ни рассказывали, а Седых принадлежал к ушедшему миру больших личностей. Он был очень интересный человек. Я любила с ним разговаривать и слушать его рассказы о прошлом.
В это же время, я начала снимать в Нью-Йорке балетные спектакли, а также знаменитых и не знаменитых представителей моей эмиграции. Я считала, что раз держу в руках фотоаппарат, то должна оставить память об этом важном периоде истории для гипотетического нормального будущего…
Когда в 1980-м году Довлатов предложил мне сотрудничать с «Новым американцем», и я опубликовалась в первом же номере, Седых сказал: «Дорогая Ниночка, я очень хорошо к вам отношусь, но печататься у меня вы больше не будете». Он был, по-своему, прав.
Через полтора года я ушла из «Нового Американца» и вернулась в «Новое русское слово». Яков Моисеевич с легкостью принял меня обратно и за «измену» не укорял…
***
Как только появилась возможность, я купила самый дешевый увеличитель, и напечатала на кухне те негативы с изображением Барышникова, Макаровой и других, которые мне удалось вывезти разными нелегальными путями, и пошла с ними прямо в известнейший американский балетный журнал Dance Magazine. В редакции встретили меня с восторгом, особенно, главный редактор Билл Комо. Я показала им фотографии молодого Барышникова и Макаровой. О других наших солистах они мало знали, потому что это был период «железного занавеса», и они не знали, что происходит в русском балете, который не ездил в Америку с 1974 года. Как могла, с минимумом английских слов, я рассказала редакторам об Осипенко, Долгушине… С тех пор я стала с ними работать, как фотограф (позднее, и как автор). Снимки отдавала за гроши. Но я была тогда никто, а имя в Америке значит очень много. Когда вышла моя книга о Барышникове, мой статус, как и гонорары, изменились. И я на много лет стала одним из американских балетных фотографов русского происхождения.
Подработки
Конечно, заработков «свободного художника» на жизнь не хватало, и я постоянно подрабатывала. Я дежурила в галереях, прибирала квартиры, словом, работала для денег где угодно, только не на постоянной работе – чтобы иметь время на то, что считала своим делом. Однажды знакомая американка устроила меня работать на несколько дней в неделю в кафе в здании, где располагалось много разных офисов.
Этот эпизод я тоже описала в письме к Тане Жаковской:
В какую-то минуту жизни трудную я решила, что пойду работать в ресторан. Как же! Я ведь – Жанна д’Арк! Я ведь ничего не боюсь! Ну, словом, сбежала я через три дня, не взяв расчета. Скажу вам правду – все люди одной профессии похожи друг на друга на всем земном шаре… Менеджер ресторана пытался прижимать меня во всех углах, где встречал, кассирша из ресторана – такая же ленивая и глупая корова, как официантки во Дворце Искусств, ревновала… а, кроме того, – 9 часов на ногах… а, кроме того, – униформа. Когда я пришла наниматься на работу в дирекцию в синем платье в цветы (может, ты помнишь, из платков крепдешиновых) «главный» так и сел на стул: «Леди, вы и столы вытирать будете?» – спросил он. Хорошо, пошла я на любимую 42-ю стрит, где вечная “распродажа” и купила себе индусскую белую кофточку с кружевами и белые брюки. Так другой директор не поленился, спустился сверху, из своего кабинета, посмотрел, посмеялся и говорит: «Нет. Надо купить униформу!»
Этого я не выдержала. Униформу на себя я надеть не могу. И я постыдно сбежала.
Впрочем, в тот же день, я узнала, что менеджер моих фотографических курсов, которые я как раз кончила, нашел мне работу. Менеджер – молодая женщина – ужасно переживала, что я пошла в ресторан на работу. Она и наша преподавательница (мои большая подруга в этой новой жизни) меня очень любят. Ну, я ничего плохого, в конце концов, в своем кратковременном опыте не вижу: на себе проверила, что это такое.
