Литературные пятницы
Нина Аловерт
Посвящается Ляле Федоровой
Рано утром позвонила Милка и зарыдала в трубку. “Скажи мне, – рыдала Милка, – что такое сексуальная женщина?” – “А что случилось?” – спрашиваю, а сама думаю, не без злорадства: ага! Шверубович тебя бросил, что ли? Но удержалась и ничего не спросила. Все-таки чему-то я на старости лет выучилась: если не сразу выскочишь, а промолчишь, может, и услышишь что-нибудь интересное.
Но Милка ничего не рассказывает и рыдает. Договорились встретиться в ее обеденный перерыв в Гринвич Вилладж, на Купер Сквер.
День отличался разнообразием сюжетов. Ближе к вечеру у меня было деловое свидание. Неизвестно за какие добродетели покровительствует мне одна очень богатая американская Дама аргентинского происхождения. Я плачу ей любовью с оттенком изумления, но это в данном случае роли не играет.
Словом, Дама решила показать сделанные мною фотопортреты какому-то известному ей хозяину галереи, и в тот день мы должны были к нему ехать. Пересмотрела я свои фотографии, положила их в желтый пакет и вышла из дома. День начался.
Гринвич Вилладж – это такое место, про которое в письмах в Россию рассказать нельзя. В него входишь старым и больным, а выходишь молодым, здоровым и “с душой, открытой для добра.” Так вот иду я по Гринвич Вилладж, но по сторонам не смотрю, а думаю о Милке. Иду как в пустыне. Кругом молочный туман, только изредка выплывают надписи на перекрестках.
И думаю: ага! теперь скажи тебе, что такое – сексуальная женщина, а когда ты с Шверубовичем гуляла, так уж как нос задирала, как будто завтра станешь королвой английской. Или, может быть, тебе Шверубович попервоначалу жениться предлагал? С него станется. Он человек непредсказуемый. Хорошо бы узнать, думаю я и иду дальше.
Собственно, Милку со Шверубовичем я и познакомила. В начале своей жизни в эмиграции я думала, что все мы здесь друг другу братья и сестры и что живем мы здесь по тем же законам внутренней жизни, по которым жили дома. Только постепенно я поняла, что нет, что здесь все – другие и что надо всему учиться заново.
А Милка вообще открыла для меня новый мир. Покинув Ленинград вместе с мужем, она потеряла его где-то при переезде через Альпы и в Нью-Йорке появилась одна. Так мне и представили ее в одной компании: бедная одинокая женщина без профессии и средств к существованию. Что на самом деле Милка делала в России, не могу сказать точно. Милкины версии относительно прежней жизни не сходились ни в одном пункте. Сначала я пыталась свести концы с концами, потом плюнула и, выслушивая каждый раз новую историю, каждый раз на все кивала головой и не задавала дурацких вопросов. Как говорит Шверубович, у Милки просто фантазия богатая, ей надо писать рассказы. Может быть, ему виднее. Впрочем, Милка знала английский язык, поэтому устроилась работать секретаршей в американский офис в Гринич Виллaдж.
Так вот Милка сразу начала учить меня жить. “Женщина, – говорила Милка,- без мужчины не имеет веса в обществе. Ее каждый обидит и даже с удовольствием. А ты что – не знала?” А я рот разинула от удивления. “При женщине обязательно должен быть какой-нибудь мужчина, даже если совсем невзрачный». «Ты, например, – учила Милка, – работаешь с редакторами таким-то и таким-то, делаешь им фотографии. Они тебя хоть раз в гости пригласили? На день рожденья, например? Вот видишь, а почему? Потому что у тебя нет постоянного бойфренда. Шверубович не в счет.”
Тут я задумалась. А я -то искренне считала, что в гости зовут из симпатии к человеку! Вспомнила я свои прежние ленинградские компании, где все были влюблены не в того, в кого надо, но все равно веселились все вместе и любили друг друга как одиноких, так и семейных. Тут я окончательно запуталась в этом вопросе и приняла Милкино учение на веру.
