Глава из книги Ниной Аловерт,
подготовленной к выпуску
Таллинским издательством “Макаров”.
Фотографии из архива Нины Аловерт.
Интервью с Ниной Аловерт вел Павел Макаров журналист, телеведущий, издатель Таллинского издательства “Макаров”.
МОЯ РОДОСЛОВНАЯ
1. АЛОВЕРТЫ
– У вас редкая фамилия… Расскажите, пожалуйста, откуда она?
– Начну с того, что фамилия моя искусственная. Мой прадед был подкидышем – его нашли в начале 19 века на рудниках Аллаверды (Алаверди) между Грузией и Арменией. Его забрали русские рабочие и привезли в Воронеж, назвали Павлом и дали фамилию Аловерт.
Несколько лет назад я познакомилась с очаровательной интеллигентной московской дамой моего возраста, известной переводчицей Ниной Демуровой (ныне, к моему горю, покойной). Она приехала в Америку на конференцию по творчеству Луиса Кэрролла. Ещё живя в России, я впервые прочитала «Алису в Зазеркалье» в её переводе и с её замечательным, тонким и тактичным предисловием и даже привезла эту книгу в Америку. Мы подружились с Ниной. Однажды она спросила о происхождении моей фамилии и, услышав мой рассказ, воскликнула: «А ведь эти рудники Аллаверды принадлежали моей бабушке!» «Нина, мы с Вами, может быть, родня» – обрадовалась я. Как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком встречается… Но это – к слову.
О моём прадеде известно мало, но говорят, что он был человеком образованным и трудолюбивым.
Мой дед Николай Павлович Аловерт (1838 – 1927) уже жил в Ст.-Петербурге, был образованным и достаточно богатым человеком. С 1879 по 1883 годы он был главным редактором журнала «Огонёк», который издавался знаменитым издателем Германом Гоппе. До революции в Петербурге дед так же издавал разные журналы и книги для женщин (как говорит семейное предание, из презрения к нежному полу), был среди них и известный модный журнал «Вестник моды».
Мой дед Николай Павлович Аловерт, издатель 1897
Среди изданных им книг небольшие поваренные книги: «100 блюдъ изъ картофеля», «100 кушанiй изъ остатковъ» и «100 рецептовъ приготовленiя грибовъ». Я вывезла их в Америку, как почти единственную «семейную реликвию». Это рецепты в основном французской и германской кухни. Я думаю, дед собирал их для собственного удовольствия и из пристрастия, которое он питал к Европе, особенно к Франции.
Дед женился довольно поздно на Софье Бабушкиной (по матери – фон Штакельберг), которая была намного его моложе. У них было двое детей: старшая дочь Люба и младший сын Николай, мой отец, который родился в 1902 году в Царском Селе. К этому времени Николаю Павловичу было 64 года.
После революции дед, естественно, потерял и издательство, и богатство, и квартиру, которая занимала целый этаж в доме на углу Итальянской и Фонтанки (ему оставили лишь комнату в этой квартире). При Советах дед пошёл работать куда-то корректором, причём исключительно потому, что без работы ему было скучно жить, и оставил работу только в 82 года, и то из-за катаракты. Но даже после этого он не сидел без дела: разработал вариант беспроигрышной игры в рулетку и старался продать этот секрет во Францию. (он был страстный игрок в рулетку. Ездил до революции играть в Ниццу и Монте-Карло, у меня фотография есть – в шляпе, с тростью…)
Мой дед Николай Павлович Аловерт в Монте Карло
Жил на то, что распродавал оставшуюся мебель красного дерева. От него мне достался ломберный стол красного дерева времён Павла Первого, который я оставила, уезжая, подруге, а также каретная шкатулка, которую мне с некоторыми другими мелочами из квартиры деда, как-то переслали в Америку.
Мой отец Николай Николаевич Аловерт (1902-1937) был химиком по образованию, он учился в Технологическом институте, где он примкнул к партии социалистов-революционеров –эсеров* и стал одним из друзей Бориса Чернова, сына лидера эсеров В.М. Чернова.
Первый раз моего отца арестовали в 1923 году, когда он учился на третьем курсе, за участие в студенческих волнениях. С тех времён сохранилась такая песенка:
Элегантный, скромный ферт –
Это – Эн.Эн. Аловерт.
Все приличия презрев,
С ним буянит Анна Лев.
