Марк Серман

Памяти А.Штейнберга – специалиста по быстрому сгоранию

 

Мы все давно разъехались
Во все концы страны,
Но сердцем мы по-старому,
По-прежнему верны.

Михаил Матусовский

Недавно я лежал на диване, и от нечего делать думал. Конечно от не совсем нечего – мне жена дала несколько важных и ответственных поручений, к исполнению которых я пока не приступил, но сама мысль о том, что эти поручения мне даны и их придется выполнять, меня страшно выматывала, побуждая к отдыху – вот я и лежал, и думал. 

Сначала я виновато думал о том, что в решительный момент, когда моя в целом веселая и положительно настроенная жена войдет в квартиру и своим свежим и звонким голосом спросит, где рыба, курица и зеленые китайские капустки, которые она мне велела купить до ее прихода, придется ей грустно ответить, что не сложилось у меня, как-то не вышло побежать по магазинам. Признаться в том, что одна лишь мысль о делах меня так утомила, что я совершенно внепланово проспал почти два часа, было невозможно, а так, в ответ на мои смутно-неопределенные заявления, может и ничего, обойдется, и она, будучи в целом положительно настроенной, не будет дуться, и как-то все уладится.  

Решив таким односторонним образом вопрос с магазином, я более или менее успокоился и задумался о том, что меня занимало последние месяцы. А занимало меня нечто такое, что мне, и пожалуй больше никому, казалось очень важным. Уже второй месяц я всех расспрашивал и рылся (условно говоря, так как многое уже есть в интернете) в словарях. Меня по непонятным причинам мучило выражение «сжечь корабли». И словари, и даже очень интеллигентная подруга Розали объясняли мне это как-то смутно. Получалось, что это тоже самое, что «сжечь мосты», и это звучало как-то неубедительно. Я ведь хорошо помнил, еще из мифов, что греки сожгли свои корабли под стенами Трои. Зачем? Чтобы удивить троянцев или чтобы их обмануть? Последнее мне кажется более похожим на правду, троянцы, в смысле ума, вроде бы звезд с неба не хватали – одна история с деревянным конем чего стоит – а я хорошо помню ее по детской книжке. После этого, непонятно как в голову мне пришел уже совершенно взрослый миф о женщине, которая влюбилась в быка, и заказала мастеру изготовить деревянную, пустую внутри корову, с помощью которой она могла бы заниматься сексом со своим любимым быком, от чего родилось чудовище Минотавр. 

Но тут я понял, что мысли пошли не туда, приструнил самого себя и стал вспоминать, что я знаю или помню о сжигании кораблей. Оказалось не так и много: сюртук Чичикова «наваринского дыму с пламенем» и старый советский фильм об адмирале Ушакове «Корабли штурмуют бастионы», который я и другие первоклассники смотрели в помещении Одесского цирка, где летом показывали кино. Я помню горящие турецкие и французские фрегаты и фелюки под крики первоклассников: «Бей фашистов!» Вот пожалуй и все...   

Тут я задумался так глубоко, что почти заснул и в этот момент вспомнил, что в далеком детстве я был свидетелем и даже невольной жертвой сжигания кораблей. Вернее сказать это был всего один небольшой корабль и даже не корабль, а небольшая игрушечная лодочка. Она была сделана из пластмассы, которую тогда еще не называли пластиком, а использовали очень красивое, как мне казалось, и по теперешним понятиям сложное слово – целлулоид. Теперь оно звучит как название жителей отдаленной планеты из научно-фанатастического романа. Например так: «Далекую планету, согласно информации, полученной от беспилотного робота «Петр I -2», населяют целлулоиды –  антропоиды, мутировавшие под воздействием радиации сотовых телефонов, и преобразовавшиеся в сложные комбинации симбиоза живого организма с электронным устройством». Но я опять отвлекся.

 

Так вот эта маленькая целлулоидная лодочка была предметом моего постоянного восхищения. Во-первых, корпус и верхняя часть лодки состояли из двух отдельных частей, склеенных вместе. Причем и корпус и верх – подковообразная скамья на корме, прямые скамейки посередине и треугольная на носу, были сделаны из целлулоида разных цветов: корпус бежево-розовый и блестящий, а верхние части – сиденья или по-морскому банки – белые. Выглядели эти сиденья так, что казалось, что они изготовлены из отдельных планок. 