Сама Милка распустила свои крашеные локоны, покрыла щёки коричневым цветом и отправилась на поиски Богатого Американца. Кто-то в России ей объяснил, что в Америке вдоль тротуаров судят мужчины, как забастовщики, с плакатами на груди: “Я – миллионер, ищу бедную русскую иммигрантку, хочу жениться и отдать ей свои миллионы.” В поисках миллионера Милка сначала изучила все дешевые магазины Гринвич Виллaдж и научилась одеваться.
Затем появился и американский мужчина с небольшой поправкой на реальную действительность: у него не было миллионов и была жена. Это был Милкин начальник по работе. Надо отдать Милке должное: она искренне влюбилась. Ее перестали беспокоить миллионы, ее огорчала только жена. Впрочем, герой романа тоже вел себя кое-как. Сначала он активно ухаживал за Милкой в офисе.
Кстати, в это время на нашем горизонте появился Милкин муж. Муж языка не знал, акклиматизировался в Америке средне. Напившись, он приходил к Милке на работу, вызывал ее в коридор, плакал и целовал ей руки. Милка сердилась, стеснялась бывшего мужа, но победно поглядывала при этом на своего начальника. Словом, однажды начальник пригласил Милку “на ланч”.
Тут Милка и задала всем подругам работу: она звонила в любое время дня и ночи, разъединяла любые наши телефонные разговоры и требовала срочно сказать ей, как надо вести себя с американским мужчиной за завтраком. Мой опыт был равен нулю, но я усердно спрашивала всех знакомых. Милка читала бестселлеры, как учебники. Научная подготовка к “ланчу” велась на высшем уровне. В результате проделанной работы стало известно, что если американский мужчина приглашает сотрудницу – тем более, секретаршу – с ним завтракать, значит завтра он предложит ей постель: время у американцев на вес золота, идти с женщиной в кафе без всякой задней мысли американец не станет. Я смеялась над всей этой суетой, уверяла Милку, что начальник просто хочет выучить русский язык, но вышло все, как было сказано, и я была посрамлена.
Американец предложил Милке встретиться на следующей неделе во вторник днем, когда он возьмет выходной, а Милку пошлет в местную командировку. Тут Милка свела нас с ума. Объясни ей – почему только через неделю? Вьяснили: у американского мужчины вся жизнь идет по плану, для личной жизни у чего отведена следующая неделя. Затем Милка начала придумывать платье. В дешевых магазинах она покупать не хотела, а денег у нее не было. Словом, в последний момент заняла Милка где-то триста долларов и купила в Сохо на распродаже полный туалет, весь в кружевах от нижнего белья до верхней накидки. С тех пор и получила она прозвища: Милка в кружевах.
Кружева Милке не помогли. Свиданье состоялось, но после него американец повел себя так же, как ординарный русский мужчина: он потерял к Милке интерес. Милка рыдала, провожала его с работы домой (по другой стороне улицы, чтобы он не видел), подозревала его в отношениях с другими сотрудницами, звонила ему домой по телефону и вешала трубку. Словом, шла тем стандартным путем, которым все мы идем, когда не хотим признать единственную суровую правду жизни: избранный мужчина нами больше не интересуется. На Милкино счастье, начальника пригласили в другой офис на Купер Сквер. Тут-то я и познакомила Милку со Шверубовичем.
В то время Шверубович был обуян жаждой познания, он ходил по всем нью-йоркским музеям и галереям и требовал, чтобы я его сопровождала. Как-то раз я взяла с собой Милку, чтобы развеять ее сердечные муки. Не помню, как скоро я обнаружила, что Милка вдруг поменяла свой внешний облик. Она зачесала локоны в гладкую прическу, заплелал косу и перестала красить щеки. На мой ворпос, что случилось, Милка ответила таинственно: “Мой мужик не любит, когда я крашусь. Он любит бледных женщин.” – “Кто же этот мужик?” – спросила я. Милка только завела глаза. Я поняла, что она сняла звезду с неба, и не стала спрашивать дальше. Потом началось: “Мне вчера звонил Шверубович…А Шверубович говорит…А ты давно видела Шверубовича?” А я в то время Шверубовича видела редко: он вдруг активно начал заниматься живописью, а я так всегда счастлива, когда он не рассуждает о бренности жизни, а работает, что старалась ему не мешать, тем более, что у меня и своих дел было предостаточно. Милка тоже исчезла с моего горизонта. Но я как-то над этом не задумывалась. Как сказал кто-то из классиков. “Если Бог захочет наказать человека, то сначала отнимет у него разум.”