Начальник спрашивал мою знакомую: а почему она не пришла за чеком? Но мне и в голову не приходило, что за три дня работы можно получить чек!
Одно время я работала в галерее RR, которую открыл в Сохо Яков Рыклин, дежурила несколько дней в неделю, английский ещё совсем не знала. Звонит американка и произносит длинный монолог с интонационным вопросом в конце. Не понимая ни одного слова, я храбро ответила: I don’t know («Я не знаю»).
– You don’t know – what? – удивилась американка.
Из того же письма:
Английский язык, конечно, до сих пор – преграда во многих начинаниях. Я лучше понимаю, чем говорю, но все это на первобытном уровне: несколько месяцев — это еще очень мало, на самом деле, для разговора на чужом языке. А дети – болтают. Впрочем, в Нью-Йорке этим никого не удивишь. Говорят, что коренных американцев здесь нет, одни эмигранты всех мастей. Среди русских ходит, как анекдот, рассказ одной моей знакомой о ее свекрови. Свекровь жаловалась, что ей скучно, что она ничего не понимает, кругом чужая речь… Моя знакомая спросила: «А Вы не знали, что здесь говорят на чужом языке?» Свекровь возмущённо ответила: «Конечно знала, что здесь говорят на чужом языке, но ведь не до такой же степени!»
А вот в кафе «Оливковое дерево» в Гринвич-Виллидж, где два вечера в неделю я рассаживала посетителей, было интересно работать, я увидела молодежь Нью-Йорка вблизи.
Ван Вагенен авеню
Когда мы приехали в Америку, Миша снял нам на первое время квартиру в Квинсе, но я быстро поняла, что сама не смогу ее оплачивать и переехала в «социальное» жильё в Джерси-Сити, где предлагали! Сразу! Без всякого ожидания! Квартиру в только что отремонтированном доме «по восьмой программе». (По этой программе жильцы платят четверть квартплаты, а остальную сумму владельцам домов доплачивает государство).
Джерси-Сити — это вообще не Нью-Йорк, хотя их связывает метро. Это скучный, серенький город в штате Нью-Джерси, через который проходят волны эмигрантов со всего мира. (Недавно, правда, отстроили вполне приличные кварталы. В конце 1970-х там поселилось много семей из Советского Союза. Естественно, все друг друга знали, потому что, поначалу, вся новая жизнь была в диковинку, а “свои” казались (иногда обманчиво) близкими и понятными.
1978/08/27
А у нас на сегодняшний день вот что: мы переехали из города Нью-Йорка в город Джерси-Сити, который соединяется с Н.-Й. метро – 15 минут езды. И метро это дешевле нью-йоркского, и налоги меньше, так что бедным странникам здесь и жить. Да и квартиры здесь мы получили в государственном доме, где основную сумму платит государство, а мы платим в зависимости от зарплаты. Поскольку детей разного пола в одной комнате держать не разрешается, а больших квартир в этом доме нет, дали нам две двухбедрумные квартиры, что означает две трехкомнатные квартиры на одной площадке стенка в стенку. Квартиры здесь считаются по «спальням» – у нас две «двуспальные», а что в каждой квартире еще по большой комнате для приема гостей, общих обедов и т.д. – «ливингрум» – так это в счет не идет. Я живу с Игорем, а Маша – с мамой, т.к. она нуждается в присмотре, естественно, а Игорь у нас совсем самостоятельный: ездит сам, один, из нашего предместья в тот район Нью-Йорка, где мы жили, через весь Нью-Йорк, – и хоть бы что! В гости ездит к приятелю. Мы получили с книгами (книги, наконец, получили!) учебники по физике и химии, так он их сам читал, сопоставлял с английскими… словом, ребенок растет. Видишь, как интересно! Маша гоняет по…двору? Это еще не двор. Между нашим домом и домами напротив – широкий участок земли, на котором, пока что, кроме глины ничего нет, но будет садик. Слева уже поставили “песочницу”, так что все потихоньку налаживается.