Во-вторых, на дне лодочки лежали настоящие мостки-решетки с ребристой деталированной поверхностью – еще одно указание на несомненно высокое качество и тщательность постройки. Эти мостки даже двигались – они не были просто отштампованы, хотя, например вынуть их из лодки и посмотреть, что находится на обратной их стороне и под ними на дне лодки мне не удавалось – их на фабрике как-то там закрепили, как в настоящей лодке. И то, что их нельзя было вынуть, делало лодочку более настоящей – в настоящих взрослых предметах есть много того, что мне в ту пору являлось недоступным для изучения по разным причинам. В основном из-за запретов, как например в случае с «радио-точкой». 

Это тоже предмет, требующий разъяснений для людей моложе 65 лет. Вместо радио, которым сейчас мы пользуемся и в машине, и на улице, и дома, в наше время в Ленинграде во всех домах работала «трансляция» – на стене висел громкоговоритель или на письменном столе, как это было у нас, стояло маленькое пластмассовое «радио» – но без шкалы и настройки, а с одним лишь выключателем – и то и другое именовалось «радио-точка». 

Как я теперь понимаю, это трансляция радио передач по телефонным проводам. Трансляцию в обязательном порядке устанавливали в каждой квартире на случай  войны. Если врагу удалось бы повалить главную мачту радиоантенны – в нашем случае на улице Попова – то можно было бы, прерывая обычную передачу, объявлять воздушную тревогу, так как проводная связь, а значит и вещание все же уцелели бы. Кроме того, используя единственный канал информации, в мирное время, чередуя детские передачи с последними известиями, его было несложно настроить на формирование политических взглядов населения, рассказывая ему о врачах-убийцах, кознях подлых американских империалистов, антисоветских путчах проклятых венгров или злобных, не перевоспитавшихся немцев, или коварных поляков – одним словом вызывая ярость масс и пробуждая cправедливый гнев народа  – прямо на квартирах  и в комнатах коммунальных квартир, где жил народ и где стояли эти «точки».

Вот эту самую «точку» мне было запрещено трогать. А мне очень хотелось понять, как это получается, что из такой маленькой коробочки выходит такой огромный звук. И когда однажды взрослые ушли, я отвинтил три винта, которые держали заднюю крышку и наконец-то заглянул внутрь. Разочарование было безграничным. Воронка из желтоватого рыхлого картона, резиновые прокладки, какие-то проводки. Единственное, что мне очень понравилось – это круглый магнит, который представлял собой большую ценность, как говорила моя бабушка «среди людей нашего круга», то есть среди Киры, Женьки Смирнова и Юры Черновенко. Беда была в том, что вынуть магнит я не мог, не ломая радио совсем, а за «совсем» могло попасть иначе, чем за «не совсем». И я, конечно же струсил и не доломал радио до конца. Знал бы я, как мне попадет за «не совсем» доломанное радио, то доломал бы его и может быть обменял бы этот необычный магнит на замечательные для прожигательных целей линзы от бабушкиного цейсовского бинокля, которые я отдал придурковатому Левке Мышкину в обмен на три редких спичечных этикетки. Бабушка еще к этому времени еще не обнаружила пропажу, и все могло бы встать на места, но, конечно не встало. 

Поломка радио была обнаружена наутро, когда я уже почти уговорил себя забыть о ней, и заставлял свою голову думать только о хорошем – например о том, что я сейчас выйду из ворот нашего дома и меня там будут ждать Валерка Панченко и Таня Попова с замечательнейшими каштановыми косами    красавица номер один 2-го «А», в которую я был влюблен вплоть до самого пятого класса – и мы вместе пойдем в школу по нашей улице и через церковный садик, где деревья уже пожелтели и лужи покрылись первым тонким льдом, который еще не годится для раскатки в каток, но зато замечательно хрустит, когда на него наступаешь. 

