Марк Серман
В начале 70-х годов, когда я работал ассистентом оператора на Ленфильме, у нас с женой и дочкой, совсем еще тогда маленькой Сашенькой, произошло невероятное событие. Брат жены Слава переехал на новую квартиру, и мы стали владельцами целых двух комнат в коммуналке. До этого мы втроем жили в комнате площадью в 13 квадратных метров, а теперь добавилась еще одна, по нашим представлениям огромная, 18-метровая! Проблем возросшего благополучия – комнату надо было обставить – у нас не возникло. Мы просто вынесли из маленькой, теперь отдельной Сашенькиной комнаты, все, что там не должно было стоять. Я до сих пор ума не приложу, как такое огромное количество вещей помещалось на 13-и метрах: ломберный стол 18 века, найденный на помойке и служивший нам обеденным, и два павловских кресла, тоже принесенные с помойки. Там же как-то умещались наша кровать, секретер, пианино «Красный Октябрь» и маленький черно-белый телевизор. Каждый вечер перед сном маленькая Сашенька удобно усаживалась и, не отрывая глаз от экрана, смотрела свою любимую передачу «Спокойной ночи, малыши». Иногда случалось, чтовместо «Малышей» шла трансляция очередного заседания ЦК или какого-нибудь другого партийного события. Этоочень огорчало Сашеньку и всякий раз, услышав слово «партия», она начинала беспокоиться за свою передачу.
Рисунок Ани Десницкой
После вытаскивания и перестановки мебели выяснилось, что в бывшей комнате Наташиного брата нет верхнего света Пришлось приладить найденный в кладовке старый фарфоровый патрон с цоколем, укрепить его в простенке между окнами, ввинтить зеркальную лампу, принесенную со студии для занятий фотографией, и таким образом осветить комнату – не слишком красиво, но утилитарно достаточно.
Жена Наташа поставила на стол нашу лучшую пепельницу, украшенную чернофигурным изображением танцующей пары и с надписью «О, пальмы в Гаграх…» – сувенир, купленный в пляжном ларьке в Пицунде на съемках фильма «Начало», закурила и села раскладывать пасьянс. Она разложила карты на столе, оглядела новую комнату и вздохнула, что могло означать в позитивном варианте : «Ну вот, наконец, и мы заживем, как люди», а в негативном: «Как нам далеко до человеческих условий».
Мне же после переезда из маленькой, набитой мебелью комнаты стало казаться, что нам чего-то не хватает, возникло остроeощущение недостаточности. Я стал перебирать в памяти свои прежние жилища: самое первое в профессорской квартире на Добролюбова, где больше всего мне нравилась просторная кухня–столовая с окном и балконом. В этой самой кухне на столе стояло радио – маленький динамик , похожий по форме на переднюю часть паровоза, если встать на рельсы и посмотреть на паровоз спереди. Это радио было сделано из коричневой пластмассы, и в середине основания, где у паровоза решетка, была круглая ручка, которая делала звук тише или громче. Радио называлось красивым словом «трансляция». Иногда мне удавалось покрутить ручку самому и услышать серьезную музыку или строгий голос, произносивший не совсем понятные слова вроде: «Фабрика «Красное Знамя» приглашает на работу трикотажниц, мотальщиц, вязальщиц и швей-мотористок…» Или еще такое: «Температура воздуха сейчас в Ленинграде: пять градусов тепла, переменная облачностьбез осадков, ветер слабый до умеренного». А еще чаще такое: « Говорит Ленинград, московское время …»
В возрасте трех лет меня перевезли в Одессу к бабушке и дедушке. В это время мои родители, согласно официальной версии, были заняты созидательным трудом на Стройках Коммунизма. Значительно позже мне стало ясно, что отправились они туда не сами, а по этапу, со всеми вытекающими последствиями, и моя тогдашняя детская гордость за родителей сменилась совсем другими чувствами.
Маленькая комнатка в общежитии при цирке стала моим вторым домом, в котором я прожил пять лет. Она служила нам троим и спальней, и гостиной, и кухней. День начинался с того, что бабушка растапливала угольную печь, стоявшую в середине комнаты. На ней же бабушка готовила, одним словом – это был наш домашний очаг – как в сказках – тут и еду готовили, и грелись. За окном, в зверинце цирка рычали львы и тигры, а летом, когда в помещении цирка показывали кино, весь звуковой ряд переносился к нам в комнату. Запомнился «Тарзан» и его атавистические вопли, усиленные цирковыми динамиками, а также очень похожие вопли его подражателей с улицы.
Громче всего, однако, грохотали радио заглушки у нас в комнате. Мой дед, часами сидя у приемника, пытался отделить их грохот от зарубежных «голосов», без конца крутя ручку настройки радиоприемника «Рекорд». Ему также приходилось преодолевать сопротивление бабушки, которую этот шум сводил с ума, и она кричала деду: «Саня, прекрати этот ужас!», что он обычно игнорировал – то ли из-за нежелания подчиняться дамским капризам, то ли в силу того, что был глуховат после контузии. Сейчас мне кажется, что он втайне надеялся услышать по иностранному радио, что «этой банде», как он называл всю партию и правительство, пришел конец. Но этого он так и не услышал. Услышали уже мы с Наташей, и без всяких заглушек, по СиЭнЭн, с экрана телевизора, сорок с лишним лет спустя.