(Анна Лев тоже принадлежала к партии эсеров)
С.С.Аловерт, Н.П.Аловерт и их дети Люба и Николай (мой отец)
В 1924 году отец, сосланный в село Ныроб на севере Пермского края, познакомился там со ссыльной Еленой Александровной Тудоровской, своей будущей женой и моей мамой.
*Партия социалистов-революционеров (аббревиатура СР – произносится эс эр, эсе́ры; после 1917 года – правые эсеры) – революционная политическая партия Российской империи, позже Российской республики, РСФСР. Крупнейшая неонародническая организация начала XX века
– Есть ли ещё на земле люди с такой же фамилией, как у вас? Может они тоже ваши дальние родственники?
–Почему-то моя мама, со слов отца, считала, что кроме нас, других Аловертов нет. Но ещё в середине 60-х годов ХХ века меня нашла дочь Павла Павловича, брата моего деда, по публикации в газете «Советская культура», написала мне, и я ездила к ней в Воронеж. Жила тётя Вера на краю города в маленьком домике, тёмном и пропахшем керосином. Пока я была у неё в гостях, всё время забегали взволнованные соседки.
Некоторое время мы с тётей Верой переписывались, но впоследствии переписка прекратилась. Возможно, тётя умерла, но соседки не дали мне знать, скорее всего, боялись, что я буду претендовать на тёткину избушку. Словом, считая, что нас, Аловертов, осталось немного, я передала эту фамилию детям, несмотря на неудовольствие моих бывших свекровей и при полном согласии покойных мужей.
Проверять через интернет, есть ли у меня родственники Аловерты, я начала уже в Америке. Просто так, из интереса (почему мне раньше не пришло это в голову, не знаю). Набрала фамилию Аловерт и буквально несколько минут просидела, застыв от изумления: Аловерт Николай (имя моего отца) приглашает желающих играть в шахматы по интернету.
Я начала потихоньку разматывать этот клубок. Строила теории за теориями, сочинив целую сагу о второй семье моего отца. Всё было неверным. Шахматиста Николая Аловерта зовут совсем по-другому, но он мой родственник. Но ему так нравится это имя, что он присвоил его себе в качестве псевдонима.
Дело в том, что у брата и сестры моего деда были дети и внуки. Своих троюродных племянниц и внучатых племянников (а также внуков), я разыскала в разных странах от Финляндии до Одессы. В Москве, в Тамбове, в Воронеже, в Грузии… Моего покойного племянника в Москве даже звали почти, как моего сына: Игорь АлАверт (так ошибочно пишут фамилию родственники по этой линии), я успела с ним увидеться, мы очень расположились друг к другу.
Мы с сыном однажды даже навестили семью родственников в Одессе. Но родственные отношения на этом закончились. Зато в Одессе мы познакомились с очаровательной четой Валентиной и Евгением Голубовскими (Валечку я знала по Университету, ныне оба увы! покойны) и их дочерью Аней. Мы погуляли по городу, побывали в Клубе Одесситов, куда нам рекомендовал пойти Жванецкий. И полетели в Петербург к единокровному брату Игоря, Ване Фредериксу (ныне тоже покойному) и его жене Леночке. С детьми своих бывших мужей я с удовольствием поддерживаю отношения.
– У вашей семью есть свой гимн, если так можно сказать…
– Мой отец считал эту песню (которую я приведу ниже) народной, а мы с мамой называли её «семейным гимном». Позднее я нашла, что эта «Кавказская застольная» песня, была написана Владимиром Соллогубом, и у неё есть варианты. Я привожу тот, который пела моя мама.
С времён давным-давно забытых
Преданьем иверской земли
От наших предков именитых
Одно мы слово сберегли.
В нём нашей удали начало,
Предвестник счастья иль беды
Оно у нас всегда звучало;
Алла верды!* Алла верды!
Алла верды! «Господь с тобою»!
Вот слова смысл и с ним не раз
Готовился отважно к бою
Войной взволнованный Кавказ.
И шли мы дружною гурьбою,
Не ожидая череды.
Хвала погибшим… а героям
Алла верды! Алла верды!
Когда досуг Кавказа теша,
Простор даём мы курдюкам,
И ходит шумно азарпеша**
В кругу заздравном по рукам.
Нам каждый гость даётся богом,
Какой бы ни был он среды,
Хотя бы в рубище убогом,
Алла верды! Алла верды!
