Интервью с Борисом Эйфманом
специально для Elegant New York.
Май 2015, Нью-Йорк.
Интервью вела Татьяна Бородина
[box]За неделю до премьеры в Нью-Йорке балета Up & Down я побывала на репетиции спектакля в City Center, которую вел сам Борис Эйфман. Я не заметила, как пролетели 3 часа, настолько увлекательно было то, что я наблюдала. И хотя спектакль уже полгода как идет в Петербурге, на моих глазах происходил настоящий творческий процесс: балетмейстер и танцовщики не просто отрабатывали сцены или движения — они созидали, причем в равной мере обоюдно участвуя в этом, новое и невероятно интересное действо. Я всего лишь сидела в уголке репетиционного зала и снимала о мере возможности то, что видела, но после 3-х часов репетиций была достаточно уставшей, – представить трудно, как были вымотаны танцовщики и Борис Яковлевич. Но оказалось, что балетмейстер бодр, доволен и готов уделить внимание Elegant New York и дать интервью для наших читателей.[/box]
– Борис Яковлевич, в вашем Театре Балета вы «едины во всех лицах»: вы и постановщик, и балетмейстер, и драматург, и генератор идеи. Это даёт Вам возможность делать спектакли совершенно цельными — у Вас не возникает ни с кем конфликта различных прочтений, кроме как с самим собой. Как так сложилось?
-Когда ты на протяжении уже почти 40 лет создаёшь авторский театр, то, конечно, другого пути не может быть. Потому что распределение обязанностей и распределение ответственности — это хорошо, когда есть гармония взаимопонимание, когда есть союз единомышленников и талантливых людей, искренне работающих и отдающих себя каждому проекту. Тогда это хорошо. Но если ты сталкиваешься с людьми, которые просто выполняют свою работу, это уже совсем другое. Ведь мой театр для меня — это не работа, это моя жизнь, понимаете?
Поэтому в моей творческой биографии я должен был решения принимать самостоятельно и практически все вещи делать самостоятельно: и свет ставить сам, и постановочной частью заниматься, и костюмами заниматься. Вот я и научился все делать сам. Конечно, я сам не делаю макеты, в отличие от некоторых моих коллег, но принимаю самое активное участие в этом процессе.
Но главное, что балетмейстеру, хореографу никто не может помочь с выбором музыки и сюжета. Балет — это музыка в первую очередь. И выбор — это твоё личное ощущение, твои личные чувства, это как выбор невесты — вы же не можете спросить совета, то есть можете, но всё равно это не поможет, сам должен все понять — твоё это или не твоё. То же и с сюжетом балета — это необходимо делать самостоятельно. Более того, это самый мучительный и долгий период, когда ты выбираешь тему, когда ты в океане музыки ищешь композитора, который может выразить твои идеи. И, конечно, очень трудный вопрос — выбора сюжета.
– Этого принципа самостоятельности во всем вы придерживались с самого начала вашей деятельности, или это пришло со временем?
-Я начинал создавать своей театр в 16 лет. У меня была своя маленькая труппа танцевального театра, конечно, самодеятельная. Тогда уже я начал учиться принимать самостоятельные решения. Натура у меня, знаете, такая, я человек полифонического, что ли, мышления. Интересно… Я никогда об этом не думал, но в любви, в привязанностях я моногамное существо, а вот в творческих моих интересах я не только «широкий», я всеядный.
– Вам всё интересно, и это залог вашего постоянного творческого подъема, вашего такого свежего, молодого мировосприятия.
– Не знаю, возможно, но кроме того, у меня какое-то дикое чувство ответственности. Я не могу кому-то что-то поручить, я лучше сам это сделаю! Я буду нести за это ответственность, но я буду понимать, насколько это соответствует моему замыслу, насколько это соответствует моему театру.
– Я смотрела на вас на репетиции и думала, что если бы вы могли, вы бы сами и танцевали (смеется). Когда вы показываете актерам то или иное движение, у вас это получается настолько легко, артистично и элегантно!
–Нет, танцевать я не стану (смеется), уже не могу. Показать я могу и могу увидеть важные детали. Вот стоит рядом со мной репетитор, и она не видит того, что вижу я, то, что очень важно для спектакля. Понимаете?