О романе Милки и Шверубовича я узнала совершенно случайно, на дне рождения Наташи. Кто-то из гостей спросил, почему нет Шверубовича, а другой ответил, как о само собой разумеющимся, что Шверубович с Милкой поехали на недельку в Бостон отдохнуть, там у них друзья. Я в тот момент держала в руках очищенный апельсин. На дне черной ямы, где я оказалась, была полная тишина.
Господи, Боже мой, будет ли когда-нибудь конец, когда же этот момент распроклятый наступит, когда у женщины все кончается навсегда, ни спазма в горле, ни боли под сердцем, ничего не будет, кроме яркого солнца и покоя, а не то жизнь вкладываешь в эту дурацкую любовь и жизнью платишь за каждую встречу, а приходит Милка в кружевах, и все ей дается легко и просто, да когда же это безумие кончится…
Я смотрю на Наташу, а она смотрит на меня. Вдруг она сообразила, захлопала в ладоши, произнесла тост, перевела разговор на себя. Я мгновенно запихнула апельсин в рот, в горле у меня с полным правом забулькало, потому что к апельсинам у меня аллерегия, аллергия у меня, это же всем понятно, жуткая аллергия, слезы сами собой текут. Разговор ещё долго вокруг аллергии вертелся.
Наташа потом тоже долго учила меня жить, требовала, чтобы я завела срочно какой-нибудь роман или плеснула в Милку серной кислотой. Я не могу плеснуть в Милку серной кислотой: Милка похожа на Рахиль.
Среди всех моих бесценных ленинградских подружек Рахиль – самая молодая, ей навсегда в моих воспоминания 23 года. Это та Рахиль, которая “была мне дана небесным провиденьем” за два года до моего отъезда. Рахиль, дружба с которой началась с того, что мы старались выжить из театра, где работали, одного стукача, позволившего себе в ее присутствии антисемитские высказывания. Рахиль, с которой мы однажды пошли “на Рождество” к одному милому молодому человеку, который нравился нам обеим, и пили, и танцевали втроем, пока не сообразили, к чему дело идет, все друг на друга рассердились, друг на друга раскричались и разошлись. А потом обе бросили молодого человека, но друг к другу отношения не поменяли… А потом у Рахили начались романы
один другого страшнее, то какой-то спившийся художник, которого она спасала, то женатый актер… и портвейн за рубль с чем-то там, и сигареты одна за другой… Рахиль, пришедшая провожать меня в последний раз на вокзал, хотя директор театра заранее грозил ей за это увольнением – и уволил – таки! Рахиль, декабристка моя, сначала писала мне, а потом замолкла… подруги умные старшие с ней не водятся… Рахиль, бесценная моя, спивающаяся где-то в актерских компаниях, воюющая за всеобщую справедливость, Рахиль, с неизменной сигаретой в руках, да сжальтесь же кто-нибудь! Напишите мне о ней хоть два слова!… А вокруг гудят машины.
Вот, думаю, безумный город. Что это машины так разгуделись? Замолчите, наконец. Наверно, кто-нибудь на красный свет пошел. Думаю, я так, а машины гудят. Туман рассеивается, появляются вокруг меня дома и перекресток 14-ой улицы и Шестой авеню. Сама я стою посреди мостовой, какой передо мной свет горит – не вижу, но пробку создала безобразную. (Интересно, сколько времени я так стояла?) Не стала я говорить “Экскюз ми!” Чего уж там! Побежала скорее на тротуар. Хорошо, что английский язык мне не родной. Девяти десятых из тех слов, что шоферы кричали мне вслед, я просто не поняла.