*Алла верды (Аллаверды) – выражение в кавказском застолье, с помощью которого гость, произносящий тост, передаёт слово другому гостю. Упоминаемая в тексте песни «иверская земля» – древняя Грузия (Иверия). Обычай принимать любого гостя как «дарованного Богом» тоже принадлежит к числу основных достопримечательностей Кавказа.
**Азарпеша – чаша (в переводе с грузинского).
2. ТУДОРОВСКИЕ
– Ваш отец – внук подкидыша, так что более глубокие корни по этой линии спрятаны в тумане. А по материнской линии?
Тудоровские – это такие польско-украинские мелкопоместные дворяне. Прославил фамилию мой дед (отец матери), Александр Иларионович Тудоровский – крупный ученый-оптик. Он родился в Украине в небольшом поместье Тудор Черниговской губернии. Закончив гимназию с золотой медалью, поступил в Петербурге на математическое отделение физико-математического факультета, потом преподавал в различных вузах. Он стал одним из основателей Государственного Оптического института (ГОИ). Много лет он заведовал оптико-вычислительным отделом, а затем был консультантом этого отдела.
Тудоровский Александр Иларионович
Еще молодым ученым дед ездил в Германию на цейсовские заводы для ознакомления с их работой. За такие поездки позднее вполне могли посадить “за шпионаж”. Но бывали чудеса — деда не тронули.
Как только появились вычислительные машины, он завел в институте одну из них. На ней впоследствии работал мой первый муж (и до конца его дней —ближайший друг), математик Арсен Деген.
Дед имел звание члена-корреспондента Академии наук СССР, звание академика ему так и не дали — мешало компромитирующее пятно на его биографии: политическая неблагонадежность моей мамы.
Он умер 89 лет от роду, и до последнего дня, лежа в больнице, всё ещё редактировал научные работы сотрудников.
Его жена (моя бабушка) – Ольга Авдеевна, в девичестве – Дивильковская, из старого киевского рода, который уходит корнями в девятый век к византийцам, поселившимся на юге России. Закончила Бестужевские курсы в Петербурге.
В семейных преданиях сохранился такой эпизод: в далёкие времена у этой семьи была «домашняя опера» (Дивильковские хорошо пели, и у мамы было глубокое контральто, я – уже Аловерт, двух нот не могу правильно спеть, как мой отец). В те времена в дом к моей пра-пра-пра?.. – не знаю, какой бабушке, ходили декабристы, вернувшиеся из ссылки. Один из них был влюблён в мою пра-пра-…бабушку и написал в её честь романс. Кажется, он начинался словами: «Когда я вижу, как хрустально твоё чело…» Возможно, я путаю с другим романсом, но проверить не с кем.
Портрет Е.А.Тудоровской в школе, сделан учителем рисования Бруни, братом знаменитого художника
Сын этой пра-пра-…бабушки был убеждённым консерватором. Она говорила ему: «Саша, почему ты ругаешь революционеров? Я знала декабристов. Какие хорошие были люди!»
Моя мама с детства проявляла способности к точным наукам, и дед занимался с ней математикой с самого раннего возраста. В то время дед преподавал физику в Политехническом Институте, поэтому семья жила в Лесном, и маму отдали учиться в Коммерческое училище, которое располагалось неподалёку и считалось очень прогрессивным. Так, например, ученикам не показывали оценки, чтобы не создавать различия в их среде. Только когда мама закончила училище, она узнала, что была одной из лучших учениц. Судьба мамы должна была сложиться так же, как сложились судьбы её младших сестры и брата, ставших научными работниками. Но вышло иначе…
Она поступила в Университет на физико-математическое отделение в шестнадцать лет, в 1919 году, а меньше чем через три года, студенткой третьего курса, оказалась среди политзаключенных в тюрьме на Шпалерной.
– За что арестовали Вашу маму?
– Студенты – народ свободолюбивый, так было всегда и во всех университетах мира. До революции власть в России считала их “неблагонадежным элементом”. Когда к власти пришли большевики и попытались установить свой контроль над жизнью университета, студенты начали упорно сопротивляться. Они митинговали, устраивали демонстрации в защиту академической свободы, а так же свободы слова, печати, собраний. Да и не они одни: на петроградских заводах то и дело возникали волнения рабочих.
Мама рассказывала, что в 1920м в университете начались аресты преподавателей. Их портреты обычно висели в длинном коридоре Двенадцати коллегий, и студенты каждое утро бегали смотреть, чей портрет исчез… А в 1921 году во время лекций звенели окна от выстрелов пушек в мятежном Кронштадте.