Мирное течение мыслей было нарушено страшными криками матери о каком-то противном мальчишке, который все портит, врет (мне это показалось грубым – бабушка говорила «обманывать», и это не было так обидно) и не сознается. О том, что речь идет обо мне, было ясно лишь одной, незначительной части моего сознания, вторая же, главная, продолжала упорно думать о хорошем и о светлом будущем, если уж не у меня, то у большей части прогрессивного человечества, про победу коммунизма, при котором все будет разрешено…

«Тебе кто разрешил трогать бабушкино радио, зас-ранец?» – последнее слово я почти не узнал, так как оно разделилось от гнева на странную приставку и дореволюционный ранец, а когда узнал, то не обрадовался. Вопрос же был проанализирован обеими половинами моего сознания, и в редком для них случае согласия определен как риторический и не требующий ответа. Но, видимо, ответ требовался, потому что вопрос был повторен два, а затем и три раза. И все громче и громче, и каждый раз он сопровождался новыми аргументами. Одним из наиболее веских аргументов в руках матери оказалась сорванная с моей, не перестающей думать о хорошем головы, новая форменная фуражка, которой она меня ритмично колотила, не переставая спрашивать то одно, то другое. 

Дошло и до бинокля, и я наконец решил сказать правду, но мой правдивый ответ вызвал совершенно неожиданную отрицательную реакцию и даже козырек фуражки с хрустом оторвался. Почему-то именно вот это, ужасный звук рвущейся дратвы и распарываемого сукна и трагикомический результат – испорченная новая, хотя и довольно-таки идиотская фуражка, а не боль и не обида на несоразмерное преступлению наказание подействовало на меня больше всего – и я, взрослый человек, мужчина восьми лет и трех месяцев отроду, позорно заплакал и униженно запросил прощения, возненавидев себя за свое унижение, за трусость, за поражение и за то, что я пропустил время и Таня Попова пойдет в школу с Валеркой, и он ей будет рассказывать про отца-капитана милиции, и она даже и не вспомнит обо мне…

Вернемся, все же, к нашей замечательной лодочке. У нее были «на удивление выдающиеся мореходные качества», так сказал Кирин старший брат Дима, собиравшийся поступать в кораблестроительный институт и поэтому знавший все о парусных кораблях, лодках и пароходах. Он даже построил две настоящие музейные модели – одна была модель эсминца «Неуемный», а вторая – шхуны Беллингсгаузена «Восток», которая на мой тогдашний взгляд была пределом человеческого мастерства. 

Другой член нашего общества Юра Лейкин, его собственно можно было назвать член-корреспондентом, так как мы играли с ним мало, тоже обладал моделью парусника, на котором открыли Южный полюс. На мой вопрос, как этот корабль называется, Юра, сделав очень важное лицо, ответил: «Стэлла Полярис». 

За один этот важный тон, которым он произнес непонятное: Стэлла Полярис! – (подумаешь, у нас была одна знакомая Стэлла, и моя бабушка про нее говорила, что она на людей нашего круга производит удручаюшее впечатление), хотелось двинуть ему в ухо. Но я тогда сдержался и быстро ушел домой, чтобы не поддаваться на провокацию. 

История с лодочкой произошла зимним вечером, когда на улице рано темнеет, и нам разрешалось играть только дома. Обычно мы играли втроем: я, мой сводный брат по бабушке Кира и моя старшая сестра Нина, или, как все ее звали Ниночка, а я Нинка, чтобы она знала. Нашим любимым местом для игр был огромный сундук в прихожей, где хранились зимние вещи с нафталином, а также мундир дяди Володи – Кириного папы. Он служил во время войны на флоте моряком-химиком, по словам Киры. А еще там стояла лестница-стремянка для доставания книжек с верхних полок. Не складная, а стационарная, и на ней замечательно было сидеть и смотреть на жизнь в квартире с птичьего полета. 

Однако, в этот раз Нину увели в комнату и сказали, что она оттуда не выйдет, пока не выучит первое и второе упражнение, и она, бедняга, разучивала на скрипке очень занудную музыку, из нотного альбома «Упражнения для детей и юношества», а мы с Кириллом, как настоящие мужчины без музыкального слуха, или интереса к девчонским вещам типа ляляканья на скрипке, пошли играть в морское сражение в ванную комнату. 