Прихожу на Купер Сквер – Милка уже стоит. И держит в руках неизменную сигарету. “Хочешь, – говорит, – покажу тебе, где теперь мой бывший начальник работает?” Приходим мы к дому, окна – в два этажа высотой. Стоит в окне человек, бывший Милкин начальник. И смотрит на улицу. И тут Милка опять как зарыдает! Не могу я плеснуть в Милку серной кислотой. Я вообще на своих так называемых соперниц сердца не держу, знаю, что они в свое время свое отплачут, уж тут я на мужчин могу положиться!
“Спой, – говорит мне Милка, – что-нибудь из Окуджавы”. Плохи, думаю, Милка твои дела, если даже мое пение тебя не смущает. “Мама пишет, что лежала опять в больнице…опять сердце…кошка моя попала под автобус, ушла гулять и попала под автобус…а мама пишет, как ты, Милочка? В газетах я прочла, у вас там безработица и есть нечего…ты не голодаешь?”
Стоим мы посреди Купер Сквер, бродят вокруг нас наркоманы. Служащие, допивая кока-колу, торопятся назад, в офисы. Я пою гнусным голосом ” Не много ль я хочу, всему давая цену, не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа!” Смотрит в окно человек, то ли видит нас, то ли нет. Милка рыдает. Что ж, думаю, за жизнь такая, что Милке о Шверубовиче, кроме как со мной, и поплакать не с кем? Но о Шверубовиче, естественно, ни слова. Да знает ли, Милка на самом деле, о ком она плачет? Да будет ли у нее ещё когда-нибудь воспоминание лучше этого?
Милка пошла на работу, а я поехала к Даме.
Дама, естественно, живет на 76-ой улице, причем на Ист. Пересмотрели мы с ней и с ее мужем все мои фотографии, сложила я их опять в конверт, взяла под мышку, и мы вышли на улицу. Куда едем, где эта самая галерея находится – не имею понятия. Муж Дамы берет такси, мы в него садимся, и он говорит шоферу “Даунтаун”, а дальше – неразборчиво. “Картина проясняется, – думаю – даунтаун? Ну в Сохо у них, конечно, знакомых галерейщиков нет. Это для моей Дамы слишком современно. Наверно, опять еду в Гринвич Вилладж, это меня устраивает.”
И тут машина останавливается, и мы выходим. Ах, серость моя беспросветная! Сразу видно, в Джерси Сити живу! Для Дамы и ее мужа все, что ниже их улицы, – уже “даунтаун”. Словом, вылезаем мы на 55-й стрит и Парк-авеню и идем в галерею.
Приходим в галерею – и тут у меня начинается припадок внутреннего смеха, переходящий в икоту: в галерее сегодня открытие выставки фотопортретов американских женщин. Вокруг толпа, просто народное гулянье. Бывшие актрисы в старомодных шляпах и звенящих браслетах. Молодые женщины в экстравагантных накидках. И на ногах у них тоже не сникерсы надеты. Мужчины в бархате и беретах. Все курят и пьют вино. Все друг с другом знакомы и на меня с недоумением поглядывают. И тут я физически ощущаю, что у меня на пальто нет верхней пуговицы. И давно нет! Не то чтобы я не могла ее пришить. Просто мне мое старое пальто так надоело, что когда я его снимаю, то сразу о нем забываю.
А уж, когда я его хватаю, чтобы надеть и бежать куда-то, тут уж не до пуговиц! Хорошо, что на шее у меня был цветастый русский платок. Я его сверху на пальто накинула, недостающую пуговицу прикрыла. Смотрю, американцы поглядывать стали более благосклонно: среди них ни на ком такой тряпочки не надето.
Протискиваемся мы в галерею. а там ещё больше народу. Все стоят плечом к плечу, как когда-то, помню, мы стояли во время войны в бомбоубежищах.
А по белоснежным стенкам висят портреты американских женщин. Поднимаю я с трепетом глаза вверх, и Божий свет в глазах меркнет. Женщины на портретах все только что от парикмахера, кто на леопардовой шкуре лежит, кто на рояль облокотился. И все “делают лицо” перед аппаратом. “Зачем же я пришла сюда,- думаю, – что делать здесь среди этого великолепия моим неулыбающимся русским лицам, что делать здесь моим девочкам, моим красавицам, королевам магазинов подержанного платья?”
