Литературные пятницы
Отрывок из еще не опубликованного романа
Татьяны Шереметевой «Удавить ненасытную тварь» (рабочее название)
Продолжение. Начало см. здесь.
Картина Евгения Титова
Ну и конечно же, мы приехали неожиданно скоро. Мой приятель в валенках и телогрейке стоял на крыльце и ругался совсем не по-композиторски.
Дом был освещен, от печки с изразцами, по-хозяйски развалившейся на полкомнаты, шло ровное, сильное тепло. В большой комнате с простодушными деревенскими полами высокомерно поблескивал старый рояль с поднятой крышкой. В углу демонстрировала свои формы виолончель, рядом, как стойкий оловянный солдатик, стоял одноногий пюпитр с нотами, а на стене висела резная полка с коллекцией Гжели. Таким был весь дом – забавная смесь традиционного деревенского быта в сувенирном исполнении и столичных изысков.
Ванных в этой – то ли избе, то ли филармонии – было, по счастью, две, по одной на каждом этаже. Когда я вернулся в гостиную, то на диване увидел знакомую мне розовую куртку и на ней лохматого трехцветного кота, который по-родственному зарывал свою наглую морду в белый мех капюшона.
Вы можете не поверить, но я испытал острый приступ ревности. Это было мое наслаждение, это было мое право на память: холодная кабина, жесткие сиденья, мягкий мех и горячий рот. Я не хотел уступать и части обладания этими сокровищами никому. Даже коту.
Мы старались не смотреть друг на друга. Та простота и близость, которую мы почувствовали в конце нашего пути, улетучились. Мой друг и ее будущий муж познакомил нас уже по-настоящему. Мы церемонно представились и впервые взглянули друг на друга при освещении. Но я опять, как и тогда в темноте, сумел заметить только две детали: длинную темную прядь волос и ее потрескавшийся рот. Он был приоткрыт, и мне стало почти плохо, оттого, что стало так хорошо.
Весь вечер, который мы провели за столом, я не мог оторвать взгляд от этого рта. Я осторожно, как спелые ягоды малины, перебирал недавно пережитые ощущения. И знал, что мы оба – преступники. Наша вина не доказана, но она очевидна.
Во втором часу ночи мы разошлись спать. Композитор, обнял за плечи, как это делал еще совсем недавно я сам, свою невесту, и они поднялись на второй этаж в спальню. Мне постелили внизу на диване. Спать я не мог. Я вспоминал каждое наше движение, удивляясь тому, насколько малыми средствами можно достичь так многого. Снова и снова мысленно испытывал все то, что было теперь уже то ли явью, то ли плодом моего воображения. Я знал, что в эти минуты там, на втором этаже, она была с ним. И представьте себе, догадывался, чем они там занимаются. Но в то же время не сомневался: в эти минуты она думает только обо мне.
На следующее утро – яркое, бело-синее, в зеленой бахроме молодых елок – я искал возможность остаться с ней наедине. Несколько раз это мне почти удавалось, но она меня избегала.
Время почти остановилось и напоминало мне жесткий кусок мяса, который все жуешь и никак не можешь проглотить, думая только о том, как бы незаметно выплюнуть его на край тарелки. Но вокруг приличные люди и плеваться нельзя.
Потом стало еще хуже. Мохнатая тварь ожила и опять стала ломиться в наглухо задраенные двери и бронированные стекла. «Зумм-зумм-зумм» – тянуло и мучило в жизненно важных органах.
Наконец, чтобы как-то отвлечься и не отдавать себя на съедение этому чудовищу, я вызвался уложить в поленницу дрова, которые здоровенной кучей были свалены перед домом. Я собирал их сначала по шесть, а потом, наловчившись, уже по десятку и выкладывал из них у старого забора стенку. Куртку я скинул, да и в свитере мне потом стало жарко. Так что рубашка оказалась в самый раз. Мой композитор со своей дамой остались в доме. Музицировали, наверное.
Я увидел ее в тот момент, когда увлекся и совсем забыл и про грузовик, и про пушистый мех, и про темную прядь. Мне нравилось работать на морозе и вдыхать аромат березовых поленьев. Она стояла у окна, раздвинув прозрачную занавеску, и смотрела, но не совсем на меня. Только потом я понял, что она смотрела на мои руки. Поленница получилась высокой и плотно сбитой. Я был доволен своей работой. Мой Композитор от «чувств-с» даже «приобнял-с» меня за плечи. Ладно, несправедлив я к нему, признаЮ.
С каким наслаждением я сел потом за стол и ел за троих с приятным сознанием того, что имею на это право.
Мы столкнулись на лестнице, когда Композитор ушел к соседу, тоже, естественно, композитору. Притворяться не было никакого смысла. Я посмотрел ей прямо глаза. И удивился. Я как-то совершенно не запомнил, какие они у нее. Они оказались неожиданно светлыми и холодными. Она тоже посмотрела на меня – в упор. Выдернула руку из моей, прошипела с остервенением: «Не трогайте меня!» – и быстро вошла в комнату.
… Еще утром на этой кровати она спала с композитором. Сейчас, после обеда, там же, на самом краю, рядом с ней сидел я. Шмель, или кто там еще, больно кусался и требовал своего. Его жало разбухало, увеличивалось в размере и не знало жалости.
«Жало не знало жалости», – некрасиво и непрофессионально. Спасибо.
Она замычала, раскачиваясь взад-вперед и обняв себя за плечи. Я видел, что ей по-настоящему плохо. Или, может быть, по-настоящему хорошо?
Времени у меня почти не было, а хотелось успеть сделать все. И о чем я тогда, сукин сын, думал? Ни о чем.