Весной 1922 года в Университете прошли выборы в органы студенческого самоуправления – “Совет старост”, который и возглавлял сопротивление. Мама в них участвовала и была избрана, а уже в ноябре власти арестовали и сослали всех членов Совета Старост.
Тридцать лет спустя, поступив в Университет, я наблюдала такую картину: приходят студенты из глубинок страны, прошедшие службу в армии (их принимали в первую очередь). Смотришь – через два года они уже организуют какие-то крамольные вечера, читают Карла Маркса и Адама Смита в подлиннике… и их сажают.
Я вот все думаю: может, это вольнодумство в камнях университетских стен заложено?
– Как складывалась дальше судьба Вашей мамы?
– Пока шёл суд, мама сидела в тюрьме на Шпалерной, куда в то время свезли многих арестованных студентов разных вузов, которые участвовали в различных политических кружках.
Из маминых записей: «В ДПЗ* на “Шпалерке” арестованные студенты сидели в “политическом коридоре”. Обед разносили заключенные из общих камер. Один из них подошёл к нашим дверям и вступил в разговор. Он сказал, что он – матрос из Кронштадта. Рассказывал, что после подавления восстания матросов перевезли в Петроград и вели по улицам в кандалах, на пути собирался народ. Время от времени кто-нибудь из матросов начинал кричать: “Товарищи рабочие, продали нас за восьмушку хлеба и кусок мяса!” (В эти дни на заводах выдали по карточке на мясо и прибавили по 100 грамм хлеба). Матроса заставляли замолчать, но вслед за ним другой начинал кричать те же слова».
——————-
*Дом предварительного заключения, ДПЗ, Шпале́рная тюрьма, «Шпале́рка» – первая в России специальная следственная тюрьма. Находится в Петербурге, на Шпалерной улице, 25. В настоящее время – следственный изолятор № 3.
——————————
Директор тюрьмы, который находился на своей должности ещё до революции, не мог понять, почему социал-демократы, которых сажали при царе, опять – в тюрьме. «Напившись, он приходил в камеры к нашим мальчикам, – рассказывала мама, – и “плакался“ на свою участь: “Я не нанимался охранять детей!“ – говорил начальник тюрьмы. На прогулки заключенных выводили вместе, мужчин и женщин. Но затем совместные прогулки были запрещены. Тогда в женских камерах началась забастовка: студентки садились на пол и отказывались выходить на прогулку. Конвоиры стали хватать девушек и вытаскивать из камер. В мужских камерах заключенные в знак протеста начали бить стекла в окнах: конвой посмел применять насилие к девочкам! Заволновались в своих камерах уголовники, готовясь присоединиться к студентам. В те годы, по словам мамы, уголовников ещё не натравили на политзаключенных, и они относились к студентам с пиететом. Тюремное начальство уступило. Такие было времена.
В тюрьме, сидя в камерах, заключенные сочиняли целые спектакли. Например, заседание политических деятелей на мотивы из оперетты Оффенбаха «Прекрасная Елена». Я помню только выступление Луначарского:
Друзья, нельзя нам не признаться,
Что мы живём в такой стране,
Где лишь буржуи знают Маркса,
А Луначарских знают все!
Затем председатель возглашал:
Троцкий Лёва,
Даю Вам слово!
Затем выступал Ленин, но я больше ничего, к сожалению, не помню, а возможно, не помнила и мама.
В женском отделении надзирательницей была Евдокия, о которой мама записала: «Грубая и резкая, особенно с уголовницами, к нам она втайне благоволила. Когда в 1923 году нас, студентов, отправляли в ссылку, она пришла к нам и потихоньку передала от наших родных – куда нас назначили (уж не знаю, где родные увидели её и с ней договорились)».
Е.А.Тудоровская ссылка в Обдорске 1931
Мама была сослана на пять лет на Урал, затем получила «минусы», т.е. право жить в городах минус университетские. Родители добились её освобождения при условии, что мама подпишет обещание вести себя смирно. Но мама отказалась подписывать такую бумагу.
Вот в этой ссылке она и познакомилась с эсером Николаем Николаевичем Аловертом, своим будущим мужем и моим отцом.
В 1924 году они жили в Чердыни, где мама сделала переделку песни «Цыплёнок жареный». «Переделка самая примитивная, – писала мама, – но её стоит упомянуть, потому что она дошла в 1924 году до Соловков, и её там пели».