Наша лодочка, я уже даже не помню чья она была в тот знаменательный момент, потому что мы без конца менялись, дарили друг другу и возвращали подарки от великодушия или от того, что данная вещь в данную минуту теряла свою ценность, обладала очень хорошей, как сказал Дима, «остойчивостью». Она не переворачивалась и держалась на воде даже нагруженная тяжелыми пластилиновыми пассажирами: людьми и животными. В дополнение к пассажирам в нее складывался еще полезный и необходимый груз, части из конструктора: металлические планки с дырками и гайки с винтами. Это были материалы для постройки на берегу причала крепости для защиты от врагов и пиратов. Туда же грузились орудия из бельевых прищепок и снаряды – зажигательные из спичек и бронебойные из огрызков карандашей, а также необходимый в дальнем путешествии провиант – четыре печенья «Мария», принесенные  лично мной из кухни. Я выклянчил их у бабушки в подходящий момент, когда она была занята тем, что пересыпала крупу под названием «саго» и сухой горох  с фасолью из газетных кульков в тряпочные мешки и прятала их в металлический стенной шкафчик, который она уважительно по-иностранному называла «сэйф». «Сэйф» находился в стене коридора на довольно большой высоте от пола, а бабушка была маленького роста, и чтобы дотянуться до сейфа, она с большим трудом вставала на табуретку. Я дождался, когда она, с моей помощью туда забралась, всерьез занялась  расфасовкой бакалеи и не могла со мной долго спорить. Тут то я и выцыганил эти печенья. 

Мы пришли в ванную в очень серьезном настроении. Нам было не до упражнений для детей и юношества. Дело шло к самому решительному морскому сражению. Сегодня мы играли в битву у Картахены, и я на спор выиграл у Киры роль капитана Блада, командира славного фрегата «Арабелла». Спор был о том, сколько лет бабушке Гене, и Кира сказал пятьдесят, а я сказал сто, чтобы выиграть, потому что всем известно, что сто больше чем пятьдесят, а значит и лучше. Тогда Кира, который учился в третьем классе сказал, что бабушка жила при Петре Первом, а я ему ответил: «Ты что вообще, что ли ?» Это у нас так вежливо говорили во втором «А», чтобы не говорить: «Ты что, дурак что ли?» Хотя я и не был уверен, жила она при Петре или нет. 

А с Петром Первым нас связывало очень многое. Мы с Кирой выкапывали под стенкой Петропавловки петровские копейки и полушки. И они на вид были очень древние и, конечно, очень грязные, что подтверждало, на наш взгляд, их древность, а значит и ценность. Я точно знал, что бабушка жила во время революции, потому что у нее на стене висел металлический портрет, который она называла барельеф, ее друга-революционера Дзержинского. Выглядел барельеф даже без грязи довольно старинным, и я не был уверен, кто из них жил раньше Петр или Дзержинский, хотя сердцем был все-таки на стороне бабушкиного друга. 

Я сказал Кире: «Ты что, бабушка при самом Дзержинском жила!». А Кира мне: «Сам ты Дзержинский – это улица, а не человек!» Тут вошла бабушка и спросила:«Дети, что вы тут про революцию говорите?» А Кира на меня так победоносно взглянул и говорит:«Бабушка, а ты  жила при Петре Первом?»  И я выиграл, и конечно получил за это «Счастливца несчастного» – так они с Нинкой меня называли, если я выигрывал, считая, что я любил жульничать. 

А я вовсе не жульничал, я просто очень любил выигрывать и не любил проигрывать. Однако тут уже Кирюше пришлось признать мой выигрыш, так как сама бабушка была на моей стороне. После этого у меня хорошее отношение к Дзержинскому держалось довольно долго и было даже жалко, и очень не хотелось верить, когда выяснилось,что он не такой уж великий, а даже скорее наоборот – злодей. В общем, выиграл я в тот раз спор, и мы начали игру. 

У нас в то время была огромная ванная из красной меди на чугунных ножках в виде львиных лап. Горячая вода нагревалась в колонке, которая топилась чурками – заготовками и отходами от катушечного производства. Огонь горел сильно, весело и наше море–ванная было наполнено теплой водой – самой подходящей температуры для морского боя. Кира был губернатор – командир крепости – а я капитан британского фрегата, вошедшего в бухту для захвата крепости и всех богатств, которые там хранились. А хранились там настояшие богатства: царские деньги – сто- и тысячерублевки и юбилейные рубли трехсотлетия дома Романовых и конечно все копейки и полушки, которые мы раскопали у Петропавловки. Все это мы сложили в сундук – бабушкину шкатулку для вышивания и поставили внутри крепости, стены и башни которой были сделаны из картонных коробок из-под потерянных игр и поставлены на табуретку около ванны. 

