Сергей Голлербах

Нью-Йоркский блокнот

Главы из книги

Продолжение. Начало здесь.

ПОРТРЕТ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА

Международное литературное содружество решило издать полное собрание сочинений Осипа Мандельштама. Борис Андреевич Филиппов, возглавлявший издательство, попросил меня сделать портретный набросок с маленькой фотографии поэта 1923 года. Поначалу я отказался, сказав, что с фотографий я не работаю. Борис Андреевич, однако, стал меня упрашивать. «Фотографий Мандельштама здесь, в эмиграции, нет, они хранятся там, в КГБ. А портрет поэта для издания нужен. Постарайся сделать хотя бы набросок углем.» В конце концов я согласился, но только при условии, что будет сказано: «Рисунок с фотографии 1923 года» (это, кстати, год моего рождения).

Фотография оказалась малюсенькой и мутноватой, но я все же сделал несколько набросков углем и представил их на выбор Филиппову. Один из них был воспроизведен в первом томе Мандельштама, вышедшем в 1967 году. Как я и просил, там было указано, что это рисунок с фотографии. На том я и успокоился. Некоторое время спустя я повстречал поэта Глеба Александровича Глинку. «Видел ваш портрет Мандельштама, – сразу сказал мне Глинка, – а я ведь Мандельштама лично знал.» – «Ну как, похож он у меня получился?» – спросил я. Глеб Александрович улыбнулся и ответил: «Я вам, Сергей Львович, расскажу одну историю, вот послушайте. Жил еще до революции на Волге купец, и вдруг скоропостижно умер. Вдова, погоревав, решила посмертно заказать портрет своего покойного мужа. В том же городке жил один бедный художник, который страшно рад был такому заказу. Договорившись о цене, художник попросил у купчихи фотографии ее покойного мужа.

– Мой Ванечка, Царствие ему Небесное, в эти новшества не верил и никогда к фотографу не ходил.

– Но как же, сударыня, я напишу портрет Вашего супруга, если нет его фотографии?

– А я Вам его опишу, – ответила купчиха.

– Дура-баба, – подумал художник, но заказ ему был до зарезу нужен, и он попросил ее описать внешность мужа.

– Телосложения мой Ванечка был крепкого, взгляд сурьезный, а борода черная с проседью.

– А может быть, еще какие-нибудь особые приметы?

– Вот они и есть, эти особые приметы.

Упавший духом художник пошел домой, натянул холст, изобразил мрачного мужика с бородой, проскреб седину в ней, дал краске высохнуть. Потом завернул портрет в полотенце и направился к купчихе, уверенный, что она его выгонит.

– Вы уж не обессудьте, сударыня, старался как мог, – и развернул полотенце. Увидев портрет, купчиха ахнула, перекрестилась и запричитала:

– Ванечка, мой родненький, всего шесть месяцев как помер, а как уж изменился-то!

– Вот что я Вам, Сергей Львович, могу сказать о вашем портрете, – закончил свой рассказ Глеб Александрович. Я, конечно, был сконфужен и, кажется, ответил, что поэт за тридцать лет после своей кончины действительно мог измениться. Но смешно мне не было, и я никогда больше не рисовал портретов с фотографий. Добавлю еще, что Зинаида Алексеевна Шаховская, редактор парижской газеты «Русская мысль», в переписке со мной называла меня почему-то Сергеем Эмильевичем. Уж не хотел ли Осип Эмильевич напомнить мне о себе?

 НЕОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ

Весной 1961-го года театральный мир был потрясен следующим сообщением: в Париже в аэропорту ле Буржэ из балетной труппы Кировского театра, собиравшейся лететь на гастроли в Англию, сбежал и попросил политическое убежище танцор Рудольф Нуреев. Человека свободолюбивого и непокорного, его вызвали на родину, а он знал, что его вряд ли снова выпустят за границу. Его исключительное дарование и его триумфальные успехи на Западе всем известны и я не буду о них писать. Упоминаю я это событие потому, что бегство Нуреева на Запад и возможность знакомства с ним сыграли для моей семьи громадную роль. В чем она заключалась я и хочу рассказать.

Два года спустя, уже овеянный мировой славой, Рудольф Нуреев прибыл вместе с английским балетом на гастроли в Нью-Йорк. К его приезду в мае 1963 года вышла в печати его автобиография.

Одна моя близкая знакомая, большая любительница балета, получила эту книгу и в один из моих визитов предложила мне ее почитать. На страницах, где Нуреев описывает свое детство в Уфе, я вдруг прочел, что в возрасте одиннадцати лет ему удалось через Дом пионеров познакомиться с пожилой дамой, настоящей балериной, танцевавшей в кордебалете знаменитой труппы Дягилева. Ее фамилия – Удальцова. И я, как говорится, ахнул. Ведь это – наша тетя Аня, жена брата моей матери дяди Сережи! Здесь мне придется рассказать о событиях, восходящих к началу прошлого века.