– Понимаю… А вы сами танцевали когда-то?
-Практически нет, потому что я закончил балетную школу и поступил сразу же в ленинградскую консерваторию на балетмейстерское отделение. Я практически с 13 лет начал сочинять хореографию, и поэтому в 16 у меня была уже маленькая аматорская труппа и мне уже было понятно, что я буду именно хореографом. Такое влечение, желание было. И потом, я почувствовал, что Бог дал мне этот дар особым языком говорить с людьми и давать им такую эмоцию, такую энергию, какую, может, и словом не пересказать. Язык тела — это особый язык, который, с одной стороны, хранит тайны наших предков, а с другой стороны, он идет от нутра, от эмоций души. Эмоции выплёскиваются в движение.
– У вас было когда-нибудь такое, чтобы этот язык движения, язык танца где-то был не понят? Ведь каждая национальность имеет определенные жесты, которые значат для одного народа одно, а для другого другое. Бывало, что не улавливали?
-Вы знаете, интересно, что вы отметили это удивительное явление. Мы сейчас создаём наши спектакли в Петербурге, в основной массе, со славянскими артистами — у нас русские, белорусы, украинцы — такой вот славянский мир. Ставим спектакли в Петербурге и потом их показываем в Азии, в Америке, в Латинской Америке, в Европе, в Австралии, в Южной Африке. Вот в Антарктиде ещё не показывали (смеётся).
Удивительно, но практически не было такого случая, чтобы спектакли наши были не поняты. Вопрос не только в том, были в конце аплодисменты или нет, вопрос в том, что зрители улавливали нюансы и чувствовали идею. Ведь у нас спектакли не абстрактные, они несут какие-то общечеловеческие чувства: любовь, ненависть, ревность, предательство, верность. А эти чувства, в общем-то, едины. Мы говорим о них на разных языках, а чувствуем-то, в общем, одинаково. Материнство одинаково везде, и боль, и любовь, и сострадание – они везде одинаковы.
В человеческом теле, в его движении скрыто нечто универсальное. Тело – уникальный кладезь инстинктов. В этом и есть особенность языка танца. Я убеждён в том, что многомиллионный период развития, становления человека из чего-то — из чего, мы сами не знаем до конца, — это становление определяло какой-то комплекс рефлексов, которые человечество в разных частях планеты всё-таки чувствовало одинаково. Я думаю, что это ещё одно доказательство того, что Первоисточник, который нас в этот мир прислал или создал нас в этом мире – един.
– Конечно, люди во всем мире чувствуют одинаково, и язык тела, язык движения был намного раньше, чем язык вербальный.
– Конечно, конечно, конечно.
– Вас можно называть балетмейстером-психоаналитиком, ведь это уже далеко не первый ваш балет, затрагивающий тему человеческой психологии. Почему вас интересует человек в его, так сказать, «пограничном состоянии»? Вы совершаете хирургический надрез, через который стараетесь заглянуть как можно глубже?
–Да, я понимаю, о чем вы говорите. Я, действительно, очень много занимался психиатрией, читал очень много Фрейда, Юнга, просто для себя, совсем не для того чтобы всё это сразу же перенести на балетную сцену. Мне была интересна сама природа человеческая. Как это возможно — расщепление сознания, выход в иные миры, как-то по-особому реагировать, видеть всё вокруг. Для меня лично шизофрения — это не болезнь, это способность человека уйти в какой-то другой ирреальный мир, жить в этом мире, более того, жить в этом мире со своими двойниками, клонами, со своими партнёрами, и общение в этом мире совсем другое. Мы, так называемые «нормальные» люди, не можем проникнуть в этот мир и называем это болезнью. Вообще, когда мы кого-то не понимаем, мы говорим — он больной.
– По-вашему, он иной?
–Да, он иной, из иного мира.