А кругом только слышишь:”Найс! Бьютифул! Фантастик! И вдруг моя Дама говорит мне по-русски: “Нет!” И по-английски шепчет: “Жаль, что я не говорю по-русски! Не могу сказать, как мне это не нравится! Безвкусица! Нет чувства! Как с обложки “Вог”! “Ну, думаю, недаром вы, моя Дама, испанка, течет в вас живая кровь!”
Пошла искать – где же вино дают? Не то нервы совсем никуда на годятся. Батюшки! Вино кончилось! А говорят, что американцы не пьют! Совсем стало мне тошно: неужели я среди этого общества должна вынуть свои фотографии?
Вдруг подходит ко мне Дама с мужем и прощаются. Говорят, мы едем на шоу, но вас с собой взять не можем: билеты очень дорого стоят, вы не сможете купить. “А когда же будем фотографии показывать?” – спрашиваю. ” Не на открытии же выставки, – говорит Дама, – хозяин галереи придет к нам завтра на ужин, тогда и посмотрит.” – “Но ведь фотографии у меня с собой, я же их у вас не оставила!” – “О, нет” – восклицает Дама. Муж только вздохнул скорбно: ну, что с этой русской идиоткой делать?! (Интересно, неужели они не обратили внимания, что я пакет с фотографиями все время в руках таскаю?) Дама смотрит на мужа. “Хорошо, – вздыхает муж. – Дайте мне ваш пакет, я его возьму с собой. Не бойтесь, не потеряю.”
Поцеловала я Даму с облегчением. Я всегда умираю, когда кто-то при мне смотрит мои фотографии. А без меня – о, ради Бога! Смерть на время отменяется. И пока нет ответа – есть надежда.
Выхожу я на Пятую авеню. Вечер. Шумит (но не громко), движется, благоухает Пятая. Постойте со мной на углу, я успокоюсь немного. Видите, какие люди идут по Пятой авеню? Красивые, спокойные, улыбающиеся. Такие, какими я представляла себе американцев ещё в Ленинграде. Не прислушивайтесь к их разговорам, все равно не поймете ни слова. Это люди не с этой планеты, это другой английский. На Пятой авеню нельзя говорить на каждодневном языке.
Вот как здесь все прекрасно, как все расположены друг к другу! А вон – видите? – идет человек. Руками размахивает, всех толкает, лицо хмурое, недовольное: все ему мешают идти. Видите? Это мое чучело идет. Шверубович.
Увидел меня, машет рукой, дескать, вот я! Не маши, я тебя и так вижу, я тебя с другого конца Манхаттена разгляжу. Идет Шверубович, торопится. А пока он идет ко мне, я молюсь всем богам, которые существуют на свете: бородатым и безбородым, крылатым и бескрылом, клыкастым и о семи головах: не допустите меня смалодушничать! Не дайте мне разлюбить! Я согласна, на все согласна, на Милку в кружевах – тоже согласна. На Шверубовича, какой он есть, согласна. Только бы мне самой не потерять его в этой суете. Не остаться без этой любви посреди пустыни из голубого тумана с обозначением перекрестков!
А Шверубович подходит и говорит: “Ну, наконец-то ты пришла! Я уже думал, ты и видеть меня не хочешь!”
А потом наступили праздники, а потом опять будни. Через несколько дней позвонила моя Дама и не сказав “Хай!” говорит: “Йес!” “Что – йес?”
– “Как что?! Владелец галереи сказал: да! Выставка будет через год! Вы счастливы?”
Счастлива ли я? О, да, йес, конечно, счастлива! Какой сюрприз! Через год? Мне бы до лета дожить и пережить это лето… И забыла я о моей выставке, как о красивом платье на витрине Блумингдейла.
Милка поплакала, пометалась, да и вернулась к мужу. И затихла. Не звонит. Пропала. А потом и Шверубович пропал. Уехал в Калифорнию на выставку своего друга – и пропал.
1984 год.