Как и полагается во всяком сражении, мы начали наше с переговоров: «Господин губернатор», –  вежливо сказал капитан Блад, изящно опираясь на абордажную саблю (деревянный меч, выструганный и не очень ровно покрашенный серебрянной краской лично капитаном Бладом – мною) – «Отдайте нам все награбленные вами у простого народа сокровища, и мы обещаем сохранить жизни вам и всем вашим подданным.»

«Господин капитан», – также вежливо, но вместе с тем гордо и заносчиво, как и полагается говорить испанскому гидальго, ответил Губернатор, держа руку на эфесе шпаги (лыжная палка, взятая вверх ногами и заткнутая за школьный ремень с латунной бляхой) –«Наши богатства принадлежат его Величеству королю Испании и никакие нахальные британские пираты ими владеть не будут!»

«Хорошо», весело сказал капитан Блад – он вообще отличался веселым нравом и пользовался успехом у прекрасных дам – «в таком случае ваша крепость будет предана огню и мечу, а население станет добычей работорговцев.»

Море было неспокойно – для этого вода в ванной разгребалась доской, на которой вначале лежали, а потом упали в бурные волны мочалки, похожие на саргассы  и два куска хозяйственного мыла, постепенно придавшие воде настоящую зеленоватую океанскую мутность. В  дополнение  к волнам, каждый из нас периодически набирал полный алюминиевый ковшик воды и выплескивал его вверх – так что вода обрушивалась на поверхность моря, раскачивая лодочку – «Арабеллу», ведомую железной рукой капитана Блада и неумолимо приближавшуюся на расстояние пушечного выстрела к крепости. 

Стихия бушевала не на шутку – волны заливали низко сидящую под грузом пластилиновых моряков и орудий «Арабеллу», которую спасали только изумительная по устойчивости конструкция и неукротимые смелость и отвага команды. В какой-то момент «Арабелла» все же чуть не перевернулась. Чтобы спасти положение, капитан Блад  воскликнул:«Ночь наступила внезапно!» – это было такое правило: кто первый скажет – так и будет – и выключил свет. Ванна освещалась только огнем из колонки, который отбрасывал огромные черные тени на стенки. 

Казалось, что волны на море стали вдвое выше и в темноте бороться с волнами было нелегко. Но и на суше не все было хорошо. Кроме беспрерывного обстрела с моря, волны с силой ударяли в отвесный берег-ванну и обрушивались на крепость, на губернатора и, конечно же на пол и стенку. Тем временем «Арабелле» под губительным огнем противника удалось подойти к берегу и высадить десант на территории крепости. И тогда губернатор, видя, что положение резко ухудшается, решился идти ва-банк. Он громко воскликнул: «К оружию! Вперед, гордые испанцы – очистим славную землю Картахены от британских разбойников, ура!» – и бросился на противника с обнаженной шпагой в руке. 

Капитан Блад – командир морского десанта из отборных бойцов и головорезов – весело рассмеялся и своей абордажной саблей лихо снес голову одного из солдат противника – это было полотенце, висевшее над нами на веревке, там же висело еще что-то непонятное с ленточками, а из понятного чулки и трусы, и все это упало с веревки на скамью, на которую нас ставили после ванны. Полотенце – труп противника – упал на пол и был втоптан в землю. «Так будет с каждым из вас», – весело сказал капитан Блад, вытирая батистовым платком (Нинкиной косынкой ) пороховую копоть и капли крови поверженного противника со своего смуглого мужественного лица, – «сдавайтесь!»

«И не подумаем» – отвечал ему губернатор, делая резкий и коварный выпад шпагой, нацеленной в сердце заклятого врага – «получайте!» Капитан Блад, с улыбкой, легко (на самом деле не очень) уклонился от смертоносного лезвия и с силой отбил шпагу противника в сторону. Удар был сильным, а ванная узкой и поэтому клинки противников нанесли огромный ущерб войскам – предметам стоящим на полках ванны. Сабля зацепила и с жутким грохотом сбросила со стены стиральную доску, а шпага предводителя испанского войска прошла по полке с зубным порошком, щетками и бритвенными приборами, не оставив там камня на камне. 

Противники, оценив урон с обеих сторон, встали наизготовку для решительной схватки, взмахнули клинками, и тут им обоим, то-есть нам с Кирой, показалось, что прогремел гром и вспыхнула молния. На самом деле дверь ванной с грохотом отворилась и зажегся, свет, включенный тетей Диной – Кириной мамой.