Брат моей матери, Сергей Алексеевич Удальцов, офицер 2-го лейбгвардии полка в Царском Селе, воевал в Первую мировую войну, был ранен, получил Георгиевский крест за храбрость и был отправлен домой на излечение. Шел, кажется, шестнадцатый год. В Петрограде он познакомился с балериной Анной Ивановной Прокофьевой, два года до этого вернувшейся из Парижа, где гастролировал Русский балет Сергея Дягилева. Начавшаяся война заставила всю труппу вернутся в Россию окольным путем, через Скандинавию. Анна Ивановна была купеческой дочерью, а Сергей Алексеевич, дворянин, должен был бы уйти из полка, женившись на ней. Таковы были правила в царское время. Революция все изменила и они поженились. Не имея никакой профессии, но будучи очень технически одаренным человеком, дядя Сережа поступил на какой-то завод  механиком, но одновременно записался на заочные курсы в ленинградском Электротехническом институте. У него с тетей Аней родилось уже двое детей, сын Виталий и дочь Марина. Жили они в Стрельно, около Ленинграда. В 1934 году дядя Сережа готов был сдать дипломную работу и получить звание инженера-электрика. Судьба, однако, этого не допустила: после убийства Кирова началась чистка Ленинграда, гвардейскому офицеру припомнили его прошлое и дядя Сережа получил десять лет концлагеря в г. Чибью в Коми-Зырянской АССР. Тетю Аню с двумя детьми сослали в Уфу. Пострадала и моя семья, но в меньшей степени. Отца арестовали, но через две недели выпустили, дав нам трехдневный срок собрать вещи и ехать в административную ссылку в Воронеж. Там мы прожили два года, отец получил амнистию и мы смогли вернуться в г. Пушкин (так стало называться Детское Село). Все эти годы мать поддерживала связь с братом и с тетей Аней, письма доходили и в концлагерь. Тетя Аня писала, что зарабатывает на жизнь уроками танца. А потом – война.

Отца, инженера по профессии, сразу призвали в армию, мать должна была эвакуироваться с Политехническим институтом, где она преподавала, а я, ученик средней художественной школы в Ленинграде, тоже ждал эвакуации со школой. В первые месяцы войны все двигалось медленно, я был послан на окопные работы, а фронт тем временем приближался быстро, связь с Ленинградом была прервана.

17 сентября 1941 года город Пушкин оккупировала немецкая армия. Дальше немцы не пошли, город оказался на прифронтовой полосе и в феврале сорок второго года население стали эвакуировать и вывозить на работы в Германию. На этом прервалась наша связь с родиной. Когда в 1945 году нас освободили американцы, моя мать и я решили не возвращаться домой, учитывая нашу биографию административно высланных, с одним членом семьи в концлагере. Не только нам не поздоровалось бы, но и отцу и дяде мы могли бы повредить своим возвращением из Германии. В 1949 году мне с матерью удалось эмигрировать в Соединенные Штаты. Между западным миром и Россией образовался железный занавес, не позволявший никакой связи. Что стало с нашими близкими мы не знали. Так продолжалось до того, как я увидел в автобиографии Нуреева имя тети Ани. Нам нужно было как-то связаться с Нуреевым и тут нам снова помогла моя знакомая. Она подождала его выход из театра и сказала, что в Нью-Йорке живут родственники Анны Ивановны Удальцовои, которые хотели бы с ним встретиться и узнать о судьбе близких. «Пусть купят билеты, а потом зайдут ко мне в уборную» – ответил он. Повидать его было не так просто, он проверял фамилии желающих его видеть, давал согласие или отказывал. Нашу фамилию он знал и мне с матерью удалось его повидать. От него мать с радостью узнала, что брат ее жив. Отсидев все десять лет, он вышел из лагеря в 1945 году и получил амнистию после смерти Сталина. Но другая новость была печальной: в 43 году в боях под Курском погиб мой двоюродный брат Виталий и похоронен в братской могиле. Моя двоюродная сестра живет в Ленинграде и она – врач-психиатр. Мы узнали уфимский адрес тети Ани и дяди Сережи, а также ленинградский Марины. Завязалась переписка, поначалу очень осторожная и как принято сейчас говорить «политически корректная». Мы сразу же узнали, что в том же 43 году скончался от сердечной болезни мой отец. Демобилизованный по состоянию здоровья, он нашел в Уфе тетю Аню и скончался буквально у нее на руках. Она писала, что он очень горевал о судьбе жены и сына. Сорок третий был тяжелым годом и тете Ане с трудом удалось найти могильщиков. Креста на могиле поставить не удалось, не такое было время. Думаю, что и гроба заказать нельзя было и отец мой так и покоится в сырой земле. Касаясь побега Нуреева на Запад, тетя Аня называла его «паршивцем» и «неблагодарным», но мы понимали, что так надо было писать. Тем временем, каждый раз, когда Нуреев гастролировал в Нью-Йорке, мы ходили на его выступления и потом посещали его в уборной. Рудольф очень тепло относился к моей матери, как и она к нему. Один раз мы пригласили его после выступления поужинать в ресторане «Русская чайная» (Рашен Ти Рум»).