Когда после вздоха Наташи, и продолжительного момента интроспекции я вновь оглядел нашу новую большую комнату, мне стало ясно – нам нужен радиоприемник. Приемник будет играть музыку, может быть удастся поймать БиБиСи или Голос, и у нас создастся ощущение, что мы живем в большом и разнообразном мире, а не в двух комнатах в коммунальной квартире. И вот как иногда бывает в жизни: только о чем-нибудь подумаешь, успеешь даже забыть, как забываешь разные чисто практические мысли, вроде «в понедельник надо отнести белье в прачечную» – и это случается.
Подумал я о приемнике в пятницу вечером и за выходные успел забыть об этом. В понедельник я пошел на студию, где работал на картине «Соломенная шляпка». Во время перерыва оператор-постановщик Евгений Вениаминович Шапиро («Двенадцатая ночь», «Золушка» и др.), сказал, что ему кто-то подарил транзисторный приемник «Спидолу», который принимает абсолютно все. Потом он оценивающе посмотрел на меня, принял, видимо, решение, и, после короткой паузы, спросил: «Послушай, а хочешь я тебе отдам наш старый приемник, который я привез из Германии? У нас он давно не работает, там не хватает какой-то лампы – вставишь новую – и все». Я, конечно же, с восторгом согласился.
И вот, уже дома, после того, как я протащил приемник в моем старом абалаковском рюкзаке через весь город на метро и трамвае, я наконец рассмотрел его в спокойной домашней обстановке. Вот что я увидел: массивный, красного дерева футляр, с надписью «Телефункен». Верхняя часть с динамиками и глазком была затянута какой-то дорогой материей, может быть даже парчой, шкала настройки отделялась от верхней части золотой планкой, а ниже были бело-желтые клавиши, под слоновую кость. Мне показалось, что вся эта красота гармонично вольется в нашу обстановку 18 века, и на этот раз и я смогу удовлетворенно вздохнуть. Сгоревшую радиолампу мне обещали дать наши звуковики. И не обманули – дали, сказав, что я им буду должен. Единственное, у меня все-таки не получилось убедить Наташу, что такой красивый приемник должен стоять на виду, и чтоон и есть последний и необходимый элемент обстановки.
– Тебе лишь бы захламлять квартиру, убери этот ужас подальше! – категорически, не оставляя места для дискуссий, сказала она, закурив сигарету и садясь за стол с пасьянсом.
Поразившись тому, что Наташа использовала слово в слово выражение моей бабушки двадцатилетней давности, я еще раз убедился не только в функциональной, но и в метафизической необходимости приемника – для сохранения связи с прошлым.
Без единого слова протеста я задвинул приемник в угол нашего широкого, сталинского подоконника – за занавеску, предварительно включив его в сеть, чтобы дать ему прогреться (ламповые приемники долго разогревались, при этом глазок настройки из серого медленно становился зеленым).
В это время в комнату неожиданно, без стука вошла наша соседка – молодая (по стажу) коммунистка Валя, поделиться услышанным на первом в ее жизни партийном собрании. «Ой» -сказала она, увидев приемник за полупрозрачной занавеской,- «А что это у вас, и огонек зеленый горит!» Не ожидая ответа, она перешла к наболевшему вопросу: «Ну ты только послушай, Наташка!» и она достала из кармана смятый машинописный листок. – « В нашей повседневной деятельности упор должен быть сделан на повышение сознания учащихся», – (Валя работала в школе для умственно отсталых) – «и разоблачении тлетворного влияния Запада. В особенности надо обратить внимание и противостоять влиянию всякого рода зарубежных «голосов».
По-видимому именно в эту минуту лампы нашего приемника достаточно прогрелись и красивый баритон явно иностранного диктора буквально оглушил нас: «Вы слушаете Голос Америки. Продолжаем наш обзор новостей. В печати широко обсуждается скандал со взломом штаб-квартиры Демократической партии в Вашингтоне…»
Так заработал наш новоприобретенный приемник, сразу же начав источать тот самый пропагандистский яд, о котором предупреждали Валю на партсобрании. Он был видимо много лет назад настроен на волну «Голоса» его старыми хозяевами, и тут мне вспомнился оценивающий взгляд Евгения Венеаминовича.
Мы все слегка вздрогнули от неожиданности, потом мы с Наташей захохотали, Валя онемела, а Сашенька насторожилась, услышав слово «партия», но не заплакала,
Рассказ о Уотергейте тем временем продолжался. Бархатный иностранный баритон все говорил “… совершенно непонятно, как станут развиваться события в Вашингтоне, и что будет с его участниками…», но тут наступила пауза в программе или перерыв в трансляции, и в возникшей тишине, к тому времени уже сонная маленькая Сашенька с робкой надеждой спросила: « А «Спокойной ночи, малыши!» будут?
New Haven, 2018