Эсдек прожаренный,
Эсдек пропаренный,
Эсдеки тоже хочут жить.
Его поймали,
Арестовали,
С эсдеком стали говорить:
Чи ты черновский,
Чи милюковский?
Подписку дай сейчас же нам.
– Я благородный,
Эсдек свободный,
Подписки никакой не дам.
– Так собирайся,
В путь отправляйся,
И поезжай себе в Чердынь,
Свои замашки,
И проламашки
Ты на три года вовсе кинь.
Да также помни:
Будь тихий, скромный,
Повсюду зорок глаз Чеки,
И есть из Перми
Путь самый верный –
На Бело море, в Соловки.
3. ЛЮБОВЬ В УСЛОВИЯХ ТЮРЬМЫ И ССЫЛКИ
Осенью 1924 года родителей перевели из Чердыни в другое место. В моём семейном архиве есть документ направленный в Ныробский Райисполком:
«Предлагается со всеми следующими в село Ныроб политссыльными Аловертом Н.Н., Тудоровской Е.А., Белоусовым К.А. соблюдать в первую очередь:
1) корректность и вежливость
2) не препятствовать в смысле поступления на службу
3) не чинить препятствий в передвижениях политссыльных не свыше пяти верст от села Ныроба, не препятствовать в работе по заготовке леса, в сборе и закупке продуктов питания
4) принять все зависящие меры в подыскании ими квартир
5) не чинить препятствий отлучкам ссыльных два раза в месяц в город Чердынь.»
Документ выглядит «идиллическим». Но надо помнить, что это только начало их судьбы. Маме – 20 лет, отцу – 22 года. В октябре 1925 года отец был приговорён к трём годам полит изолятора по статье 94 УК РСФСР за соучастие в побеге известного эсеровского деятеля М.И. Львова. С декабря 1925 года по апреле 1926-го, он находился в Ярославском политизоляторе, а позже отправлен в ссылку в небольшой карельский городок Кемь. В январе 1928 года содержался в Тобольском политизоляторе .
В 1928 году маму освободили, и она вернулась в Ленинград. Она стала работать научным сотрудником в Пулковской Аэрологической Обсерватории, куда её, несмотря на её биографию, принял П.А. Молчанов – крупный учёный, изобретатель зондов, про помощи которых предсказывают погоду.
(Перед войной его, как полагается, посадили «за шпионаж», и уголовники убили его за золотые зубы. Естественно, посмертно он реабилитирован. Маме и ещё одной его бывшей сотруднице удалось в 1958 году даже издать о нём небольшую книжку, опустив правдивый конец.)
Кроме того, мама сдавала экзамены по договоренности с профессорами Университета, стремясь получить диплом об образовании экстерном.
Участь отца была гораздо тяжелее. Он был достаточно активным членом партии эсеров. Его судьба с 1923 по 1937 годы – ссылки и тюрьмы. Отец, по словам мамы, был крупным мужчиной, очень жизнедеятельным и энергичным, и постоянное сидение в одиночке тяжело действовало на его моральное состояние. В 1930 году говорила мама, отец хотел покончить с собой, о чём ей написали тревожное письмо его товарищи, и она ездила к нему на свидание в тюрьму.
Н.Н.Аловерт в ссылке в Обдорске 1931
В марте 1931 году маму опять посадили. Об этой поре она оставила больше записей. В тюрьме она сидела со многими старыми знакомыми по первому аресту, которые, как и мама, были повторно арестованы. Сидели в общей камере и с уголовниками, одна из которых, Нюра, выучила маму уголовным песням вроде «Желтого чемодана».