Помните потрясающий фильм «Игры разума», про математика, лауреата Нобелевской премии? Вот вам, пожалуйста, пример того, о чём я говорю. Человек, создавший какую-то уникальную модель, а для всех он был просто шизофреник, и у него действительно была шизофрения, раздвоение личности, но он был гений. У нас такой был Григорий Перельман, математик, в Петербурге жил. Ну, типичный больной, типичный шизофреник для всех нас, «нормальных» людей. Человек, который доказал гипотезу Пуанкаре, открыл то, что сотни лет люди не могли открыть. Нормальный человек не открыл бы. Потому что он погружался в такие миры, у него не было табу ни на что. Он был абсолютно свободен, его ничто не сдерживало.
Такие люди, великие творческие и научные гении, обладали уникальной особенностью, и клинически это фиксируется. Но, с другой стороны, может быть, те, кто фиксировал их ненормальность, просто сами в чём-то недоразвиты .[/box]
Есть такая книга «Великие безумцы», в ней описаны великие люди, и у каждого второго из них зафиксирована какая-то психическая болезнь. Но на самом деле это были великие люди. И мне интересно познавать этих людей, они дают мне возможность открыть в себе что-то. В моём творчестве, в моей хореографии, в моём театре. Есть какие-то такие реальности, которые требуют новых хореографических форм, новых нестандартных решений. И это меня провоцирует, вдохновляет, этим я как бы раздвигаю возможности балетного театра. Для меня этот театр не то зрелище, которое уже много лет развлекает публику. Я не отрицаю ни балета 19-го века, ни Баланчина, я никого не отрицаю; я не отрицаю тех, кто сегодня подражает Баланчину, но я с самого начала выбрал свой путь и уже много-много лет иду этим путём. И я вижу, что этот путь действительно открывает новые возможности балетного театра, который так же, как театр драматический, способен открывать тайны человеческого духа, внутреннего мира и новые возможности, которые может нести в себе балет как искусство и философское, и социально значимое: в нём могут отражаться вещи, которые очень актуальны и очень волнительны для современного человека.
– Очевидно, что драматургия в ваших постановках занимает очень важное место. Но что вас интересует больше: драматургия или хореография?
– Я бы так не ставил вопрос. В театре всё важно. Вы правы, что для меня драматургия — это не просто сюжет для балета, как считают многие хореографы. Я смотрю на это иначе. Сюжет как тема – это ничто, ее можно записать в три строчки. Драматургия — это другое.
Когда я начинаю работу над балетом, допустим, Up & Down, я провожу полгода за столом, я сижу и пишу — целые тетради исписываю. Я каждый образ выписывал, который потом классически выстроил. Я разработал каждую мизансцену взаимодействия героев, я продумал, почему так происходит, кто такой этот герой и почему его жизнь кончается так, а не иначе. Какая роль, допустим, отца, с которым произошёл инцест у героини спектакля? Его фигура трагическая, фатальная, разрушительная. Да, это случилось, но какое наказание он понес?
Взаимоотношения очень сложные между отцом и дочерью. Выстроить эти взаимоотношения — вот это и есть драматургия. И это новое явление для балетного театра, потому что никто из хореографов никогда не занимается такой детальной разработкой, только режиссёры хорошего кино или хорошего драматургического театра.
– Как интересно, начиная новый балет, вы прорабатываете психологические линии для каждого из героев. Но как и почему вы задумали балет Up & Down?
– Вначале я думал делать балет о Фрейде. Мне интересен был этот персонаж, его судьба, его работа и погружение в неё, аскетичное отношение ко всему. Но в отличие, скажем, от Юнга, у которого были романы с пациентами, у Фрейда — никогда ничего такого не случалось. Хотя и в него пациентки влюблялись нередко. И это понятно, сам процесс взаимодействия между пациентом и врачом предполагает этот «перенос», обмен, влюбленность и так далее. Для Фрейда на такие отношения было наложено табу. Кроме того, нужно помнить, какое это было особое, интересное и страшное время. Приход фашизма – тоже сложная психологическая тема, очень интересная и важная для изучения. Но я понял, что в жизни Фрейда, как в сюжете для балета, не хватает романтики, любви. А балет без любви — это что-то неполноценное.