Нас поселили в тупике под громким названием Ван Вагенен авеню. До ремонта здесь жили, в основном, пуэрториканцы, на время ремонта их выселили, и городские власти обещали, что они вернутся на прежнее место. Но обещания не выполнили – вместо этого в дом вселили довольно много семей беженцев из СССР. В результате нашу жизнь мы начали с «уличных боёв».
Молодые пуэрториканцы спровоцировали драку с «нашими» мужчинами. В ход пошли даже палки. Кричали на разных языках «бойцы», визжали сбежавшиеся поглядеть на драку женщины. Когда сестра одного из «наших» кинулась на помощь брату, то какой-то «латинос» ударил её по руке. Позднее, он подошёл к ней на улице и извинился: «Зачем ты полезла в драку? Я бы тебя не ударил!» (По моим дальнейшим наблюдениям, в пуэрториканских семьях в доме женщина – глава семьи, во всяком случае, пользуется некоторым уважением. Но тогда всё нам было внове и непонятно).
Скандал разрастался… В наш дом приехали корреспондент и фотограф из газеты «Нью-Йорк Таймс», заинтересованные «расовым конфликтом». У нас, не говоривших на английском языке, попытались брать интервью. В итоге власти приняли соломоново решение: инсценировали процесс против одного из русских иммигрантов (который кончился, естественно, оправданием подсудимого), а «под шумок» посадили нескольких окрестных бандитов. Словом, всем сестрам раздали по серьгам, порядок навели.
Но наши эмигранты, те, кто, к этому времени, устроились на работу и могли снять квартиру в лучшем месте, начали стремительно покидать Джерси-Сити. Одна семья даже вызвала полицейских, которые охраняли их переезд, – вся округа сбежалась смотреть на это диковинное зрелище.
Разъехались друзья, соседи. Из всех русских соседей на Ван Вагенен, в конце концов, в нашем доме остались только я и моя соседка Женя Тыкотская (тоже бывшая ленинградка). Я так и не смогла привыкнуть к этому городу за все 45 лет, проведенные тут. Только в моей квартире было всё, как мне хотелось, включая библиотеку и огромный архив, фотографии любимых артистов на стенах…
В 2023 году я переехала к сыну в Морристаун, в том же штате Нью-Джерси. Мебель я бросила на старой квартире, но книги, архив и фотографии переехали со мной.
«Поставить стул фотографу!»
Однажды я спросила своего приятеля, который уже несколько лет жил в Америке и работал с крупными американскими журналами: «Вот если я снимаю балет…» Я хотела спросить, какую пленку мне надо купить. А он мне говорит:
– Ты – не снимаешь!
– Но, предположим, я снимаю балет…
– Ты не снимаешь, –засмеялся мой приятель.
И я про себя подумала: «Ты не снимаешь, а я – буду!»
Меня познакомили с известной женщиной-фотографом, которая фотографировала Барышникова и других звёзд балета, у неё была своя лаборатория, где под её началом работали ещё два или три фотографа. Ей явно не хотелось меня брать к себе. «Вы должны понимать, – сказала она мне, – что всё, что вы снимите, пойдёт в печать под моей фамилией». К счастью, на этом наши переговоры закончились. Я пошла своим путём.
Осенью 1978 году мы с Наташей Шарымовой, журналистом, кинокритиком, фотографом (также эмигранткой из Ленинграда и в то время – моей близкой подругой), пошли смотреть спектакль молодого талантливого режиссёра родом из Румынии – Андрея Cербана (Andrei Șerban, по-русски пишется так же Шербан))
Natasha Sharymova and Andrey Serban. 1978. Photo by Nina Alovert
Он поставил «Мастера и Маргариту» Булгакова в знаменитом театре La Mama на off-off-Broadway, который до сих пор предоставляет свою сцену режиссёрам-новаторам. Этим театром руководила Эллен Стюарт – пожилая, очень эффектная чернокожая дама с волосами, крашеными в сиреневый цвет. Она открыла театр в 1961 году для постановок пьес своего сводного брата, поскольку пьесы были отвергнуты другими театрами. (Такова официальная версия. Мне Эллен говорила, что она открыла театр для своего возлюбленного – актера, которого не брали в театры из-за черного цвета кожи). В подвале на скамейках помещалось 99 человек. Из этого вышел знаменитый на весь мир театр, который до сих пор предоставляет свою сцену режиссёрам-новаторам.