В ноябре 1932 года маму этапом отправили в Тобольск. Пароход, на котором привезли этап, прибыл в Тобольск к ночи. Мама рассказывала, что шли по колено в ледяной жиже. Тюрьма находилась на горе над городом, подниматься надо было по лестнице почти вертикально. Темнело. Уголовники так и норовили сбежать. Конвой нервничал и стрелял в воздух. Овчарки хрипели и рвались с цепи. А у дороги стояла моя бабушка Ольга Авдеевна, которая приехала встретить свою дочь Люсю (так маму называли дома) и помочь ей устроиться: маму после тюрьмы должны были отправить на поселение. Бабушка и оставила запись этой сцены на выцветших страницах блокнота. Сначала бабушка описывает своё путешествие на палубе парохода, которым она добиралась из Тюмени в Тобольск, затем – этап:
«Впереди шли уголовники, 150 человек, все жиганы отчаянные, за ними крестьяне, последними шли женщины. Сзади плелась слепая старуха с котомкой – она не решилась расстаться со своими сухарями и положить их на воз. Венцом окружал этап конвой. В темноте всё раздавались крики конвойных: “Живей! Живей! Не выходить из строя!“ (“Картинка не для родительских глаз“, сказала мне при свидании Люся). Я никак не могла узнать её в общей массе. Вдруг при повороте она упала, я увидела светлый макинтош и услышала, как на крик конвойного “живей, не задерживайся“ – она ответила “я не могу встать“. Одновременно я вскрикнула “Люся“, она ответила “мама“. Это замечательно: часовой наклонился… и помог ей встать. Мы с теми, кто шёл со мной, прошли с ними ещё квартал и повернули… Дальше Люся рассказывала, что слепая старуха стала падать ежеминутно и Люся позвала: “Товарищ начальник караула, разрешите женщинам идти по тротуару!“»
«22 октября 1931 года Тобольск, всё ещё Тобольск Ник.Ник. Аловерт, уже три дня здесь (отца сослали в Тобольск), а Люсю не отпускают на квартиру – тюремный начальник говорит, что ещё шестнадцатого сдали её бумаги, а ГПУ уверяют, что она уже должна быть дома. А воз и ныне там! А главное, что мы поверили их словам и не передали ей еды… Вчера был сильный холод, ночью град – я совсем пришла в отчаянье. Люся – чуть не плачу – просит не уезжать до её выпуска, а если задержусь, а пароходы перестанут ходить? Сегодня западный ветер, потеплело, есть надежда, что ещё два-три парохода пойдут в Тюмень. По ночам совсем спать не могу, смотрю в окно, на дворе всё бело. Пока “Яков Свердлов“ ещё не пришёл, но как придёт, надо уезжать, он может быть последним…» Поясняю, почему бабушка так волнуется: в Ленинграде её ждали муж и трое младших детей.
На этом записки обрываются, дальше помню со слов мамы. Маму задержали в тюремной больнице, потому что от путешествия по этапу по ледяной жиже в Тобольске, мама потеряла ребёнка, которого ждала: плод превратился в опухоль, в кисту. Мама долго болела, и бабушка с трудом дождалась, когда её выпустили из тюремный больницы. Домой бабушка вернулась седая.
Тудоровская Ольга Авдеевна, моя бабушка по матери
Ссылка 1931–1935 годов была значительным периодом в жизни мамы. Вместе с ней жили ссыльные социал-демократы самых разных направлений, среди них анархисты и бундовцы, среди которых у неё и у отца было много друзей. Позднее, один из них, Фишел Казарновский, надписал на фотографии, которую подарил моему отцу:
И в тюремной глуши,
Где так долги года,
Не сломить никогда
Нашей вольной души.
Обдорск,1936 год.
Многим из них жить не только в «тюремной глуши», но и на белом свете оставался один год…
Мама в это время начала изучать философскую литературу, в частности – книги Гегеля под руководством своего друга С.Г.Горелика. Там она вновь встретилась со многими друзьями по первой ссылке, в том числе с Яковом Моисеевичем Зильберманом. Он принял маму в меньшевистскую фракцию социал-демократической партии и с тех пор мама называла его «крёстным».
Они были молоды, и жили годами врозь. Они выходили на свободу время от времени. Маму не держали в тюрьме, она жила на поселении, а отца постоянно сажали, держали в одиночке…отец был человек очень активный, и это сидение одному взаперти было для него мучительно. Потом их ссылали на поселения, иногда они жили вместе, иногда их рассылали по разным ссылкам. Как говорила мама: “Советская власть делала все, чтобы мы, наконец, разошлись – из двенадцати лет брака шесть лет мы прожили по разным ссылкам».”.
Мама рассказывала, что в одной из таких ссылок, была влюблена в своего товарища, и даже научила меня одному из посвящённых ему стихотворений.
О том, что мой отец в 30-ые годы безответно влюбился в другую женщину, замужнюю, с ребёнком (жену эсера Шмелева), мама не рассказывала никогда. Фантастическая ситуация, в которой я в 1994 году встретилась с дочерью женщины, в которую был влюблён мой отец, и узнала об этом, уже история из моей биографии.