Поэтому я поступил иначе. Взял сюжет жизненный, с любовью, драмой, страстью. Но многое из прочитанного о психоанализе я ввёл в этот спектакль. Психоанализ описывает различные формы взаимодействия, взаимоотношений и их последствий, таких как инцест, зависимость, так далее. С 19-го века по сегодняшний день — хронология этой темы бесконечна. И мне захотелось провести моих героев этим путем. Я хотел, чтобы была любовь, были отношения между пациентом и врачом. Я проследил, как выстраиваются две судьбы: врача, который жертвует всем и ради выздоровления пациента становится её мужем, врачом, нянькой, отдаёт всего себя и жертвует своим даром психиатра, уходит с ней из клиники, потому что ей невозможно было в ней находиться, так как эта атмосфера всё время возвращала её к болезни…
– Он, как Пигмалион, создаёт её заново.
-Конечно, конечно. Но, в тоже время, он уходит от себя, предает свой дар и свою миссию — потому что врач-психиатр есть мессия, он изгоняет дьявола из человека, как Христос. Врач изгоняет душевную болезнь, и в этом он становится как бы сверхчеловеком — возвращает людей в реальную жизнь. Предав свою миссию, он теряет все, он разрушает свой внутренний мир и становится своей собственной жертвой.
– Жертвой своего благородства или своей слабости?
– Знаете, это не слабость, это… Судьба. Я думал о слабости, но в чём слабость? В том, что он любил искренне жену? В том, что он хотел её спасти? Понимаете, у него была не слабость, у него была, наоборот, уверенность, что он сильный, что он сможет всё это совместить. Не получилось. И, конечно, тот мир, в который он попал, мир богатства… Знаете, здесь есть тема Фауста. Но то, что с ним случилось, это не из-за денег, не из-за благ, это уже были пласты, которые начали на него цепляться. Вначале была чистая любовь и желание спасти.
Если вы будете смотреть спектакль, вы увидите, как он сопротивлялся этому всему, он понимал, что врач не может любить пациента, что шизофрения практически неизлечима, он понимал, что разрушает себя, потому что он уже не сможет лечить людей, он должен будет посвятить себя ей одной. Он понимал, что отец этой девушки — богатый человек и что они его практически покупают. Но с одной стороны, его покупали, а с другой стороны, он её любил — очень трудная ситуация.
В общем, это такая несчастная фигура, и неслучайно балет называется Up & Down («Взлеты и падения или Вверх и вниз») — это две судьбы. Она, выздоравливая, возвышается, возвращается в свой мир и выходит замуж за красивого молодого богатого человека её круга, а он падает, падает, падает, разрушая себя, и в конце концов деградирует и возвращается в клинику уже больным человеком.
– Как писали после премьеры балета в Петербурге: «Up & Down — это трагедия одиночества на фоне свингующих 20-х годов – безудержного карнавала Века Джаза». Для ваших танцовщиков, чье мастерство отточено на балетных движениях, наверное, было не просто танцевать свинг? Или они могут все?
– Вообще мы стараемся каждый балет делать непохожим на другой, потому что у нас уже в репертуаре 50 спектаклей, и поставил эти 50 спектаклей один хореограф. Если я буду повторять одно и то же, это будет театр не одного хореографа, а одного балета. Поэтому я каждый раз стараюсь придумывать какие-то новые идеи, и хореографические, и сюжетные, и сценографию, и так далее. В этом спектакле очень много нового. В плане хореографии не только свинги, но и в плане дуэтного танца, вариаций очень много нового. Специалисты видят, что это совершенно другой язык, непохожий на язык, допустим, «Родена», которого мы привозили сюда, или «Русский Гамлет» — это вообще совсем другой спектакль.
Мои танцовщики могут все (смеется), но и мы им помогаем. И в данном случае для свинга я делал вариации на тему движений, которые нам показывали специалисты. Но это всего два танца во втором акте, движения для которых нам дали специалисты, остальное всё я делал сам.
– Русский балет — это определенный брэнд, если выражаться современным языком. Но в эпоху всеобщей глобализации, когда идёт взаимное проникновение русского балета и западных школ, как вы считаете, он продолжает сохранять свои лидирующие позиции, или ландшафт уже изменился?
-Русский классический балет стараются сохранять, и он лидирует, и он, конечно, на очень высоком уровне, особенно в таких компаниях, как Большой, Мариинский.