Шли годы. После кончины в Уфе дяди Сережи в 1967 году тетя Аня переехала к дочери в Ленинград и мы стали получать двойные письма в одном конверте, от нее и от Марины. Моя близкая знакомая, русская, но родившаяся во Франции и никогда не бывшая советской гражданкой, полетела в Советский союз в 1977 году и навестила тетю Аню и Марину в Ленинграде.

В разговоре Марина сказала ей, что с удовольствием навестила бы свою тетю Люсю (мою мать Людмилу Алексеевну) в Нью-Йорке.

Летом 1978 года, по приглашению моей матери, Марина прилетела в Нью-Йорк. По счастливому совпадению Рудольф Нуреев тоже выступал здесь и устроена была их встреча. Надо тут пояснить, что тетя Аня сразу же распознала громадный талант одиннадцатилетнего мальчика и посоветовала ему учиться в балетной школе в Ленинграде. Перед тем, как получить место в интернате школы, Нуреев жил некоторое время у Марины.» Ее встреча с Рудольфом состоялась у Натальи Абрамовны Хардей, дочери Абрама Рафаиловича Гурвича.

Известный коллекционер, он был другом долголетнего редактора «Нового Журнала» Романа Борисовича Гуля. У нее была большая квартира в центре Нью-Йорка. Помню, Марина волновалась: «Только не было бы фотографов» – сказала она мне, боясь последствий встречи с беглецом. То ведь были еще брежневские времена. Я присутствовал на этой встрече и видел, как Марина и Рудольф бросились друг другу в объятия. Последующие недели стали самым прекрасным временем нашего общения с этим велики танцором. Рудольф оставлял нам бесплатные билеты на все свои выступления, конечно, на самые лучшие места. Состоялась еще одна личная встреча на квартире моей близкой знакомой, жившей тоже в центре города и неподалеку от театра Метрополитен, где выступал Нуреев. Присутствовали Марина и моя мать. Нуреев пришел в час ночи вместе с Джейн Херрман, занимавшей крупный пост в театре.

После отъезда Нуреева и Марины наступили грустные времена. Заболела и скончалась в 1980 году моя мать, а за ней через несколько лет последовала и Марина. Я узнал впоследствии, что ее двухмесячный визит в «капстрану» вызвал огромную зависть среди сотрудников института, где она работала, ее стали «грызть» и сердце ее, в конце концов, не выдержало. Тетя Аня осталась совсем одна, но к ней переехала внучка одной из ее сестер и ухаживала за нею.

Тетя Аня была старше своего мужа на год, родившись в 1889 году и в восьмидесятые годы ей было уже далеко за девяносто. Нуреев периодически гастролировал в Нью-Йорке я навещал его в его уборной. Один раз я застал там известную актрису Лорен Бокалл, а другой раз, выходя от него, столкнулся с Жаклин Кеннеди и Аристотелем Онассисом. У Нуреева был широчайший круг почитателей его таланта в самых высоких кругах американского общества. В Нью-Йорке у нее была квартира в знаменитом здании «Дакота» на 72 улице, где в1891 году останавливался Чайковский, приглашенный открыть музыкальный зал Карнеги Холл. Он дирижировал там, исполняя свою симфонию. В этом же здании убили в наше уже время Джона Леннона, одного из знаменитых «битлс». Как велика не была слава Нуреева на Западе, он, конечно, мечтал вернуться своим искусством на родину. Это стало возможным во время перестройки. В 1989 году он выступил на сцене Кировского театра, где он начинал свою карьеру.

К сожалению, Нурееву исполнилось к этому времени пятьдесят один год и возраст давал о себе знать. Он не забыл свою первую учительницу, пригласил ее на свое выступление и преподнес букет цветов. Об этом мне написала тетя Аня, давно уже мечтавшая повидать своего знаменитого ученика. Американским журналистом Куральтом была заснята ее встреча с Рудольфом, да и в фильме о его жизни есть кадры, где показана тетя Аня. «Мальчик вернулся» – воскликнула она, увидев его и сразу же добавила, что если правительство простило, то и я прощаю. Нельзя же быть plus royaliste que le roi meme (большей роялисткой, чем сам король).