Эллен встретила нас очень доброжелательно. Она когда-то ездила с театром на гастроли в СССР и рассказывала мне, как она познакомилась с Акимовым, путая его с Завадским. Но я не протестовала.
Я попросила разрешения снимать. Сербан тут же велел принести мне стул, но прибежал администратор и сказал, что профсоюз возражает. Сербан ответил непререкаемым тоном: «А я сказал – поставить стул фотографу!» Так я сняла несколько его спектаклей…
Наташа Шарымова написала рецензию на «Мастера и Маргариту» в «Новое русское слово», я дала свои фотографии. Позднее Карл Проффер (издательство «Ардис») использовал их вместе с моими ленинградскими снимками спектакля Сергея Юрского «Мольер» в альбоме, посвящённом Булгакову.
Scenes from the play “The Master and Margarita” 1978. Photo by Nina Alovert
Сербан приглашал меня приходить на его репетиции, но я, в тот момент, работала и эту возможность не смогла использовать. Позднее я снимала выдающийся спектакль Сербана «Фрагменты греческой трилогии».
Спектакль состоял из трёх актов, в каждом из которых разыгрывался сюжет одной из греческих трагедий: «Медеи», «Троянских женщин» Еврипида и «Электры» Софокла. Спектакль шёл на смеси разных языков, включая древнегреческий. Действие проходило в трёх разных залах, мы переходили из одного в другой под руководством кого-то из актёров. Особенно интересным был второй акт – «Троянские женщины» – где мы, зрители, стояли, представляя собой толпу на площади Трои, захваченной греками. Сцены разыгрывались прямо между нами: выла Андромаха, рыдала, пророчествуя, Кассандра, женщины медленно совершали погребальный обряд над телом ребенка.
Fragment of the play “Greek Trilogy”. 1978. Photo by Nina Alovert
Весь спектакль был построен на продуманном чередовании эмоциональных ритмов. Вот выводят красивую, несколько наглую от страха, молодую женщину. Это — Елена, история которой подана не по Гомеру. Её, принесшую Трое несчастье, сажают в повозку и носят над головами зрителей. Троянские женщины кричат ей оскорбления, лишают ее роскошных рыжих волос, срывают тунику, мажут тело грязью. Перепуганная, наголо обритая девчонка мечется как зверь в клетке, отбивается от женщин, от человека-медведя, который насилует ее в клетке (эта сцена была поставлена как пластический танец-модерн). А на балконе над нами «хор»: актёры в чёрных хитонах – потрясали настоящими факелами и кричали «Gloria! Gloria!»
Fragment of the play “Greek Trilogy”. 1978. Photo by Nina Alovert
В целом же, Сербан сохранил медлительность действия греческих трагедий. Действие каждой части «Трилогии» тянется нарочито неторопливо, контрастируя с эмоциональным накалом отдельных сцен. Так «Троянские женщины» внезапно заканчиваются интонацией тихой печали – песней пленниц на корабле. Песни родины — их единственная связь с прежней жизнью, прямо по В.А. Жуковскому («Торжество победителей»):
И с победной песнью дикой
Их сливался тихий стон
О тебе, святой, великий,
Невозвратный Илион.
Спектакль имел грандиозный успех, Сербана дважды приглашали его возобновлять: в 1987 году и в 2019.
Примерно в это же время Барышников разрешил мне снимать его репетицию концертного номера Santa fe Saga. В результате ко мне вернулась уверенность: я поняла, что процесс съёмки по обе стороны океана тот же и твёрдо решила, что буду снимать балет.
M. Baryshnikov “Santa fe Saga” 1978. Photo by Nina Alovert.