Всё, что касается нового поколения деятелей балета, они, конечно, очень подвластны западному влиянию, сегодня они основательно интегрировались в западную культуру. Очень многое из того, что сегодня происходит в искусстве России, подвержено влиянию Запада, и мало кто пытается сохранить свою идентичность, необычность, свою индивидуальность и развивать своё.
Мой театр, позволю себе так сказать, уже почти 40 лет занимается именно тем, что мы, создавая русский психологический балетный театр, стараемся создавать и развивать русские театральные традиции. Почему — потому что, я считаю, имея такие богатые традиции русского балетного театра, смешно что-либо копировать.
Есть критики, которые не понимают, что это за театр у меня — это не модерн, не классика. Это русский театр — но какой русский театр? Классики там мало, а модерна там тоже как бы нет. Есть то, что невозможно положить на полку, это вот есть наш театр. Мой театр всегда был близок к русскому драматическому театру, к тем великим – «душой исполненный полёт», как сказано Пушкиным.
На Западе балет достиг апокалипсиса формализма, каких-то движений, может быть, изысканных и даже технически изощрённых, но очень формальных и обесценивающих саму идею балетного театра, который родился около четырёхсот лет назад. Балетный театр — это искусство очень серьёзное, способное на глубокие философские идеи. Ещё триста лет назад в балетном театре ставили «Фауста» Гёте, «Гамлета» Шекспира —это исторические факты. Не я придумал связь литературы и балета, не я придумал, когда на сцене происходит серьёзное драматическое действо. Не я это придумал, но я это активно развиваю, сохраняя именно русские традиции. Я лично стремлюсь к тому, чтобы мой театр не был похож ни на один другой, и так оно и есть сегодня. Но с другой стороны, я стремлюсь к тому, чтобы он был уникален, успешен, востребован и представлял сегодня современный русский балетный театр.
– Действительно, ваш театр уникален, вы развиваете современный балет, ведете его по собственному пути, не забывая при этом не только о традициях русского балета, но и о традициях русского театра.
– Понимаете, когда мне говорят, что балет должен развиваться, как абстрактное искусство, что не надо ничего усложнять, просто танцевать, и всё, — что тут скажешь, это имеет право на существование. То, что делал Баланчин, имеет право быть и сейчас, как, допустим, вещи, которые делают в Англии, в Голландии. Но к театру это не имеет никакого отношения. Это параллельное направление, которое существует само по себе. Я проповедую тотальный театр: театр больших эмоций, больших тем, который должен потрясать публику, доводить её до какого-то катарсиса. Это ещё с античных времён есть идея театра, и я её проповедую. Я возвращаю танец в театр.
Вы говорите, драматургия или танец главное? Одно от другого неотделимо. Если я буду только делать драматургию, то у меня будет такой советский драм-балет, который сегодня, кстати говоря, как ни странно, показывают бывшие авангардные хореографы, которые не знают, как выразить мысль через танец. Они могут поставить танец, но мыслить хореографически они не могут. Поэтому у них получается так: потанцевали-потанцевали, потом начали руками размахивать. Это то, что было в советском драм-балете, но сегодня это сплошь и рядом на западных сценах. Потому что жизнь заставляет ставить большие спектакли и сюжеты — публика хочет их видеть. А я вот считаю, что будущее за моим театром, за моим направлением. И я в этом глубоко убеждён.
-Борис Яковлевич, спасибо вам за потрясающе интересную беседу. Сегодняшняя репетиция и это интервью доставили мне необыкновенную радость и останутся в памяти навсегда.
И напоследок мне хочется внести для наших читателей небольшую интригу, поэтому я задам вам последний вопрос, но не стану объяснять, о чем идет речь – пусть для каждого, кто придет на балет Up & Down, это станет такой же приятной неожиданностью, как было для меня.
Скажите, тот финал, что родился у меня на глазах сегодня, был вашей мгновенной импровизацией?
-Да, это действительно родилось у вас на глазах и это было импровизацией, но не только моей, а в первую очередь Сергея Даниляна. Надеюсь, что это получилось хорошо (смеется).
– Это было здорово, и вы были похожи на Фрейда в этом белом халате. Уверена, в этом есть большой смысл.
В ответ Борис Яковлевич только довольно рассмеялся.