В этом же году тете Анне исполнилось сто лет и в одной из ленинградских газет появилась статья о ней и о ее жизненном пути. Отвечая на вопросы журналистки, она сказала, что в Нью-Йорке живет сестра ее покойного мужа с сыном-художником. И тут снова произошло своего рода чудо: в одном письме тетя Аня сказала, что ей звонил молодой человек по имени Евгений Александрович Голлербах. Может ли быть у меня такой родственник? Я сразу же ответил, что это сын моего другого двоюродного брата Александра и попросил ее дать Евгению мой нью-йоркский адрес. Что стало с моим дядей Эрихом Федоровичем Голлербахом, с его женой Марией Ивановной /тетей Мусей/ и сыном Александром /Аликом, на крестинах которого в 1930 году я был, я не имел понятия. И вот, чудесным образом, благодаря Нурееву и тете Ане, я узнал о судьбе других членов моей семьи с отцовской стороны, Получив вскоре письмо от Жени, моего неожиданно найденного двоюродного племянника, я получил снова печальные новости. Мой дядя и его жена погибли при эвакуации из блокадного Ленинграда, мой двоюродный брат Алик скончался в Южно-Сахалинске в 1985 году и похоронен там на корейском кладбище, но вдова его с детьми вернулась в Ленинград.

В 1990 году я пригласил Женю навестить меня в Нью-Йорке, что он и сделал, а потом, после распада Советского союза, я стал навещать мою родину, что сделало меня счастливым человеком. К сожалению, я не застал тетю Аню в живых, она скончалась в 1992 году в возрасте ста трех лет. Годом спустя за ней последовал и Рудольф Нуреев, давно уже болевший тяжелой и неизлечимой болезнью. Говорили,что учительница позвала к себе своего ученика.

О Нурееве как танцоре написано уже много, как человека я знал его мало, но мне все же хочется сделать несколько бытовых штрихов.

В общении с нами у него не было никаких замашек звезды, он был прост и любезен. Мне запомнились его очень выразительные глаза и улыбка. Марина говорила нам, что он чрезвычайно музыкален. Свою знаменитую партнершу Маргот Фонтейн он глубоко уважал, но некоторых английских балерин не любил. Одну из них он называл мымрой, другую грымзой, (эти русские слова умилили меня!). Хореографа Фредерика Аштона он называл Фредкой.

Рудольф родился в простой башкирской семье. Помню, он рассказывал нам, что отец, мать и сестры его и он ели из общего котла, каждый по очереди, зачерпывая своей ложкой. Если кто-нибудь лез без очереди, отец бил нарушителя ложкой по лбу. Скорее всего им оказывался Рудольф. Такое было начало, за которым последовала мировая слава. Несколько лет после кончины Нуреева, будучи в Париже, я смог навестить его могилу на кладбище Сэнт Женевьев де Буа. Она представляла собой саркофаг, покрытый восточным ковром из цветной мозаикой. Там я поклонился праху не только выдающегося танцора, но и человека, бегство которого из труппы Кировского балета позволило мне найти мою семью с материнской и отцовской сторон. Это, действительно, необыкновенная история.

В публикации использованы иллюстрации работ С. Голлербаха

Новая книга эссеистики Сергея Львовича Голлербаха, одного из самых известных русских художников эмиграции, академика американской Национальной Академии дизайна, посвящена русскому Нью-Йорку. Шесть десятилетий тому назад Сергей Голлербах высадился на берегах Гудзона – так началась «американская история» русского мальчика из Детского Села. Книга – это история и его жизни, и жизни его друзей-эмигрантов, представляющих сегодняшний русский Нью-Йорк, и жизни тех, «кто уж далече», но кого все еще помнят улицы этого города.

Книга богато проиллюстрирована художником, одним из лучших «летописцев в красках» города Большого Яблока. Вы не только прочитаете о русском Нью-Йорке, вы сможете увидеть Город во всей его притягательности и недоступности. И вы полюбите его свободолюбивый, открытый нрав.

Голлербах С. Л.
Нью-йоркский блокнот. Сборник эссе. Составление М. М. Адамович. – Нью-Йорк: The New Review Publishing, 2013. – 244 с.

Книгу можно приобрести в редакции «Нового Журнала», оплатив чеком на имя The New Review или через систему PayPal (см. сайт: www.newreviewinc.com)

Стоимость книги $ 30.00 (включая все почтовые расходы)

По всем вопросам обращаться:
Тел.: 212-353-1478 или
newreview@msn.com

The New Review Publishing:
The New Review, Inc.
611 Broadway, suite 902
New York, New York 10012

www.newreviewinc.com