Но в 1935 году, расходясь, отец и мать решили, всё-таки, завести ребёнка, потому что это было завершением их любви. К тому же маму в этом же году освободили вчистую, с неё даже была снята судимость «по странной прихоти Ягоды», как она говорила. И судьба дальнейшая ни одному из них не была известна.
Моя мать и я в 1935 году, снимал мой отец, который тайно приехал в Ленинград из ссылки
А так же, как говорила мне позднее мама, «крёстный» учил: «Дальнейшая борьба с советской властью сейчас бесполезна. Мы только все погибнем. Важнее зажечь огонь и сохранить его в надвигающейся ночи. И передать следующим поколениям».
– Нина, вы родились в городе на Неве…
–Я родилась в Ленинграде 21 сентября 1935 года.
Со слов мамы я знаю, что мой отец видел меня только когда мне было пять или шесть месяцев. Он не имел права жить в университетских городах, он жил в так называемых “минусах”. Он жил на поселении в Кинешме и тайком приезжал в Ленинград в 1935 году. У меня даже есть моя фотография, снятая им (почти единственная фотография, где я снята вместе с мамой).
В 1936 году родители официально разошлись (То, что они разошлись, нас с мамой отчасти спасло). И дальше он исчез..
В 1937 году мама получила письмо от хозяйки квартиры в Кинешме, у которой отец снимал комнату. Из этого очень зашифрованного письма мама поняла, что отца арестовали. Больше при маминой жизни мы не имели о нём никаких сведений.
Мама считала, что отец умер или убит, потому что, говорила мама, такой активный и находчивый человек должен был бы найти возможность дать о себе знать. Если жив. Но поскольку о смерти известий тоже не было, надежда, всё-таки, оставалась. Откуда-то пришёл недостоверный слух, что отец живёт с новой семьёй где-то в Сибири. Мама категорически в это не верила: «Мы разошлись, но мы остались друзьями, он не мог не дать нам о себе знать».
Когда после 1953 года стали возвращаться из лагерей немногие уцелевшие социал-демократы, мы с мамой ездили в Москву к Анатолию Штерну, одному из друзей отца. Ему разрешили жить в Москве, и они с женой даже получили какую-то отдельную квартиру. Жили тихо и уединенно. Но как только мы пришли к ним в гости, начали приходить соседи по лестнице… кто попросить молоток… кто – стакан молока… О моём отце Штерн ничего после 37-го года не слышал и ни в лагерях, ни в тюрьмах не встречал.
Мама так и умерла, не зная ничего о нем. А я совершенно неожиданно, на своей выставке, выяснила его судьбу. У меня вообще с выставками связаны всякие мистические истории. Эта выставка 1994го года была в Петербурге во Дворце Белосельских-Белозерских. Там я выставляла 100 фотографий балетных и 20 – не балетных: Довлатов, Бродский, другие лица, в том числе мамин портрет. Она – известный фольклорист, и, в конце концов, это моя выставка – что хочу, то выставляю…
И вдруг я получаю письмо, мне оставили конверт от Натальи Николаевны Шмелевой. Шмелевы – это были крупные эсеры. Она писала: “Нина Николаевна, я не спала всю ночь. Я прочитала Ваше интервью и подумала, что простого совпадения фамилии быть не может. Я знала Ваших отца и мать. Я была девочкой, когда мы жили вместе с ними в ссылке”.
И приложила фотографии: одну, сделанную моим отцом, – там мама сидит со всей этой ссылкой эсеровской, и вторую, сделанную кем-то, – там и отец и мать. Я, конечно, с ней встретилась, она мне много интересного рассказала, и, между прочим, предложила: “Я потратила пятьдесят лет, чтобы узнать, как погиб мой отец, и теперь я знаю все ходы и выходы, давайте попробуем узнать, что случилось с Вашим отцом”.
Мы составили заявление, я написала массу каких-то писем – туда, сюда, прокурору, уж не помню кому, и уехала. Когда я в следующий раз приехала в Ленинград, меня ждало сообщение из прокуратуры, что Николай Николаевич Аловерт арестован в конце сентября 37-го года за антисоветскую деятельность, хранение литературы, еще чего-то, приговорен к расстрелу и приговор приведен в исполнение 4-го октября. Реабилитирован за неимением состава преступления.
Читать жутко.
Это как уронили чашку – ах, ну, извините…