  Я и раньше ее побаивался, потому, что в отличии от остальных членов нашей разветвленной семьи, она меня сильно не жаловала. Уже теперь, по прошествии многих лет, я думаю, что я был слишком шумный, слишком толстый и непослушный – по ее представлениям. Мне же казалось, что ее требования ко мне были слегка завышены. Кроме того, я и мои родители занимали жилплощадь и таинственные, но без конца фигурировавшие в разговорах взрослых «места общего пользования», к которым в наше отсутствие в течение пяти лет они – тетя Дина и ее семья уже привыкли, как к своим – а тут нате – еще двое и плюс мальчишка – бегает, говорит по-одесски и разлагает воспитанного сына Кирюшу. Надо сказать, что нас не было пять лет по уважительной причине – родители, как мне велели говорить посторонним, были на «стройках коммунизма». Потом мне объяснили, что это означает – в тюрьме, а пока они были на стройках или в тюрьме, меня отправили жить в Одессу, к деду и бабке, где жестокие, казалось бы, обстоятельства сделали меня слишком шумным, толстым и т.д., но зато в целом счастливым мальчиком,типичным для Одессы, но не очень вписывавшимся в довольно унылую атмосферу Ленинграда того времени. 

Так вот, как я уже сказал, дверь с грохотом отворилась, загорелся свет и в ванную влетела тетя Дина с криком: «Нет, вы только посмотрите – вода везде. Это вам, что, курорт, Сочи?» Я спросил, «а что это за сочи?», Кира сказал: «Молчи, дурак – это город-курорт!» А я ему ответил: «Объяснил, называется!» А тетя Дина как крикнет: «Ах вы еще и пререкаться. Как вы посмели тут мне устроить такой гармидер!» Тут я увидел, что этого слова не знает уже Кира и сейчас спросит: «А что такое гармидер?» и нам влетит еще больше, и возможно меня не пустят к ним смотреть новый телевизор КВН-49 с линзой, где показывали фильм про космос и планеты. Снова мое сознание разделилось – одна часть хотела смотреть телевизор, а другая понимала, что может произойти непоправимое, и я не посмотрю передачу про жизнь на других планетах, очень привлекавшую меня, как  концепция – наверное из-за подозрения, что там, на других планетах моя жизнь была бы лучше чем на этой. А тут этот «гармидер»! 

Надо сказать, что слово это я хорошо знал еще в Одессе. Когда моя прабабушка смотрела с баллюстрады вниз на наш двор, где без конца слонялись люди, гуляли куры, голуби, спали и дрались кошки, где между огромной помойкой и общественной уборной на крыльце заколоченного парадного среди огрызков яблок, селедочных хвостов, арбузных корок и окурков резались в карты без конца дымящие папиросами и громко ругающиеся грязноватые инвалиды, то она тяжело вздыхала  и говорила: «Один гармидер!» 

И вот я и сказал Кирке вполголоса, чтобы тетя Дина не услышала: «Гармидер – это бардак! Понял? Тетя Клава дворник, мать Женьки Смирнова, всегда говорит, подметая наш двор: «Бардак, бардак и есть!» Получилось, однако, что первая половина фразы была сказана вполголоса, а вторая не очень-то, потому что у тети Клавы голос был ужасно громкий и его невозможно было передать иначе как во всю глотку, что я и сделал. Слово «бардак» прозвучало, как заклинание, и все вдруг затихло. Стали слышны горестные звуки, выжимаемые из скрипки–половинки нетвердой рукой моей сестрицы, а за дверью в коридоре бабушка спросила, все еще стоя на табуретке: «Вы что там по-турецки говорите?»  И тетю Дину  это бабушкино замечание как будто подхлестнуло: «Я вам покажу по-турецки, только налила ванну, хотела Кирюшку искупать, а он…» Слов не хватило, и тут я получил наконец от нее веником по спине – раз! Звук был, как большой кистью по барабану в джазе – Пышш! Было громко, чуть-чуть смешно, но не больно, хотя и обидно. «Все мое белье на полу!» – чуть побольнее – трах веником – Пышш! И тут до нее дошло, что Кира тоже принимал активное участие в безобразиях и для полной справедливости веник прогулялся и по Кирилловой спине: Пыш-пышшш! «Вот тебе и по-турецки, и по-русски!» А я подумал про себя: «А почему не по-белорусски?»