Мы сидели рядом при свете уходящего дня, и я увидел, что переоценил ее данные. Совсем не так молода, как хотелось бы, и красивой ее назвать тоже было нельзя. И «хорошенькая» – тоже явно не про нее.
Она оказалась совсем другая. Сплошные несоответствия: волосы темные, а глаза – светлые, лицо узкое, а черты его довольно крупные. Сама худющая, а руки большие: сразу видно, что пианистка. Ногти были коротко острижены с заусенцами по краям, а на коже виднелись по-детски расчесанные цыпки.
Трагический жест взрослой женщины, обхватившей себя за плечи, и эти детские болячки тоже совершенно не сочетались между собой. Я хмыкнул, она перехватила мой взгляд и быстро спрятала руки между коленок.
– А коленки у вас, наверное, зеленкой намазаны? – спросил я, глядя на нее в упор. Это была моя первая настоящая фраза, обращенная непосредственно к ней наедине. Она закусила нижнюю губу: обиделась. Теперь она сидела в смешной позе школьницы, которую ругает нудный родитель: голова опущена на грудь, плечи ссутулены, руки сложены лодочкой и спрятаны между колен от моего взгляда.
– Ладно, пошутил я, не берите в голову.
«Шмель» еще подрыгал лапками и немного затих. Гад. Желание почти пропало, но настроение вдруг поднялось.
Я уже просто по-дружески приобнял ее за плечи и сам заправил непослушную прядь ей за ухо, как это делают старательные первоклассницы. Голова ее дрогнула, но она осталась сидеть в той же позе, только лицо стало жалобным, да глаза закрылись. Я погладил ее по плечу – по голове почему-то не осмелился. Потом поцеловал несколько раз в волосы и пошел вниз. Мне казалось, что равновесие темных и светлых сил восстановлено и можно, как скажет старец в моей будущей книге, «перекурить и оправиться».
Сумерки, которые я так не люблю, сменились густой темнотой за окном. Мы уже не только пообедали, но и поужинали. Почему-то на даче всегда ужасно хочется есть. Короче, мы с Композитором опять нажрались, как удавы. В том смысле, что наелись. Выпили тоже немало, но под хорошую, сытную закуску это было только частью удовольствия, не более того.
Пробил «час икс»: композитор предложил нам прослушать вторую часть его новой симфонии – «Рондо». На лице его дамы отобразилось смятение. Было очевидно, что она тоже не готова к знакомству с этим шедевром.
Мы поняли друг друга, как и накануне, без слов. Я вышел с Композитором на крыльцо перекурить. Когда мы вернулись в дом, за инструментом сидела она.
Да, батюшки светы, я же не сказал еще, как ее зовут. У нее было прекрасное и действительно редкое, в отличие от «Нади», имя – Лилия. Женщину с таким именем нельзя не заметить. В моем случае – еще и не пожелать.
Все-таки, какое-то смещение реальности за эти сутки в моих писательских мозгах произошло. Я признавал факт своего обладания Лилией как уже свершившееся событие и с трудом удерживался от того, чтобы не одернуть Композитора, когда тот тянул к ней свои музыкальные ручонки.
Через десять минут диспозиция была такова: Лилия сидела за роялем и играла невыразимо грустную и провидческую «Метель» Свиридова, я сидел в кресле, прислушиваясь к музыке и тревожным ощущениям в собственном теле, а мой друг, подсунув подушки под спину, полулежал на диване.
Когда стало ясно, что Композитора растолкать уже не удастся, мы укрыли его пледом и молча поднялись наверх. Такая рокировка выглядела забавной: прошлой ночью на том диване спал я.
Ну вот, путь свободен. Соперник самоустранился, мы одни, и для греха созданы все условия. Но «мохнатая тварь» вела себя вполне прилично, ее зуммер молчал. Никакой необходимости хватать эту женщину в охапку и впиваться в ее рот я не чувствовал.
– Поговорим? Откуда ты взялась?
– Мы уже на «ты»?
– Да мы почти уже родственники. Ты сейчас что играла? Ты же не станешь говорить, что это не про нас, что ты ничего не помнишь, что это у меня видение было такое или что, вообще, все это омерзительно и гнусно. Правда, ведь?
– Вы думали обо мне ночью?
– Я думаю о тебе уже почти целые сутки. Я здесь только и делаю, что думаю о тебе. Подозреваю, что твой жених специально для этого меня сюда пригласил. Ты зачем за мной из окна подсматривала?
– Вспоминала. Только вы не подумайте, что я…
– Знаю-знаю. Обычно в подобных ситуациях ты ведешь себя прилично и не опускаешься до того, чтобы засовывать в своей хорошенький ротик грязный палец незнакомого мужика. Да еще в загаженной кабине грузовика, да еще в присутствии водилы, который в нашем с тобой случае всю дорогу делал вид, что ничего не замечает. А вот как получил свои «тридцать сребреников», так сразу, скотина, и хмыкнул мне в лицо. (Я вошел в роль обличителя.)
А между тем, скажу тебе, мой лилейный цветок, ничего хорошего в этом нет. Ты взрослая женщина, и таких приключений в твоей жизни должно на данный момент набраться уже с десяток. Поверь, они очень разнообразят жизнь. Так что твоя неискушенность тебя не украшает. Увы.
Опять эти руки лодочкой и опущенная голова: пятый класс, вторая четверть и четверка с минусом по поведению. В тот момент я уже плохо понимал, чего это я так мучился целые сутки. Хотелось спать. Я спустился вниз, растолкал ее музыкально одаренного борова и занял свое место на диване.
Картина Евгения Титова
Продолжение следует.