Я так подумал потому, что последний муж моей бабушки – а их у нее было несколько – был белорус, и его сын, отец Киры и Димы – тоже белорус, и родители тети Дины –  Кирины вторые бабушка и дедушка – тоже приехали из Белоруси. И вот у этой второй бабушки русский язык не был похож на русский язык моих родителей или нашей общей бабушки. Там встречались странные и непонятные слова типа каляный(пересохший) и дыван (ковер), или удивлявшие меня весьма произвольные ударения, которые передвигались внутри давно знакомых слов совершенно бесконтрольно. 

Надо сказать, что хоть мне влетело и первому, я не без злорадства отметил, что справедливость восторжествовала и Кирюшкин хребет тоже отведал тети Дининого джазового веника.

– Мама, мы ничего, мы просто играли с лодочкой – пролепетал очень несчастный, побитый, весь мокрый и окончательно павший духом бывший губернатор гордой Картахены. 

– Ах так,- еще больше разъярилась тетя Дина –больше вы мне лодочкой играть не будете!-  

И тогда произошло то, чего я уверен, никто из нас, включая тетю Дину, не ожидал. Она схватила лодочку, из которой на мокрый и грязный кафельный пол посыпались детали конструктора. За них мне впоследствие тоже попало. Папа стал мне показывать как по-настоящему надо в него играть – не просто свинчивать, абы как, а по схеме, чтобы выстроить самолет, но ничего не получилось, так как не доставало семи самых важных деталей для крыльев, сгинувших в помойке. Из лодочки,тем временем сыпались пластилиновые фигурки матросов и морской пехоты, которые не были прилеплены к сиденьям, и, конечно наш провиант  – печенье Мария – превратившиеся в бурую массу. 

В тишине, нарушаемой только жалобными звуками терзаемой скрипки и хлюпаньем воды под ногами, тетя Дина отвернулась от нас на секунду, чем-то лязгнула (я в страхе подумал – зубами), и ее лицо осветилось адским красным светом. Она открыла печную дверцу –  и забросила нашу «Арабеллу», мою любимую лодочку внутрь, на горящие бешеными белыми, красными и синими огнями угли. 

Лодочка, как мне показалось, всхлипнула, стала обмякать, теряя свои строгие пропорции, а потом издав тихий короткий вздох, вспыхнула, как ракета во время салюта –  и ее не стало.

 – Все! – сказала уже немного успокоившаяся тетя Дина – «Кончено, идите вон!»

Я был ошеломлен стремительностью катастрофы. Вспышка, в которой исчезла «Арабелла», стала первым в моей жизни взрывом, уничтожившим вместе с целлулоидной лодочкой целый мир приключений, без которых невозможно никакое детство. Тогда мне показалось и каждый раз, когда я это вспоминаю теперь, кажется, что меня ударило взрывной волной, хотя я конечно знаю, что никакой взрывной волны, да и самого взрыва не было, а была волна растерянности, страха и обиды… 

С тех пор прошло очень много лет. Нет ванны, в которой происходило морское сражение – ее вынесли во время капитального ремонта во двор, и отчим Левки Мышкина, ругаясь и потея, со скрежетом оттащил ее в утиль, а потом четыре дня где-то пропадал вместе с утильщиком, про которого у нас спрашивала потом на языке жестов его глухонемая жена Зуля. Нет и самой квартиры – ее разменяли на две в разных районах. Нету даже и фонтана во дворе, на верху которого сидели три лягушки. Про фонтан известно, что его ликвидировали новые русские, чтобы ставить свои иномарки в нашем бывшем дворе. Герои этой истории выросли, многих  из них не стало, живые разъехались и живут, старея, в трех разных странах, включая Россию. Одному из них – мне, очень захотелось записать эту историю, и закончить ее тем, что я, как старый моряк в отставке, с грустью вспоминаю свою славную «Арабеллу», ее гибель, и все еще не могу понять, как можно сжигать корабли.  

От таких грустных мыслей голова у меня начала тяжелеть, все стало понемногу затихать, умолкать и вдруг щелкнул замок, дверь открылась и … рассказ закончился.

Нью-Йорк, 2008-2020 г